Свадебный бунт

XLII

Разумѣется, занявъ Каменный городъ, разставивъ въ кремлѣ караулы отъ полковъ, московцы стали лагеремъ вокругъ голыхъ стѣнъ, такъ какъ по милости самозваннаго воеводы, негдѣ было расположиться постоемъ. Вмѣсто богатыхъ слободъ съ просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…

Имя Гроха съ проклятіями было на всѣхъ устахъ. Въ одну ночь разорилъ онъ зря и обездолилъ тысячи православныхъ и иновѣрцевъ.

— Почитай вся Астрахань — погорѣльцы и по міру итти! Каинъ-человѣкъ! — говорилось повсюду съ остервенѣніемъ.

Восемь мѣсяцевъ никого пальцемъ не тронулъ, а тутъ въ одну ночь тысячи нищихъ натворилъ.

Немудренно, что и самъ фельдмаршалъ полюбопытствовалъ, наконецъ, видать, поглядѣть и послушать этого диковиннаго воеводу Носова, или Гроха, который бунтовалъ на такой диковинный ладъ. На другой же день, послѣ обыкновеннаго допроса, учиненнаго Носову съ товарищами въ судной избѣ, гдѣ засѣдали полковники московскіе въ качествѣ судей, Грохъ былъ потребованъ къ самому фельдмаршалу.

Шереметевъ занялъ домъ покойнаго Пожарскаго, гдѣ расположился съ нѣсколькими лицами свиты. Носова подъ конвоемъ привели въ кандалахъ въ ту самую залу, гдѣ когда-то пировали гости убитаго коменданта.

Шереметевъ вскорѣ вышелъ къ бунтовщику-воеводѣ, сѣлъ и, приказавъ конвойному офицеру съ двумя солдатами выйти, подозвалъ колодника ближе.

Бояринъ долго смотрѣлъ молча въ умное лицо бунтаря-воеводы. Тотъ выдержалъ взглядъ упорный и пытливый, не опустилъ глазъ и даже не сморгнулъ. Лицо Носова было какъ бы каменное, оно застыло въ одномъ выраженіи равнодушія и безстрастія.

— Ну, скажи мнѣ…- началъ было Шереметевъ тихимъ и простымъ голосомъ, какъ бы заводя бесѣду, а не чиня допроса преступника въ качествѣ властнаго лица.

— Ничего я не скажу! — однозвучно отозвался Носовъ, прерывая первыя же слова боярина.

Шереметевъ замолчалъ на мгновенье, но сталъ пристальнѣе разглядывать колодника.

— Такъ послушай ты меня, коли самъ говорить не хочешь, — спокойно началъ онъ. — Мнѣ удивителенъ твой бунтъ свадебный, почитай безкровный… Ты не грабилъ, не убивалъ, не безобразничалъ… Выжегъ ты слободы всѣ, но это иное дѣло. Наступай ты, а я будь осажденъ, и я бы выжегъ… Ты не головорѣзъ, не тварь подлая и мерзкая, ты отъ бунта не нажилъ ничего, а только все свое достояніе потерялъ. Былъ ты богатый посадскій и сталъ нищъ, и въ колодкѣ, въ цѣпяхъ, и головой заплатишь… Коли ты не хотѣлъ съ самаго начала бунтованія грабить богачей астраханскихъ въ Каменномъ городѣ, у коихъ нынѣ все цѣлехонько, до послѣдняго алтына денегъ и до самой малой рухляди въ дому… Зачѣмъ же ты заводилъ смуту, устроялъ бунтъ?.. Вѣдь ты былъ заводчикъ всему… Зачѣмъ?! Вотъ ты мнѣ это токмо одно скажи, и я тебя иными вопросами пытать не стану и отпущу отъ себя.

— Изволь. Отвѣчу я тебѣ кой-что… выговорилъ Грохъ глухо. — Но удовольствуйся малымъ разъясненіемъ и отпусти. Я будто заживо померъ и мнѣ трудъ великій языкомъ двигать. Не ради упрямства, пойми, бояринъ, и не ради озорства я молчать хочу. Я померъ… Или все померло кругомъ для меня… Зачѣмъ я бунтовалъ?.. Меня царь заставилъ бунтъ учинить… Сашка Данилычъ Меншиковъ заставилъ, да и другіе такіе же, какъ онъ… пролазы.

— Поясни, — удивился фельдмаршалъ.

— Зачѣмъ царь изъ темныхъ людей, да прыткихъ, понадѣлалъ бояръ?.. Ну, вотъ съ этого примѣра и меня одурь обуяла… И я захотѣлъ въ бояре выйти, чуя въ себѣ тоже разумъ и прыть.

— Бунтомъ?.. Противствомъ царю и его властямъ? Да ты бы въ Москву или Питербурхъ пришелъ да показалъ бы намъ въ свейской войнѣ свою прыть…

— Я и былъ…

— Былъ?!

— Былъ. У Меншикова былъ… Въ ногахъ валялся… Просилъ слезно: «Возьми меня къ себѣ. Я тебѣ себя докажу»… Онъ меня лежачаго ударилъ ногой, выругалъ и прогналъ… Я ушелъ, омертвѣвъ сердцемъ, и поклялся, что услышитъ Сашка объ Яковѣ Носовѣ… Ну, вотъ теперь ужъ онъ, поди, слышалъ.

— Почему же? это тебя обидѣло?..

— Довольно, бояринъ, болѣ ни слова не отвѣчу.

Наступило молчаніе и продолжалось нѣсколько мгновеній.

Шереметевъ сидѣлъ задумчивый.

— Ну, ступай… вымолвилъ онъ наконецъ. — Я не велю тебя допрашивать въ судной избѣ. Зря замучаютъ… Повезутъ тебя на Москву… Тамъ тебя самъ великій царь допроситъ. Ты ему вотъ то же и скажи.

— Спасибо тебѣ, бояринъ. Это слово меня оживило, — выговорилъ Грохъ и снова засверкалъ его тусклый за мгновенье взглядъ.

На другой день утромъ, при первомъ ударѣ на соборной колокольнѣ, Шереметевъ со свитой двинулся въ соборъ къ литургіи и молебствію о здравіи государя царя.

Полки собрались и торжественно выстроились на площади передъ папертью собора, куда вошли лишь именитые обыватели. Послѣ молебствія при колокольномъ звонѣ и пальбѣ изъ пушекъ было объявлено прощеніе его царскаго величества всѣмъ повинившимся и сдавшимъ городъ безъ упорства и напрасной траты людей въ братоубійственномъ боѣ.

Но затѣмъ фельдмаршалъ отдалъ приказъ, чтобы главныхъ зачинщиковъ всей смуты, вовремя не повинившихся на увѣщательныя грамоты, самозванныхъ властителей: посадскаго Носова, донского казака Зиновьева и стрѣльца Быкова, закованныхъ въ кандалы, заключить безъ суда и допроса въ башню подъ надежнымъ карауломъ. Кромѣ нихъ, еще 273 человѣка были отобраны и посажены въ яму подъ судной избой. Впредь до отсылки всѣхъ въ Москву на судъ и расправу царя, указано было колодниковъ-бунтарей не обижать и, крѣпко карауля, хорошо кормить.