Свадебный бунт

I

Тамъ, гдѣ пустыня соприкасается съ моремъ, степные пески съ морскими волнами, — стояли тихіе и душистые дни мая мѣсяца, и солнечный зной игомъ легъ на окрестность…

Пустынная, голая, почти одичалая равнина горитъ въ прямыхъ лучахъ полдневнаго солнца и, прокаленная огнемъ, вся пышетъ и будто мерцаетъ въ блесткахъ. Словно тяжелое горячее облако распласталось на землѣ и давитъ свинцовой пеленой всю окрестность. Все замерло, придавленное этимъ игомъ. Всякій кустъ и листокъ, малѣйшая травка, медленно прожигаемые солнечнымъ полымемъ, уныло недвижны, каждый камень раскаленъ насквозь…

Кой-гдѣ только мелкая тварь, букашки и козявки еле-еле движутся, тихо переползаютъ камушекъ или листокъ, ищутъ не корма, а тѣни, прохлады, спасенья отъ небеснаго полымя. Южное солнце стоитъ среди голубого купола неба безъ единаго облачка въ выси и съ бѣлесовато-туманнымъ мерцаніемъ ближе къ землѣ, которое кругомъ кольцомъ облегло весь горизонтъ, окаймляя желтовато-сѣрую пустыню. Только въ одной сторонѣ кольцо прорвалось и небо будто сливается съ землей. Здѣсь за сѣрой пустыней началась другая равнина, однообразно бѣлая, безъ единой отмѣтины, ярко сіяющая и чѣмъ дальше съ глазъ, то шире разверзающаяся, уходя въ безконечную даль…

Эта, равнина — море, тоже будто мертво уснувшее на безвѣтріи, безлюдное, одичалое. Порою и часто просыпается оно, поднимается и злобно реветъ, грозно опрокидываясь на свою сосѣдку песчаную равнину.

Между сѣроватой, унылой степью безъ растительности и этой бѣлой и блестящей равниной спящихъ водъ, будто гранью между обѣими, виднѣется что-то темное, круглое… Будто муравьиная кучка иль будто чье гнѣздо! Да, почти то же… Только, глянувъ ближе, надо назвать иначе, — это людское гнѣздо.

Это городъ съ домами и улицами, гдѣ копошатся большіе муравьи — люди-человѣки.

Въ самый полдень, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ этого города, тащился верхомъ на изморенной лошаденкѣ молодой парень, лѣтъ 25-ти, одѣтый опрятно, по рубахѣ и кафтану — простолюдинъ, по шапкѣ — посадскій человѣкъ горожанинъ, а не мужикъ. За поясомъ съ насѣчками заткнутъ турецкій пистолетъ, а съ боку виситъ большой кинжалъ, чуть не шашка. Оружіе при немъ — не по званію воина, а лишь примѣта, что онъ путникъ издалека.

Всадникъ еще до разсвѣта выѣхалъ съ постоялаго двора, гдѣ ночевалъ, и тихо, то рысью, то шагомъ, двигался по безлюдной и мертвой степи. Давно уже видѣлъ онъ вдали на горизонтѣ эту голую, бѣлую равнину, что сливается съ небосклономъ, и зная, что это — море, обрадовался. Стало быть, и до города недалеко. Но много прошло времени, съ тѣхъ поръ много онъ проѣхалъ, а водная равнина все бѣлѣлась на горизонтѣ, будто уходила отъ него, какъ заколдованная.

— Ѣдешь, ѣдешь, а все будто на одномъ мѣстѣ стоишь, ворчалъ онъ, погоняя лошаденку. — Все та же степь, та же мертвечина окрестъ тебя. Поганый край. Не будь здѣсь моей любушки дорогой, во вѣки не заглянулъ бы я въ эту землю треклятую.

Изрѣдка попадались всаднику встрѣчные изъ города. Шли пѣшеходы, двигались обозы, громыхали телѣги, скрипѣли арбы; то плелась съ телѣгой въ дугѣ и оглобляхъ худая сивка или гнѣдко, то волы, наклонивъ будто злобно и упрямо свои рогатые лбы, лѣниво шагали съ возомъ, мѣрно качая на шеяхъ деревянное ярмо… То важно, съ глуповатой гордостью, выступали горбатые верблюды съ длинными изогнутыми шеями, съ отвислыми губами, съ выпуклыми и добрыми глазами, а за ними нестерпимо визжала, будто завывая на всю степь, немазанная арба. Изрѣдка попадались всадники, то казаки въ лохматыхъ шапкахъ, то персы въ остроконечныхъ колпакахъ изъ черной мерлушки, то калмыки или башкиры. Иногда встрѣчалась длинная крытая фура, тройкой и четверкой, и въ ней сидѣла цѣлая семья спутниковъ, родомъ армянъ или родомъ грековъ. По всѣмъ этимъ встрѣчнымъ трудно было бы рѣшить, въ какихъ предѣлахъ міра находишься — въ Азіи или въ Европѣ, въ православной землѣ, въ магометовой или въ иной какой…

— Ишь, сторона какая… Диковина сторона. Пестрая! — бормоталъ верховой молодецъ и прибавилъ шутливо: — конецъ свѣту здѣсь!

Вскорѣ въ глазахъ молодого малаго зачернѣлось что-то вдали и стало рости и расширяться… Это и былъ городъ, въ который онъ ѣхалъ, и изъ котораго всѣ двигались ему навстрѣчу: и персы, и русскіе и татарва. За этимъ городомъ чернѣли, какъ громадный частоколъ, ряды мачтъ корабельныхъ и растилалось, далеко расходясь во всѣ края, свѣтлое и ровное, зеркаломъ лежащее море, на которомъ сіяли разсѣянные по синевѣ бѣлые паруса… Наконецъ, глазъ могъ уже различать слободы, прилегающія къ каменному городу, его высокую зубчатую стѣну, на подобіе Московскаго кремля, а за ней куполы и кресты храмовъ Божьихъ. Но около тяжелыхъ колоколенъ съ золотыми крестами тянулись и тонкіе, высокіе минареты съ серпами мечетей мусульманскихъ.

Черезъ часъ всадникъ въѣзжалъ уже въ городъ, и на улицахъ встрѣтила его еще пущая пестрота одеждъ и лицъ, а кругомъ раздавался говоръ на всѣхъ, казалось, языкахъ, какія только существуютъ на бѣломъ свѣтѣ.

Дѣйствительно, направо и налѣво, верхомъ и пѣшкомъ, въ телѣгахъ и арбахъ, въ фурахъ и на дрогахъ, сновали и громко говорили всѣ языцы земные — русскіе, персы, турки, калмыки, хивинцы, греки, ногайцы, нѣмцы, армяне… Пестрота и разнообразіе одежды обывателей производили еще болѣе странное впечатлѣніе, чѣмъ ихъ говоръ. Рѣчь инородцевъ звучала еще для русскаго слуха болѣе или менѣе одинаково, но одежды тѣхъ же инородцевъ разнились между собой совершенно.

Пріѣзжій молодецъ оглядывался и ухмылялся. Онъ былъ здѣсь не новый человѣкъ и ворочался въ знакомый край. Это была Астрахань.

Городъ явился ему все такимъ же, что и мѣсяца два тому назадъ… Пыльный, душный, зловонный и крикливый. Вѣки вѣчные на улицахъ этого города былъ не простой говоръ, какъ на Москвѣ, а будто крикъ, не бесѣдованье, а галдѣнье. Быть можетъ, оно казалось потому, что на одно слово русское приходилось услыхать десятокъ всякихъ басурманскихъ словъ, самыхъ диковинныхъ и разнокалиберныхъ.

— Все на томъ же мѣстѣ,- шутилъ парень самъ съ собой, проѣзжая и оглядываясь… Все такъ же, будто по звѣриному, галдятъ и голосятъ всякіе азіаты.

Онъ выѣхалъ на большую базарную площадь, и здѣсь, среди пестрой толпы, стономъ стоялъ говоръ, визгъ немазанныхъ колесъ, лай безчисленныхъ бродячихъ псовъ, завыванье и блеянье всякой скотины, лошадей, воловъ, верблюдовъ, барановъ.

Наконецъ и пріѣзжаго молодца призналъ кто-то изъ прохожихъ.

— Провъ?.. Куликовъ?.. Какими судьбами? Откуда?

— Съ Москвы! — самодовольно отозвался молодецъ.

— Зачѣмъ же вернулъ?.. Аль на свѣтѣ тѣсно, что въ нашъ острогъ захотѣлъ!

— Небось… тряхнулъ головой пріѣзжій, двигаясь далѣе.

Не успѣлъ онъ проѣхать мимо базарной площади, какъ цѣлая гурьба народа остановила его… Крики, вопли и сумятица посреди толпы ясно говорили, что тутъ приключилось вдругъ нѣчто обычное въ городѣ — драка двухъ чужеземцевъ, а то и побоище «стѣнкой на стѣнку» между двумя разными національностями — армянъ съ турками, персовъ съ хивинцами, калмыковъ съ башкирцами. Одни греки никогда ни съ кѣмъ не дрались. Чаще всего сражались, конечно, свои православные съ кѣмъ-либо изъ чужеземцевъ или инородцевъ.

На этотъ разъ пріѣзжій молодецъ различилъ въ толпѣ какого-то рослаго и красиваго парня въ русскомъ платьѣ, который, злобно налѣзая на перса, нещадно ударялъ его, такъ что тотъ каждый разъ шлепался объ землю. Одежда его, бешметъ, шальвары, двойные рукава, висѣвшіе за плечами — все было въ клочьяхъ.

Всадникъ завернулъ въ переулокъ и въѣхалъ на постоялый дворъ.

— А, Провъ… Какъ бишь тебя… Иванычъ — что-ль? Здорово, — встрѣтилъ гостя сѣдобородый мѣщанинъ, хозяинъ двора, признавъ тотчасъ всадника. — Зачѣмъ пожаловалъ?

— Соскучился по васъ!.. усмѣхнулся молодецъ, останавливая лошадь и слѣзая долой.

— Балуй! Соскучился. Вѣдь тебя, парень, какъ признаетъ у меня иль на улицѣ какой судейскій ярыжка, то мигомъ въ веревочку запрежетъ и прямо тебя на бечевѣ въ воеводское правленіе и доставитъ, чтобъ посадить въ колодку и въ яму съ арестантами. Намъ сказывали, ты отъ плетей въ бѣгахъ у крымскаго хана на службѣ. А то сказывали, ты на греческомъ суднѣ за море хватилъ въ Персію… А ты — вотъ онъ!

— Былъ я, почитай, въ бѣгахъ, но не въ Персіи, а на Москвѣ. Меня вашъ воевода выгналъ изъ города.

— Ну, а нонѣ?

— А нонѣ, паки вернулъ. Покуда къ тебѣ постоемъ, а тамъ видно будетъ — что дѣлать.

— Такъ укрывайся, смотри, а то долго-ль до бѣды, налетишь и на самого воеводу… Мы-то не выдадимъ. Намъ что!..

— Я къ нему самому и пойду сейчасъ напрямикъ… усмѣхнулся пріѣзжій

— Къ кому? — удивился мѣщанинъ.

— Къ воеводѣ, въ кремль.

— Вотъ на!.. За прощеньемъ, съ повинной?!

— Въ чемъ мнѣ виниться? Я не злодѣй.

— А какъ же сказывали, ты, Провъ Иванычъ, купца, вишь, Ананьева ограбилъ.

— Ладно. Провъ Куликовъ никого не ограбилъ… А хоть бы онъ чего и натворилъ, такъ то не моя забота. Я его знать не знаю.

— Кого?

— Прова-то Куликова твоего.

Мѣщанинъ удивленными глазами уперся въ лицо молодца и ротъ розинулъ.

— Себя самого, стало быть, признавать не хочешь! Ловко, парень.

— Я не Провъ Куликовъ, меня звать Степаномъ, а попрозвищу Барчуковымъ.

— Во какъ… Да. То ино дѣло… Понятно, понятно, Только вотъ что, милый человѣкъ, — усмѣхнулся мѣщанинъ: — какъ ты ни зовися теперь вновѣ… да рожа у тебя старая осталась. Потому и полагательно, что Провомъ ли, Степаномъ ли, а сидѣть тебѣ къ вечернямъ въ острогѣ.

Пріѣзжій разсмѣялся весело и пошелъ ставить лошадь въ конюшню.