Свадебный бунт

III

На этотъ разъ Носовъ тоже явился вслѣдствіе нужды къ воеводѣ, изложилъ свое дѣло и попросилъ помощи.

Дѣло было простое. Носовъ собрался снова покинуть Астрахань вмѣстѣ съ семьей и уже запродалъ свой домъ другому посадскому человѣку. Недоразумѣніе, происшедшее съ покупщикомъ, и привело его въ воеводское правленіе.

Ржевскій рѣшилъ дѣло скоро, обѣщалъ вызвать покупщика и заставить его или уплатить всю условленную сумму, или отказаться отъ покупки.

— Спасибо тебѣ, Тимоѳей Ивановичъ, — отвѣчалъ на это обѣщаніе Носовъ такъ же тихо, скромно и глухимъ голосомъ, какъ говорилъ онъ почти всегда.

Носовъ хотѣлъ двинуться, кланяясь, къ дверямъ, но воевода остановилъ его.

— Ну, а ты самъ какъ поживаешь? — обратился къ нему воевода.

— Да что намъ. Слава Богу. Все то же.

— А слышалъ ты новую выдумку, что пущена въ народъ о царѣ-государѣ?

Носовъ дернулъ плечомъ, что бывало съ нимъ рѣдко и ясно свидѣтельствовало, что бесѣда, которая могла произойти сейчасъ съ воеводой, именно изъ тѣхъ, которыя затрогивали его за живое. Вопросомъ своимъ воевода какъ нарочно попалъ сразу въ больное мѣсто посадскаго человѣка.

— О царѣ? Что въ заморскія земли уѣхалъ? — Слышалъ! — отозвался Носовъ.

— Да нѣтъ, не то. Уѣхать-то онъ, можетъ, и впрямь уѣхалъ. Вѣдь у него теперь свейская война на рукахъ. На Москвѣ сидѣть царю нельзя, надо самолично войсками распоряжать. Я не про то. А слыхалъ ли ты, что царь по себѣ намѣстникомъ всея Россіи Александра Даниловича Меншикова оставилъ и что будто ему приказъ отъ царя подѣлить матушку Россію на четыре части и поставить отъ себя уже четырехъ намѣстниковъ изъ иноземцевъ?

— Слыхалъ, — однозвучно произнесъ Грохъ.

— Ну, а объ раздѣленіи года слыхалъ! На двадцать четыре мѣсяца?

— Слыхалъ, — повторилъ Носовъ.

— Имена даже дурашныя этимъ мѣсяцамъ пущены. Дуракъ придумалъ и дуракъ дураку пересказываетъ, — слегка усмѣхнулся воевода.

Смѣяться усиленно и громко при своей тучности онъ боялся, да и не могъ. На это требовалось такое усиліе тѣла, на какое онъ былъ уже неспособенъ. Только губы его вытягивались, изображая улыбку, но зато будто передали свою способность улыбаться или смѣяться сѣрымъ глазамъ. Если воевода не хохочетъ, то по глазамъ его видно тотчасъ, что на него смѣхъ напалъ, тамъ будто, внутри, сокрытый отъ глазъ, но видно великій смѣхъ, веселый, забористый.

— Вѣдь вотъ ты, Грохъ, умница. И не одинъ ты такой въ Астрахани. Можно васъ, умныхъ головъ, съ дюжину набрать. Что бы вамъ промежъ себя сговориться, всѣ эти пересуды, слухи и измышленія опровергать. Что хорошаго? Зря народъ болтаетъ, малоумныхъ людей смущаетъ, безпорядокъ въ государствѣ творитъ. Что это за законъ такой особенный, астраханскій, что ни день, то новый слухъ и одинъ-то глупѣе другого. То изъ Крыма иль изъ Турціи глупость какая прибѣжитъ, то изъ Бухары. Но это еще пускай! А то вотъ изъ Москвы то и дѣло такія вѣсти приходятъ, что просто плюнь да перекрестись. Я такого другого города и не знаю. Помнишь, мѣсяца съ три тому назадъ всѣ толковали, что царь самъ будетъ къ намъ и всѣхъ въ нѣмецкую вѣру крестить учнетъ. Вѣдь повѣрили. Вы бы вотъ, умные люди, на себя благое дѣло взяли — усовѣщевать болтуновъ.

— Зачѣмъ? Не наше дѣло, мы не правители, — сухо произнесъ Носовъ. — Что мнѣ, когда народъ болтаетъ. Да и какъ пойду я противу слуха какого, когда я не знаю — кривду аль правду разносятъ.

— Что ты, что ты! Какую правду. Умный человѣкъ сейчасъ отличитъ правду отъ пустоты. Ну, вотъ теперь этотъ самый дѣлежъ всего царства россійскаго иль дѣлежъ года. Нешто смѣкалка твоя тутъ не причемъ? Нешто ты можешь повѣрить эдакой глупости?

— Что жъ?! — странно выговорилъ Носовъ.

— Вѣдь ты понимаешь, что это выдумка дурацкая, не можетъ сего быть. Слѣдовательно, ты прямо можешь такому слуху перечить и малоумныхъ людей на истинный путь направить.

— Нѣтъ, Тимоѳей Ивановичъ, это дѣло не наше, да и дѣло мудреное. Позволь тебѣ правду сказать, какъ я понимаю, по чистой совѣсти, безъ какого умысла.

— Говори, не въ первый разъ. Я тебя слушать люблю.

— Вспомни, Тимоѳей Ивановичъ, — не далекое то былье, — ходилъ по Астрахани, да и по всему краю, да и по всей россійской землѣ, слухъ диковинный, которому никто не вѣрилъ. И ты, воевода, смѣялся и не вѣрилъ, а всѣхъ повѣрившихъ дураками обзывалъ. Слухъ былъ о томъ, что Москва будетъ стоять пустая, якобы какой другой городъ. А столицей ей не бывать, столицу царь будетъ новую строить въ чухонской землѣ. Въ православной-то, вишь, мало мѣста. Былъ ли такой слухъ?

— Былъ, удивленно произнесъ Ржевскій.

— Глупство-ль оказалось?! Другой носился въ Астрахани слухъ, что всѣхъ бояръ, сановитыхъ людей царь обрѣетъ и раздѣнетъ. И вѣрить никто не хотѣлъ. А вышло что?! Не одѣлся онъ самъ и не одѣлъ всѣхъ своихъ приближенныхъ бояръ и князей да и столичное именитое купечество въ иноземные кафтаны? Развѣ не обритые всѣ ходятъ они тамъ теперь?

— Да вѣдь говорили то, Грохъ, не такъ. Сказывали, что царь раздѣнетъ всѣхъ и заставитъ нагишомъ ходить, а что брить будутъ и бороду, и голову, какъ крымцы.

— Вѣрно, Тимоѳей Ивановичъ. Но народъ не можетъ тебѣ новую какую затѣю цареву точно пересказать такъ, какъ царь ее замыслилъ. Народъ свое добавитъ. Приведу тебѣ примѣръ: когда человѣкъ ночью испугается чего, малой собаченки, что ли, какой, то она ему съ перепугу двухсаженной покажется. У страха глаза велики, — пословица говорится. Собирался царь у всѣхъ бороды сбрить и всѣмъ нѣмецкій кафтанъ надѣть, а народъ, вѣстимо, сталъ говорить, что всѣ нагишомъ по улицѣ пойдутъ съ бритой головой. Такъ и теперь скажу. Ты называешь слухъ о дѣлежѣ государства на четыре части дурацкимъ слухомъ. А гляди, Тимоѳей Ивановичъ, не окончилось бы дѣло это правдой какой: не на четыре, такъ на двѣ подѣлятъ.

— Полно брехать, Грохъ, враки какія. А еще умницей въ городѣ почитаешься. Ты и двадцати четыремъ мѣсяцамъ этакъ повѣришь!

— Спорить не стану, Тимоѳей Ивановичъ, и дѣлежу года на 24 мѣсяца тоже повѣрю, когда всего-то пять лѣтъ тому, новый годъ переставили съ осени къ крещенскимъ морозамъ. Шутка ли! А ты, вотъ, вызываешь противъ какой-нибудь народной молвы орудовать, когда эдакіе слухи диковинные, совсѣмъ негодные, въ концѣ концовъ потрафлялись правдой.

— Да не его это дѣло, подлаго народа, въ государскія мѣропріятія рыло совать! — воскликнулъ Ржевскій, оборачивая вопросъ.

— Не его, вѣстимо, дѣло! — ухмыльнулся Носовъ. — Подлый народъ уши востритъ на такіе слухи и дѣла потому, что жить ему мудренѣе… Это ты и самъ, хоть и воевода, а признаешь. Наше время стало мудреное время. А здѣсь въ Астрахани еще мудренѣе стало жить, чѣмъ гдѣ-либо на Руси. Вотъ что я тебѣ скажу.

— Почему же такъ! Законы и на Москвѣ, и въ Астрахани — тѣ же.

— А потому, что мы больно далеко отъ царя да отъ Москвы. Мы вотъ, гляди, окружены татариномъ, кругомъ насъ только и есть что мухамедовой вѣры инородцы. Намъ до персидовъ или до турки рукой подать. Коли жалобу какую приносить, такъ персидъ, или крымецъ, или турка скорѣе своему шаху или султану жалобу подастъ и дѣло свое справитъ, чѣмъ мы, православные, свое на Москвѣ. Мы, русскіе люди, христіане, здѣсь будто на чужой сторонѣ, а не у себя. Да и много-ль насъ здѣсь истинныхъ христіанъ? Тьма тьмущая здѣсь такихъ перекрестей православныхъ, которые ходятъ для одной видимости въ храмы Божьи и крестятъ будто дѣтей по-нашему, а гляди тамъ у себя, въ домахъ, втайнѣ всѣ чуть ли не на прежній ладъ, по своей вѣрѣ мухамедовой разные обряды справляютъ. Которая насъ, россіянъ, малость есть, и та басурманится отъ татарина. Спасибо еще, что смертная казнь полагается всякому инородцу мухамедова закона за совращеніе православнаго въ его вѣру. А то бы, прямо тебѣ говорю, Тимоѳей Ивановичъ, за полста лѣтъ ни одного истинно православнаго человѣка тутъ въ Астрахани не оставалось бы.

Носовъ замолчалъ и стоялъ. Воевода о чемъ-то раздумывалъ.

— Да, дѣла, дѣла, — вздохнулъ Ржевскій, но вздохнулъ и выговорилъ эти слова добродушно и почти безучастно, какъ бы говоря: ну, вотъ побесѣдовали, поболтали языкомъ, и довольно.

Воевода отпустилъ посадскаго человѣка, снова обѣщавшись заняться его дѣломъ. Затѣмъ онъ позвалъ къ себѣ старика поддьяка, по имени Копылова, и спросилъ:

— Народу много?

— Много, Тимоѳей Ивановичъ, я вотъ сейчасъ разспрошу, и кто съ пустяками, разгоню. Некогда мнѣ было, писалъ. Надо тебѣ доложить въ вечеру дѣла красноярскія.

— Ну, начинай, чисти народъ… да скорѣе…

Поддьякъ вышелъ.

Ржевскій остался въ своемъ креслѣ раздумывать объ удачливомъ днѣ, т. е. о выводкѣ чапурятъ красныхъ, и, внутренно улыбнувшись нѣсколько разъ, тотчасъ же сталъ дремать. Скоро ли вернулся Копыловъ или нѣтъ, Ржевскій даже не зналъ, когда открылъ глаза и увидалъ передъ собой старика поддьячаго.

— Много народу осталось, Тимоѳей Ивановичъ. Этимъ дѣйствительно нужда до тебя. Выйди.

Воевода, крехтя, съ трудомъ поднялся съ своего кресла и пошелъ тяжелой походкой тучнаго человѣка.