Свадебный бунт

XXIII

Въ горницу вслѣдъ за маленькимъ Костинымъ вошелъ, какъ-то странно передвигая громадными ногами, почтя на ципочкахъ, покачиваясь неуклюже, какъ медвѣдь, громадный красноярскій душегубъ. Узнавъ тотчасъ своихъ товарищей по бѣгству изъ ямы, Барчукова и Партанова, Шелудякъ только чуть-чуть бровями повелъ.

— Что тебѣ? — проговорилъ онъ, останавливаясь на порогѣ и обращаясь къ хозяину.

— Иди, небось, — отозвался Носовъ.

— Иди? — вопросительно повторилъ разбойникъ. — я пойду, только чуръ. Диковинно мнѣ немножко. Статься не можетъ, чтобы ты, Грохъ, въ котораго я вѣрю пуще, чѣмъ въ Господа Бога, чтобы ты, честной человѣкъ, крѣпкій человѣкъ въ своемъ словѣ, да чтобы могъ ты вдругъ меня… Пустое, и вѣрить не хочу. Но, все же таки, скажу напередъ: я не одинъ, а съ пріятелемъ…

Шелудякъ полѣзъ за пазуху и вытащилъ огромный ножъ, но не простой, а, очевидно, такой, который смастерилъ изъ осколка турецкаго ятагана.

— Что ты, Христосъ съ тобой! — проговорилъ Носовъ, удивляясь. Шелудякъ оттопырилъ руку съ ножомъ и произнесъ:

— Ты меня, Грохъ, знаешь. А вотъ этотъ благопріятель не токмо людей, не токмо дерево, а желѣзо насквозь беретъ. Ну, и даромъ я себя, вѣстимо, не дамъ.

— Да что ты шалый, право шалый. Али очумѣлъ? Чего ты ножемъ-то тычешь, кого пугаешь? И что у тебя въ головѣ-то застряло? Спрячь ножшце, да отойди, а то и впрямь кто изъ прохожихъ въ окошко рожу твою признаетъ, да и ножище-то увидитъ. Спрячь, говорю.

— Спрятать можно, пазуха недалеко, — однозвучно произнесъ Шелудякъ.

— Да что съ тобой, объясни прежде, — сказалъ Носовъ. — Позвалъ я тебя на бесѣду, а ты пришелъ и городить началъ. Чортъ тебя знаетъ, что у тебя въ головѣ прыгаетъ!

— А то у меня, Грохъ, прыгаетъ, что вотъ эти два молодца, — онъ указалъ на Лучку и Барчукова, — должны свое житіе моей головой купить. Они гуляютъ и будутъ гулять, коли я сидѣть буду. А не сяду я, то ихъ на мое мѣсто посадятъ. Нешто ты думаешь, что я этого не знаю?

Разумѣется, Носовъ и оба молодца стали клясться и божиться разбойнику, что хотя дѣйствительно имъ приказано поймать и представить его въ воеводское правленіе, но что они и на умѣ не имѣютъ исполнять приказаніе Ржевскаго.

Шелудякъ повѣрилъ и успокоился.

Когда всѣ усѣлись въ углу горницы, Барчуковъ невольно обратился къ разбойнику:

— Кто же тебѣ сказалъ, какъ ты узналъ про воеводово условіе? Вѣдь мы съ Лучкой, почитай, никому этого не сказывали, а ты былъ подъ Красноярскомъ.

— Дурни вы, ей-Богу! — усмѣхнулся Шелудякъ. — Да я тамъ, на большой дорогѣ, больше знаю, чѣмъ самъ вашъ Тимоѳей Ивановичъ у себя въ канцеляріи. Иначе мнѣ и не жить. У меня свои вѣстовщики, которые чуть не каждый день скачутъ ко мнѣ изъ Астрахани и всякій день мнѣ докладываютъ. Это я здѣсь для васъ такимъ мужикомъ, разбойникомъ, острожникомъ, а вѣдь тамъ-то, у себя дома, я почище твоего воеводы. У меня свои поддьяки и дьяки и всякіе прислужники и рабы. Навѣдайся-ка ко мнѣ въ шайку, такъ увидишь, что я тамъ изъ себя изображаю. Что твой ханъ хивинскій или индѣйскій! Не знать намъ эдакаго распоряженія Тимоѳея Ивановича, когда я знаю все, что у него въ бумагахъ прописано къ государю. Что завтра прописано будетъ — и то знаю. Мои сподручники тоже властители. Одно только имъ не поплечу: выпустить меня изъ ямы, если я въ нее попаду. А докладывать мнѣ обо всемъ ихъ должность. Все, что творится въ судной избѣ, въ приказной, въ воеводствѣ, на митрополичьемъ дворѣ, во всѣхъ повытіяхъ Астрахани, все, что сказываетъ и болтаетъ народъ во всѣхъ кабакахъ и на всѣхъ базарахъ, — все это мнѣ вѣдомо лучше, чѣмъ вамъ здѣсь, въ городѣ. А бываетъ, кто изъ богатыхъ людей съ Астрахани въ дорогу собирается и чаетъ меня миновать, то я не токмо знаю время, въ которое онъ выѣдетъ и со сколькими провожатыми ѣдетъ и какъ оруженъ, но знаю даже, сколько рублевъ и алтынъ въ какомъ карманѣ у него зашито. Эхъ, вы, дурни, дурни, одно слово вамъ сказалъ бы я, да только… Ну, васъ!..

Шелудякъ махнулъ рукой въ заключеніе своей длинной исповѣди и отвернулся.

— Слушай, Шелудякъ, — сказалъ Носовъ: — ты на меня во гнѣвѣ, зачѣмъ я тебя изъ-подъ Красноярска вызвалъ… Ну, вотъ тебѣ всѣ они скажутъ, что я не вру. У насъ, въ городѣ, зачинается колебаніе. Стало быть, надо намъ напередъ все передумать… Кому что дѣлать. Колосъ, скажи ему…

Колосъ, оглянувшись на всѣхъ, разсказалъ, что у нихъ съ Грохомъ уже собрана своя команда… И если что приключится, то не надо зѣвать… Пуще всего у нихъ надежда на Шелудяка, что онъ первый шагъ сдѣлаетъ, не жалѣя себя…

— Можно-ль на тебя расчетъ имѣть? — прибавилъ Колосъ.

— Вѣстимо. Грохъ знаетъ! — отозвался разбойникъ.

— Такъ я всѣмъ и передамъ, что ты при очевидцахъ вотъ обѣщался… Ты первый, а мы за тобой.

Шелудякъ сталъ подробно выспрашивать Колоса, на какихъ людей они расчитываютъ. Посадскій отвѣчалъ.

— Ничего не будетъ! — рѣшилъ разбойникъ. — Вы, что малые ребята, утѣшаетесь пряникомъ медовымъ.

Поднялся споръ, въ которомъ Шелудякъ, Костинъ и Барчуковъ доказывали, что никакой смуты не будетъ въ городѣ, а Партановъ, Колосъ и хозяинъ стояли на своемъ, что «надо ждать колебанія».

Горячая бесѣда затянулась далеко за полночь. Наконецъ, всѣ встали и начали прощаться.

Когда Колосъ ушелъ домой, а Шелудякъ и разстрига отправились къ себѣ внизъ, два молодца пріятеля остались одни съ хозяиномъ, повидимому, умышленно и по уговору.

— Ну, мнѣ,- сказалъ Барчуковъ: — нужно съ тобой по дѣлу нѣмцеву перетолковать. Вотъ что, Грохъ.

— Какое такое дѣло? — удивился Носовъ.

— Ты, Грохъ, и не чаешь?

— Вѣстимо, не чаю.

— А дѣло важное.

— Да у меня съ твоимъ Гроднеромъ никакихъ дѣловъ не бывало и быть не можетъ.

— Не бывало. А можетъ теперь и будетъ! — сказалъ Барчуковъ.

— Никогда не будетъ! — рѣзко отвѣтилъ Носовъ. — Онъ… ты знаешь ли, кто онъ таковъ, твой хозяинъ? Онъ христопродавецъ.

— Сказываютъ! — смущаясь, отозвался Барчуковъ и даже потупился. — Я было ужъ и уходить отъ него изъ-за этой причины собрался, да теперь не могу. Пріищу мѣсто, тотчасъ уйду.

— Я не къ тому говорю. Живи у него. Что-жъ? Деньги его тѣ же наши астраханскія, а не тѣ, что Іуда за Христа получилъ… А вотъ я о томъ, что дѣдовъ у меня съ нимъ нѣту и не будетъ.

— Мнѣ, все-жъ таки, надо ему посылку исполнить и тебѣ его мысли передать.

— Что такое?

— У него, вѣдомо ли тебѣ, нѣтъ ли… не знаю. У него болѣе дюжины кабаковъ городскихъ на откупу иль въ долгу, что ли?

— Ну… Мнѣ-то что-жъ?

— И деньги большія чистоганомъ я ему собираю и вожу каждый, то-ись, вечеръ. Много денегъ.

— Ну!.. нетерпѣливо вскрикнулъ Носовъ.

— Онъ хочетъ, вишь, уѣзжать совсѣмъ изъ Астрахани и дѣло свое другому кому уступить. Развязаться съ нимъ совсѣмъ за отступное…

— И тебя ко мнѣ послалъ?

— Да.

— Попалъ пальцемъ въ небо.

— Что же?

— Ничего. Вотъ что! Гляди!

Носовъ плюнулъ и отвернулся сердито отъ Барчукова. Молодецъ даже не понималъ, почему Грохъ такъ гнѣвно принялъ это предложеніе его хозяина жида.

— Ты будто въ обидѣ, Грохъ, — сказалъ онъ.

— А то въ почетѣ, что ли?

— Что-жъ тутъ такого? Срамного-то?

— Ну, братецъ мой, это дѣло… Пояснять тебѣ — это долгонько и не стоитъ.

— Такъ мнѣ ему и передать отказъ? И въ расчеты ты входить не будешь? Какіе барыши, что и какъ? Наотрѣзъ отказываешься?

— И говорить болѣе не хочу, слышь.

— Что-жъ! Ладно… Я вѣдь… Мнѣ вѣдь все это не къ сердцу. Мое дѣло сторона.

Наступила пауза.

— Вы покончили? — спросилъ Лучка, ухмыляясь. — Сторговались… Шабашъ. Могу я про свое теперь рѣчь начать.

— Начинай. Авось твое не такое лядащее и поганое, — вымолвилъ Носовъ, сердито улыбаясь.

— Ну, слушай, Грохъ. И ты, Степушка, слушай. Буду я васъ спрашивать, вы отвѣчайте. А тамъ я вамъ выкладу свое задуманное и затаенное. Дурно — дурнемъ назовите. Ладно — похвалите. Коли не годно, я опять буду мыслями раскидывать и, можетъ, что другое надумаю умнѣе. А коли теперешнее годно, то, не откладывая дѣла и не покладая рукъ, возьмемся дружно и ахнемъ.

— Чего? На Бахчисарай походъ и погромъ, что-ль, надумалъ? — пошутилъ Носовъ.

— Нѣтъ, не на Бахчисарай, а на другой городъ, поближе Бахчисарая.

— Какой же такой?

— Астрахань.

— А-а… странно произнесъ Носовъ.

Наступило молчаніе.

Носовъ глядѣлъ въ глаза Партанова, и умный огневой взглядъ посадскаго будто говорилъ: «Старо, братъ, не новое надумалъ, Я вотъ давно думаю и разное надумываю. Да что толку-то! Теперь вотъ что-то есть, само назрѣло… Да гляди — ничего опять не будетъ».

— Что же ты надумалъ? — спросилъ Носовъ, опустивъ глаза въ полъ.

— Какъ смутить городъ и душу въ смутѣ отвести, — мрачно и такимъ глухимъ голосомъ произнесъ Партановъ… что даже Барчуковъ пристальнѣе глянулъ на пріятеля, чтобы убѣдиться, Лучка ли это такимъ голосомъ заговорилъ вдругъ.

— Сказывай! Послушаемъ! — однозвучно и не подымая глазъ, проговорилъ Носовъ, но въ голосѣ его зазвенѣло что-то… Будто на душѣ буря поднялась, а онъ сдавилъ, стиснулъ ее въ себѣ и затушилъ.

— Можетъ быть смута народная у насъ, въ Астрахани, аль нѣтъ? Я спрашиваю. Ты отвѣчай! — сказалъ Лучка.

— Можетъ. Бывали. И не разъ бывали.

— Отъ какихъ причинъ.

— Отъ всякихъ. Не стерпя обидъ властительскихъ, поднимался людъ… А то разъ было за царевну Софью Алексѣевну стоять собрались. А то разъ за вѣру старую… Да это все… глазамъ отводъ былъ.

— А? Глазамъ отводъ… Вотъ я тоже тебѣ и мыслилъ сказать. Зачиналось дѣло ради Маланьи, а кончилось объ аладьяхъ. Становились за вѣру истинную, а ставши, то бишь ахнувши на утѣснителей, ради сей вѣры, храмы Божьи до прежде всего разграбляли, благо тамъ ризы и рухлядь серебряная завсегда водится. Такъ говорю?

— Такъ.

— Стало быть, отводъ глазамъ нуженъ или колѣно какое, финтъ. Надумай, что только позабористѣе да похитрѣе. Зацѣпку дай, чтобы начать.

— Да, если заручиться чѣмъ, эдакимъ. Вѣстимо. Я помню прошлый бунтъ. Совсѣмъ было, со стороны глядя, несообразица, а тамъ…

— И я его помню, Грохъ. А ты вотъ слушай. Есть у тебя молодцы, что ахнутъ первые, только бы имъ эту заручку выискать да въ руки дать?.. Есть такіе?

— Есть.

— Много-ль?

Носовъ молчалъ, потомъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Полтораста наберется.

— Немного, Грохъ.

— Захочу — триста будетъ. Коли дѣло вѣрное, т. е. заручка крѣпкая, то за триста я отвѣчаю. Да стрѣлецъ Быковъ отвѣтитъ за сотни двѣ, да Шелудякъ приведетъ изъ-подъ Красноярска съ двѣ дюжины такихъ молодцевъ, что одни весь кремль разнесутъ въ одинъ день.

— Ладно. Да вотъ мы съ Барчуковымъ двѣсти человѣкъ или хоть сотню найдемъ и приведемъ.

— Я?.. удивился Барчуковъ. — Откуда?

— А изъ ямы… Только отопри двери, сами Выполохнутъ на свѣтъ Божій погулять.

— Да безъ нихъ николи и не обходится, безъ острожныхъ, — замѣтилъ Носовъ. — Все это такъ, но все это сто разовъ мы выкладывали и изъ пустого въ порожнее переливали. А вотъ ты самую суть-то повѣдай.

— А суть самая… Вотъ. Я надумалъ финтъ. Я пущу въ народѣ слухъ, вы поможете, тоже пустите его же, третьи тоже — все его же…

— Ну? — удивился Носовъ.

— Ну, и смутимъ народъ.

— Да что ты ошалѣлъ, что-ль! — грозно выпрямляясь, выговорилъ Носовъ.

— Погоди Грохъ… Я вѣдь не совсѣмъ дуракъ. Ты думаешь на этомъ и конецъ?

— Ну?!

— Такъ я не дуракъ. Мало-ль слуховъ было и будетъ въ Астрахани. А я такой слухъ надумалъ пустить, чтобы всякій человѣкъ, коему этотъ слухъ ближе рубахи, да въ видѣ указа царскаго добраться въ скорости долженъ, чтобы тотъ человѣкъ не медля дѣйствовать въ свое спасеніе началъ. Понялъ ты? Во свое спасеніе. Не обжидая, вѣрно ли, нѣтъ ли сказываютъ въ городѣ. Ну, вотъ и смута будетъ. А ты пользуйся. Заручка есть, и вали!

— Скажи, Лучка. Ты махонькій, что ли! Ну, вотъ я, каюсь тебѣ, я распустилъ про учуги, что ихъ велятъ отобрать и продавать ханамъ калмыцкимъ. Много мутились и не одни ватажники! А вышло что?

— А что же выйти могло? Умница ты, Грохъ, а недоумокъ, стало быть. Что-жъ было ватажникамъ дѣлать? Самимъ, что ли, учуги скорѣе калмыкамъ продавать?

— Вѣрно! — отозвался Носовъ. — Ну, а брадобритье, платье нѣмецкое?

— Да все то же. Мутились, но ждали, не самимъ же бриться тотчасъ, не дождавшись указу.

— Да, но обрились-то многіе… Не одни власти да знатные люди, — обрились всякіе малодушные люди, ради опаски… Мы вотъ посадскіе да купцы только въ сторонѣ остались. Шумѣли дворяне, а обрились…

— Ну, а мой слухъ таковъ, что, какъ его кто прослышитъ, то тутъ же надуритъ. Смута и бунтъ. А ты пользуйся. А надумалъ я его ради вотъ друга пріятеля! — показалъ Лучка на Барчукова. — Пуще всего ему помочь…

— Какой слухъ? — спросили оба, удивляясь.

— Нѣтъ, покуда не скажу. Еще дай облюбовать да поузластѣе завязать и запутать узлы то… Чтобы мертвые узлы были.

— Ладно. Когда же скажешь? — спросилъ Носовъ.

— Черезъ три дня. А ты покуда слушай моего сказу, будь милостивъ. Не порти дѣло.

— Сказывай.

— Бери кабаки у жида.

— Чего-о? Че-го? вскрикнулъ Носовъ.

— Недоумокъ! Пойми! Коли ты въ эту самую ночь, что я смуту сдѣлаю моимъ финтомъ, выпустишь пять сотенъ человѣкъ да учнешь ихъ всѣхъ даромъ виномъ поить да съ ними еще двѣ-три тысячи перепьются. Что будетъ?

— Это три тысячи животовъ на мой счетъ залить виномъ. У меня и денегъ не хватитъ.

— Нѣтъ, ты токмо начни даромъ угощенье сотенъ двухъ въ своихъ кабакахъ, а ужъ тысячи-то сами тогда разнесутъ всѣ остальные. Я же поведу на это и науськаю.

Носовъ долго молчалъ, потомъ провелъ руками по блѣдному лицу и произнесъ:

— Ладно. Но все дѣло въ финтѣ. Какой? Получу коли въ него вѣру — ладно тогда.

— Чрезъ два дня обоимъ все здѣсь же выкладу, — самоувѣренно произнесъ Партановъ и поднялся уходить.