Свадебный бунт

VIII

У Носова въ домѣ былъ шумъ, раздавались веселые голоса и смѣхъ. Въ горницахъ было человѣкъ десять гостей; Носовъ созвалъ ихъ праздновать полученье задатка за проданный домъ…

Тутъ были и друзья хозяина, и знакомые, такіе же посадскіе, какъ и онъ, но кромѣ того одинъ родственникъ жены его — армянинъ, одинъ раскольничій попъ, его тайный духовный отецъ, по имени Алтаевъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ тутъ же и соборный протопопъ Василій Холмогоровъ, пріятель Носова и сомнительный православный.

Только одинъ гость былъ мало знакомый Носову, приказный изъ судной палаты, Рожкинъ, котораго привелъ съ собой первый другъ хозяина посадскій Колосъ. Съ этимъ человѣкомъ Носовъ жилъ душа въ душу издавна.

Колосъ былъ не такъ уменъ, какъ его другъ Грохъ, немного проще, болтливѣе и веселѣе. Однако, и у него на душѣ творилось то же, что и у Носова, и во многомъ, если не во всемъ, они мыслили и чувствовали одинаково.

Тутъ же были въ числѣ гостей посадскій Кисельниковъ и непремѣнный членъ всякихъ пированій — прасолъ купецъ Санкинъ.

Закусивъ и выпивъ немного, гости сразу заговорили о томъ, что всѣхъ наиболѣе занимало и отчасти смущало.

Всѣ стали усовѣщевать Гроха возвратить задатокъ и не покидать Астрахани. Носовъ отшучивался.

— Вѣдь сказываютъ, что ты разорился, — вымолвилъ, наконецъ, на прямки Санкинъ:- что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной сторонѣ, пойдешь христарадничать на чужой сторонѣ.

Носовъ насмѣшливо ухмыльнулся.

— Вѣрно, доложу, Яковъ Матвѣевичъ, — вступился судейскій Рожкинъ:- и я такъ слышалъ. Не знаетъ никто, какими ты торговыми дѣлами заправлялъ, только зажитокъ виденъ былъ. Ну, вотъ теперь и сомнительно.

— Враки все, — спокойно отрѣзалъ Носовъ. — Вотъ они все знаютъ — и Колосъ и отецъ Василій.

— Какія торговыя дѣла! — усмѣхнулся Холмогоровъ. — Весь оборотъ его такой — сундукъ отперъ, деньги досталъ и заперъ… А вотъ покидать родную сторону… это, я скажу, грѣхъ.

— Народъ не увѣришь! — вымолвилъ одинъ посадскій. — Болтаютъ скверно про твой уѣздъ. Сказать даже нельзя въ глаза.

— Что-жъ, я скажу. Надо ему знать, — заговорилъ армянинъ. — Болтаютъ, Яковъ Матвѣевичъ, что разорилъ тебя нежданный указъ объ явной продажѣ татарвы на базарѣ, что будто ты главный сбытчикъ подспудный и былъ.

Носовъ вспыхнулъ, выпрямился на стулѣ и сверкнувшимъ взглядомъ смѣрилъ армянина съ головы до пятъ. Голосъ его дрогнулъ отъ вспышки.

— Посадскій Яковъ Носовъ такой торговлей рукъ не маралъ никогда! — произнесъ онъ. — Ни явно, ни тайно никому я татарокъ и татарчатъ не продавалъ и самъ не покупалъ.

— Плевать на клеветниковъ, дѣло не въ этомъ! рѣшилъ молчавшій до сихъ поръ Кисельниковъ.

Хозяинъ, будто устыдясь, что разсердился на вздорныя рѣчи, сталъ смѣяться и тотчасъ перевелъ бесѣду на другой предметъ.

Въ сумерки гости одинъ за другимъ стали собираться и расходиться. Наконецъ, остались у Носова только трое: духовникъ его — старовѣръ, другъ Колосъ и ненавистный Кисельниковъ. Когда они были вчетверомъ, Кисельниковъ сразу объяснилъ хозяину, что нарочно пересидѣлъ всѣхъ чужихъ, чтобы усовѣстить его отдать задатокъ назадъ, дома не продавать и не уѣзжать изъ Астрахани.

Носовъ отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что всѣ мѣшаются въ его дѣло, которое онъ рѣшилъ. Еще за нѣсколько минутъ до этого въ немъ было сомнѣніе, поступать ли такъ. Но теперь, когда всѣ кругомъ усовѣщивали его и уговаривали не дѣлать того, что ему казалось самому нелѣпымъ, онъ, какъ и многіе, будто изъ упрямства, рѣшилъ мысленно привести намѣреніе свое въ исполненіе и какъ можно скорѣе.

Кисельниковъ приступилъ къ дѣлу круче и, предполагая разореніе, сталъ прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложеніе удивило равно всѣхъ трехъ, и въ особенности Носова. Онъ не имѣлъ причины не уважать Кисельникова и лишь не любилъ его за то, что тотъ, по его выраженію, согласникъ на всякое глупство, коли оно судейской печатью помѣчено.

Носовъ всегда думалъ, что Кисельниковъ относится къ нему также — если не совсѣмъ враждебно, то отчасти непріязненно.

Неожиданное предложеніе «законника», искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцѣловался съ нимъ трижды.

— Что же, ладно, берешь? — произнесъ Кисельниковъ обрадовавшись.

— Нѣту, добрый человѣкъ, спасибо тебѣ. И это тебѣ сочтется на томъ свѣтѣ. Хорошо хотѣлъ ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вотъ тебѣ Господь Богъ, я никѣмъ и ничѣмъ не разоренъ. Коли желаешь, я тебѣ это докажу. А зачѣмъ я продаю имущество и хочу изъ родного города ѣхать на чужую сторону, самъ не знаю куда, хоть бы въ Кіевъ, что ли, или на Москву, то дѣло иное, дѣло, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, тамъ, послѣ видно будетъ, пожалуй, скажусь всѣмъ.

Кисельниковъ сталъ горячо доказывать, что законъ Божій велитъ человѣку жить тамъ, гдѣ онъ родился, и заниматься тѣмъ дѣломъ, которое Богъ ему судилъ, а еще того лучше дѣломъ, которымъ отецъ и дѣдъ занимались. Законъ людской таковъ, что всякій, живущій въ своемъ родномъ гнѣздѣ, для всѣхъ человѣкъ знаемый. Коли человѣкъ хорошій, то и живется ему лучше, всѣ его уважаютъ и любятъ. Онъ всѣмъ виденъ. Идетъ онъ по улицѣ, и всякъ шапку ломаетъ. Бѣда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придутъ всѣ хоронить и поплакать вмѣстѣ. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народъ придетъ вмѣстѣ повеселиться и посмѣяться. Самъ человѣкъ умретъ, его придутъ похоронить и помянуть потомъ въ молитвѣ. Померъ онъ, а живетъ въ памяти у близкихъ: таковы земные законы. Стало быть, Носовъ хочетъ итти противъ закона Божьяго и людского.

Трое слушавшихъ Кисельникова знали напередъ и наизусть все, что «законникъ» скажетъ. Все, что онъ говорилъ въ этихъ случаяхъ, было всегда разумно, просто. Для глупыхъ людей ново, хитро и любопытно, а для умныхъ уже очень извѣстно и скучно.

На рѣшительный отказъ Носова взять деньги, а равно на отказъ возвратить задатокъ покупателю, Кисельниковъ ушелъ недовольный. Не удалось ему спасти человѣка.

Оставшіеся втроемъ, хозяинъ, его духовный отецъ Алтаевъ и близкій другъ Колосъ хотя и были давно близко знакомы, однако бесѣда между ними тремя, искренняя, на-распашку часто прерывалась.

То Колосъ взглядывалъ въ глаза друга Носова, какъ бы говоря: «При Алтаевѣ этого не сказывай». Или Носовъ глядѣлъ на духовнаго отца, какъ бы говоря: «Нечего Колосу этого сказывать, онъ не пойметъ». Или Колосъ глядѣлъ на друга, не доканчивалъ начатую рѣчь, и Носовъ понималъ, что тотъ думаетъ. Съ нимъ наединѣ Колосъ выпалилъ бы все, не боясь ни чьихъ ушей или наушничества, а при его духовномъ отцѣ не хочетъ, потому что тотъ вскипятится и журить начнетъ.

А вмѣстѣ съ тѣмъ эти три человѣка были въ Астрахани единственными, которые на душѣ порицали всѣ новые порядки на Руси, поведеніе молодого царя, всѣ его указы и нововведенья. Они же всякому нелѣпому слуху тотчасъ вѣрили, такъ какъ были готовы на всякое безобразное и грѣховное распоряженіе изъ Москвы. Когда слухъ бывалъ черезчуръ нелѣпъ, то всѣ трое, и въ особенности двое посадскихъ, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки имъ была масломъ по душѣ.

— Ну, что, былъ ты надысь у воеводы? — спросилъ теперь раскольничій священникъ. — Что тамъ? Что нашъ Тимоѳей Ивановичъ? Давно я его не видалъ.

— Что ему! — отвѣчалъ Носовъ насмѣшливо. — Раздуло его во всѣ стороны, зажирѣлъ, такъ что очумѣлъ. Глаза совсѣмъ не смотрятъ, спятъ. И только у него одна забота.

— Чапурята! — произнесъ Колосъ. — Слышалъ, слышалъ. Праздновать будетъ, говорили, свой чапуровъ выводокъ.

— Да, вотъ какіе у насъ правители, — произнесъ Носовъ, слегка качнувъ головой. — Не ходилъ бы я туда никогда. Побываешь въ этихъ приказныхъ палатахъ, поглядишь на всѣ ихъ порядки, пуще тебя засосетъ тутъ подъ ложкой.

— Да, это вѣрно, — выговорилъ Колосъ. — И я тоже, выйдя, инъ бываетъ, оттуда, такъ бы прямо за топоръ.

И онъ смолкъ вдругъ.

Алтаевъ оглянулся на него и закачалъ головой.

— Вона! За топоръ. Онъ, что и палка, — о двухъ концахъ. Хоть бы ты научился, вотъ, да примѣръ взялъ съ своего пріятеля, Якова Матвѣевича. Не глупъ ты человѣкъ, а не можешь удержать языка. Топоръ! Вѣдь это такъ сказывается. Во многихъ дѣлахъ я съ тобой въ согласіи, якобы ты былъ тоже сынъ мой духовный. Многое мы одинаково понимаемъ, и случится разсудить, и разсудишь. Но Яковъ Матвѣичъ никогда эдакъ не выпалитъ. Топоръ! Что же, ты на смертоубійства пойдешь? Кого же? Властей, Богомъ поставленныхъ? Полно, голубчикъ, самъ на себя клевещешь.

— Богомъ ли?.. незамѣтно ухмыльнувшись, тихо произнесъ Носовъ.

— Ну, голубчикъ Яша, — отозвался старовѣръ тихо и укоризненно: — объ этомъ мы съ тобой много разъ бесѣдовали. Самъ ты знаешь, какъ я это понимаю. Да, Господомъ Богомъ.

— А сказывается единъ Богъ безъ грѣха, — также произнесъ Носовъ. — Стало быть, отъ Бога грѣха нѣтъ. А установленіе такихъ вотъ властей, какъ на Москвѣ и здѣсь, — развѣ правильно и праведно?

— Да, праведно. Установлены онѣ въ наказаніе грѣшнымъ людямъ.

— Не одни грѣшные отъ нихъ терпятъ. И праведникамъ отъ нихъ плохо, — отозвался посадскій.

И, какъ часто бывало, раскольничій попъ только вздохнулъ, не зная, что отвѣчать Носову.

— Ничего подѣлать нельзя, — заговорилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. — Такъ, стало быть, нужно, таковъ законъ, что всѣ люди должны…

— Ну, вотъ тебѣ и Алтаевъ, — разсмѣялся Колосъ: — какъ Кисельниковъ заговорилъ. И у него законъ пошелъ Божій, да людской. А еще старой вѣры… А заступникъ властей.

— Нѣтъ, я не то, — отозвался раскольникъ. — Я хочу сказать, что дѣлать нечего. Хоть новые порядки и тяжелы и подчасъ кажутся грѣховными, а живи тихо и мирно. Что тутъ подѣлаешь! Есть пословица: одинъ въ полѣ не воинъ, рать нужна. А гдѣ тутъ рать? Что вотъ мы трое сойдемся — вы, двое посадскихъ, да я, духовное лицо, да побесѣдуемъ. Ну, что же! А дѣлать, нешто, можно что? Что-жъ — мы трое-то?

— Вотъ это пуще всего — пылко заговорилъ Носовъ — меня и мутитъ и гложетъ. Вѣдь, почитай, больше половины народа въ Астрахани своихъ и инородцевъ куда недовольны всякими указами. Нынче бороды обрить, завтра, глядишь, велятъ уши отрывать всякому. Такъ и ждать? Многіе пуще насъ кричатъ, пуще насъ злобствуютъ, а сидятъ всѣ, пальцемъ не двинутъ. А захоти мы всѣ дѣйствовать, такъ не только что воеводское правленіе, весь кремль по камешку разнести бы могли и по вѣтру пустить.

— Это вѣрно, — произнесъ Колосъ. — Только начни, только крикни кто первый! Да гляди, Яковъ, недалеко времячко, гляди, будетъ такое, не мало у насъ бывало смуты и опять, смотри, будетъ. И въ ней мы съ тобой будемъ не послѣдніе. Такъ ли?

— И погубите себя, и на томъ свѣтѣ отвѣтъ дадите. Кабы вы шли за истинную старую вѣру Христову, — иное дѣло. Тогда погубленіе ваше есть спасеніе души, и на томъ свѣтѣ взыщутся всѣ ваши муки.

— Мы за вѣру и пойдемъ, — произнесъ Носовъ. — Если захотятъ всѣхъ насъ полатынить, въ басурманскую вѣру перекрестить да вездѣ разныхъ мечетей нѣмецкихъ настроить, или велятъ деревяннымъ да каменнымъ болванамъ кланяться, такъ, нешто, можно на это смотрѣть сложа руки? А коли мы не дадимъ этому дѣлу совершиться, такъ какъ же по твоему, развѣ то не за вѣру значитъ итти голову класть, не за вѣру пострадать?

— Въ такомъ случаѣ вѣстимо. Въ такомъ случаѣ больше скажу. И я съ вами буду. Да. Что же? Я прямо сказываю: съ вами буду, благословлю васъ, а самъ крестъ и евангеліе возьму и тоже пойду.

— Такъ вѣдь воеводское правленіе при ефтомъ случаѣ прямо разносить по камешку придется, произнесъ Колосъ, смѣясь.

Старовѣръ молчалъ.

— Что же, нешто, не придется? Вѣдь въ такомъ случаѣ тотъ же топоръ въ руки брать надо. Вѣдь воевода и разные приказные изъ палатъ развѣ позволятъ тебѣ противничать? Поневолѣ придется ихъ прежде похерить.

— Ну, тамъ видно будетъ. Объ этихъ дѣлахъ разсуждать мудрено. Только все это рѣчи пустыя. Ничего такого не будетъ, да и не давай Богъ. Вотъ что я вамъ скажу, а теперь прощайте.

Алтаевъ всталъ. Посадскіе поднялись съ мѣстъ тоже. Духовникъ благословилъ Носова, и провожаемый обоими вышелъ на крыльцо.

Два друга вернулись въ горницу, сѣли у окошка и долго молчали. Имъ не о чемъ было говорить, все было давно переговорено и всякій изъ нихъ зналъ, что у другого на душѣ и на умѣ: не только вообще, но даже теперь, въ данную минуту, Колосъ зналъ, что думаетъ Носовъ о рѣчахъ своего духовнаго отца и что думаетъ о сказанномъ сейчасъ имъ, Колосомъ.

Носовъ тоже зналъ, что въ случаѣ подобной смуты въ городѣ Колосъ будетъ первый человѣкъ и первый голову сложитъ. За это онъ и любилъ Колоса, даже уважалъ и ставилъ выше себя. У него всегда являлось заранѣе чувство самохраненія, мечта избѣжать, все-таки, кару за смѣлый поступокъ, тогда какъ въ другѣ Колосѣ ему чудилась беззавѣтная отвага, неустрашимость, готовность сейчасъ же голову положить подъ топоръ палача.

— Что же, братъ, отрѣзано, что-ли? — проговорилъ, наконецъ, Колосъ. Хозяинъ понялъ о чемъ рѣчь.

— Кто его знаетъ, — произнесъ Носовъ, — Задатокъ далъ, объ уплатѣ теперь канитель завелъ. Пожалуй откажется, придется другого искать.

— Нѣтъ, братъ Яковъ, вотъ что я тебѣ сказалъ бы. Если Зарубинъ не купитъ, стало — не суждено. Не продавай и не уѣзжай.

— Ни за что, — отозвался Носовъ.

— Говорю, оставайся. Посмотри, пройдетъ годъ, два, будетъ на нашей улицѣ праздникъ, погуляемъ и мы. Сущая это правда, что у насъ во всей округѣ накипѣло много. Такъ вотъ и сдается, что не нынче, завтра набатъ услышишь и бѣги на кремлевскую площадь, да захвати съ собой коли не топоръ, такъ ножъ или вилы.

— Все пустое, ничего не будетъ. Будемъ сидѣть, глядѣть и досидимся до того, что всѣмъ и впрямь будутъ ноздри и уши рѣзать, какъ душегубамъ и сибирнымъ.

— Нѣтъ, Яша, нѣтъ. Чуетъ мое сердце…

— Эхъ, братъ, давно оно чуетъ. И мое чуяло, да перестало.

— Нѣтъ, Яша, повторяю и сто разъ скажу, коли Зарубинъ домъ не купитъ, стало, не судьба. Не продавай, оставайся, ну хоть на годикъ, на два. У насъ, гляди…

— Ничего не будетъ у васъ.

— Ну, тогда уходи. А вѣдь самъ ты разсуди, вѣдь вездѣ, гдѣ ты ни останешься на жительствѣ, вездѣ то же будетъ. Вѣдь не въ Турцію или Персію ты уйдешь, вѣдь на Руси будешь жить. Въ томъ же Кіевѣ или Саратовѣ все то же. Тѣ же указы, тѣ же порядки, та же жисть.

— Это вѣрно, — произнесъ Носовъ, вздохнувъ.

— Такъ зачѣмъ же. мѣнять родное гнѣздо на чужое?

— Самъ не знаю, Колосъ. Тянетъ меня опять второй разъ уйти изъ Астрахани и на просторѣ погулять по свѣту, поболтаться, поглядѣть, да послушать, чего въ другихъ предѣлахъ россійскихъ умные люди ждутъ. Здѣсь не съ кѣмъ душу отвести. Съ тобой вотъ иной разъ побесѣдуешь, съ отцомъ Василіемъ, а болѣе не съ кѣмъ. Въ Кіевѣ аль въ Москвѣ я найду себѣ такихъ людей, которые, можетъ быть, и меня уму-разуму научатъ. Можетъ, говорю прямо, миръ въ душу вложатъ, примирятъ со многими дьявольскими навѣтами. Будетъ во мнѣ, можетъ, и примиреніе со всѣми этими порядками. А теперь ни то, ни се. Порядки новые меня гложутъ, злобу поднимаютъ, а инъ, бываетъ, мысли мои самыя кажутся мнѣ наущеніемъ врага человѣческаго, что толкаетъ меня на худое, губительное дѣло. Авось я, нашатавшись по людямъ, миръ себѣ найду, покой душевный. Смирюсь или дьяволу душу продамъ. Смирюсь, вернусь, пожалуй, и заживу здѣсь тихо и первый буду московскіе указы исполнять и съ Кисельниковымъ красно ихъ расписывать и пояснять. Не смирюсь, тогда, какъ ты сказываешь, за топоръ, хоть одного или двухъ властителей пришибемъ, да прямо голову на плаху. А эдакъ вотъ, Колосъ, эдакъ, какъ теперь, не могу я жить. Все равно, долго не протянешь. Тамъ казнятъ, а тутъ истомитъ, изгложетъ, исковыряетъ тебѣ все нутро, и тоже живо въ могилу сойдешь.

— Такъ обожди хоть малость, ну мѣсяцъ, два.

— Да это само собой будетъ. И чую, что Зарубинъ потянетъ канитель. Онъ мнѣ, смотри, въ полгода денегъ не выплатитъ, а то и совсѣмъ откажется. Тода скоро ли я новаго покупателя выищу! Кто же въ Астрахани можетъ мой домъ купить? Инородческій развѣ купецъ какой, хивинецъ, бухарецъ, что ли? Такъ ему въ нашей слободѣ и поселиться не позволятъ. Иди въ свою татарскую. А изъ нашихъ православныхъ кто купитъ? Сказали мнѣ — новокрещенный Затылъ Ивановичъ домъ себѣ подъискиваетъ. Такъ мой ему не по деньгамъ. А уступить я тоже не могу.

— Нѣтъ, Яша, Затылъ Ивановичъ купить можетъ, только не сейчасъ, а черезъ полгода купитъ.

— Почему же такъ?

— А онъ, видишь ли, сказывали мнѣ, долженъ жениться на Варварѣ Ананьевой. Женится, такъ не только твой домъ, три такихъ купить можетъ. А коли крещеный, такъ можетъ и въ этой слободѣ селиться. Только, говорю, обожди. Окромя Зарубина или Затыла, тебѣ и продать некому. Вотъ поэтому я и сказываю, что теперь тебѣ не суждено уходить, а надо обождать. Почемъ знать! Чему быть, того не миновать. А быть, братецъ ты мой, и быть въ Астрахани смутѣ. Вотъ тебѣ мое послѣднее слово. Сказываютъ, что на татарской слободѣ одна гадалка колдуетъ, что не пройти это значитъ еще десяти недѣль, будетъ явленіе, по коему…

— А ну тебя къ шуту, дуракъ! — всталъ и разсмѣялся Носовъ. — Все говорилъ дѣло, а тутъ вдругъ у него гадалка…

Друзья весело простились, и Носовъ, оставшись одинъ, пошелъ на другую половину дома, къ женѣ и дѣтямъ.

Жена посадскаго была изъ армянской семьи, давно поселившейся въ Астрахани и перешедшей въ православіе. Женщина эта была очень красива, но очень простовата, такъ что даже не могла заниматься обыденными хозяйскими заботами, и всѣмъ въ домѣ завѣдывала дальняя родственница. Сама же Носова сидѣла по цѣлымъ днямъ, сложа руки, чаще у окна… У нея была одна страсть — смотрѣться въ зеркало… И бывала она озабочена только тогда, когда вдругъ находила на лицѣ своемъ прыщикъ или пятнышко… Впрочемъ, на случай такой бѣды у нея были еще отъ матери переданныя ей средства, притиранья и примочки. За то она была чрезвычайно красива своимъ блестящемъ цвѣтомъ лица, оттѣнявшимъ большіе черные глаза.

Одна особенность была у красавицы-армянки. Она вѣки-вѣчные всѣмъ и на все всегда улыбалась. Эта улыбка не сходила съ ея красивыхъ губъ даже и во снѣ… Носовъ обожалъ жену именно за красоту, но никогда не говорилъ съ ней ни о чемъ по душѣ.

— Не женино то дѣло! — думалъ онъ про себя.