Свадебный бунт

XIII

Лукьянъ Партановъ, или всѣмъ хорошо извѣстный въ Астрахани «Лучка», былъ человѣкъ не простой…

Отчаянный буянъ и пьяница запоемъ, Партановъ былъ лихой, умный и добрый малый. Вдобавокъ, онъ былъ, какъ говорится, мастеръ на всѣ руки. Всѣ вѣрили, что Партановъ умѣетъ все сдѣлать. Не было дѣла, ремесла или промысла, которыхъ бы Партановъ не испробовалъ. Переходя по непостоянству характера отъ одного занятія къ другому, быстро усвоивалъ онъ всякое дѣло и быстро бросалъ. Все надоѣдало, прискучивало ему. Онъ будто вѣкъ искалъ дѣла по себѣ и не могъ найти его.

Одно время, заработавъ довольно много денегъ, сдѣлавшись временно слесаремъ, онъ не пропилъ собранныхъ гривенъ, а купилъ диковинный калмыцкій инструментъ въ родѣ балалайки, скоро сталъ порядочно играть на ней и заткнулъ за поясъ самыхъ первыхъ искусниковъ. Лучку стали зазывать въ дома побренчать на его инструментѣ. Но и страсть къ музыкѣ продолжалась недолго. Онъ бросилъ ее и началъ цѣлые дни мазать углемъ по всѣмъ стѣнамъ и заборамъ, и вскорѣ вдругъ пошелъ въ маляры.

Теперь въ Астрахани было много затѣйливо выкрашенныхъ ставней у слободскихъ домовъ, которые свидѣтельствовали о временномъ прилежаніи и даже искусствѣ временнаго живописца Лучки. Изъ этихъ ставней выглядывали на прохожихъ и яблоки, и арбузы, и рыбы, и всякіе узоры, яркія хитросплетенныя краски, въ родѣ тѣхъ, что бываютъ на персидскихъ коврахъ.

Но всякое ремесло было прихотью, которая занимала Лучку запоемъ, и восколько онъ любилъ новую затѣю въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль, востолько же ненавидѣлъ ее послѣ. Теперь, несмотря на безденежье, какія бы золотыя горы ни предлагалъ кто Лучкѣ, чтобы расписать ставни, онъ отвѣтилъ бы одной бранью. Къ тому же, странное дѣло, онъ и не могъ бы «живописать» теперь. Онъ бы не съумѣлъ, хотя бы и постарался, даже приблизительно, сработать такъ красками и мазкомъ, какъ безъ труда и усилій потрафлялось тогда.

Однажды Лучка пропалъ изъ Астрахани. Его считали погубившимъ себя, утонувшимъ иль зарѣзаннымъ въ степи ногаями, киргизами. Но потомъ оказалось, что Лучка нанялся въ ямщики около Красноярска къ юртовскимъ Татарамъ, которые содержали ямъ или почтовое сообщеніе Астрахани съ городами Волги и Украйны.

Затѣмъ Лучка объявился снова въ Астрахани, разсказывалъ, какъ онъ возилъ проѣзжихъ, какъ загналъ у юртовскихъ татаръ до десятка коней, ибо ѣздилъ такъ же шибко, какъ звѣзда съ неба падаетъ. Татарскіе старшины его за это, конечно, прогнали.

Въ это же время бурей сорвало часть крыши съ колокольни собора и покосило крестъ. Надо было поправить. Два мѣсяца собирался митрополитъ Сампсонъ уничтожить соблазнъ для жителей, зрящихъ христіанскій и православный крестъ на боку.

Отъ этого покосившагося креста породилась куча всякихъ пересудовъ, толковъ и слуховъ. Инородцы говорили, что конецъ московскому правленію надъ Астраханью, что калмыцкіе ханы и ханши собираютъ войска, хотятъ объявить войну русскому царю, и такъ какъ онъ воюетъ со шведомъ за тридевять земель, то, конечно, вся прикаспійская округа сдѣлается вновь Астраханскимъ ханствомъ.

Покосившійся крестъ, угрожавшій паденіемъ, смущалъ и духовенство.

— Нехорошо, соблазнительно, колебанію умовъ способствуетъ, — говорили и повторяли на разные лады разные батюшки, дьячки, до послѣдняго астраханскаго звонаря.

А поправить дѣло было невозможно!

Гнѣвался владыко Сампсонъ, разсылалъ сыщиковъ во всѣ края, предлагалъ большія деньги всякимъ кровельщикамъ и другимъ лазунамъ. Нѣкоторые приходили, оглядывали, другіе пробовали лѣзть на остроконечную колокольню, и всѣ одинъ за другимъ отказывались наотрѣзъ, говоря, что всякому своя голова дороже денегъ.

— Слабодушные люди, — гнѣвался митрополитъ:- вѣдь кто-нибудь да строилъ колокольню, кто-нибудь да лазилъ и ставилъ крестъ!

Въ Астрахани находился въ это время москвичъ, присланный изъ Троицкой лавры, игуменъ Георгій Дашковъ. Онъ строилъ въ Астрахани монастырь, новую обитель, которая долженствовала получить тоже наименованіе Троицкой.

Дашковъ былъ чрезвычайно умный человѣкъ, уже пожилой, но юный лицомъ, характеромъ и разумомъ. За короткій промежутокъ времени, что жилъ въ Астрахани монахъ Троицкой лавры, онъ сталъ уже извѣстенъ всѣмъ обывателямъ. Всѣ любили и уважали его. Онъ уже имѣлъ вліяніе на самого митрополита Сампсона и на самого воеводу Ржевскаго и даже на чиновныхъ инородцевъ-мурзъ, завѣдывавшихъ караванъ-сераями въ качествѣ блюстителей порядковъ и правилъ, установленныхъ при обмѣнѣ товаровъ. Даже эти хивинцы, персиды или сомнительные азіатскіе выходцы, обозначаемые общимъ именемъ индійцевъ, всѣ равно съ уваженіемъ и довѣріемъ относились къ гостю московскому, т. е. къ Дашкову.

Астраханцы, любители присочинить, уже пустили слухъ, что быть Дашкову скоро митрополитомъ на мѣсто Сампсона.

Вотъ этотъ-то именно строитель Троицкаго монастыря, какъ человѣкъ дѣятельный, вмѣшивавшійся во всякое дѣло ради совѣта и помощи, иногда въ дѣло, совершенно до него не касавшееся, вмѣшался и въ дѣло о покосившемся крестѣ.

Соблазнъ, дѣйствительно, благодаря суевѣрію, былъ великъ.

— Здѣсь не на Москвѣ,- говорилъ Дашковъ митрополиту: — покосись крестъ на Иванѣ Великомъ или на Успенскомъ соборѣ, никто на это и вниманія не обратитъ. Дѣло простое, христіанскому вѣроученію не попрекъ, не знаменіе какое Божье или чудо предупредительное для грѣшныхъ людей, чтобы опамятовались и покаялись. И на Москвѣ народъ умница, это сейчасъ пойметъ. Здѣсь татарва густа, здѣсь, гляди, и не Русь. Здѣсь такое простое учиненіе стихій природы съ крестомъ соборнымъ можетъ привести умы въ опасное смятеніе.

И Георгій Дашковъ, уже знавшій всѣ напрасныя хлопоты митрополита о томъ, чтобы найти кровельщиковъ или какого искусника, предложилъ простое, и потому умное дѣло: объявить черезъ всѣхъ священниковъ въ храмахъ и черезъ воеводскихъ приказныхъ людей на всѣхъ базарахъ, по всѣмъ слободамъ, что управленіе митрополичьяго двора вызываетъ охотниковъ исправить крестъ и кровлю, заранѣе объявляя, что отважный искусникъ, который поставитъ крестъ на мѣсто, получитъ сто рублей.

— Сто рублей! — ахнулъ владыко, но, однако, тотчасъ же согласился.

И въ три дня вся Астрахань уже знала и толковала объ объявленіи митрополита.

— Сто рублей! — ахнула тоже вся Астрахань.

— Сто рублей! — ахнулъ даже воевода Ржевскій.

Дѣйствительно, сто рублей по времени были деньги не большія, а огромныя, — маленькое состояніе.

— Сто рублей! — думало днемъ, а то и ночью, въ безсонницу, много головъ отважныхъ, много молодцовъ-астраханцевъ, ища въ себѣ или уже чуя въ себѣ достаточно удали, чтобы отважиться на это похвальное, богоугодное, всѣмъ людямъ видимое, да къ тому же и выгодное дѣло.

— Сто рублей! — подумалъ про себя, покачивая головой, и тотъ молодецъ, который всегда брался за все и все исполнялъ толково и лихо, буянъ Лучка Партановъ. Разумѣется, молодецъ продумалъ недолго, отправился и объявилъ митрополиту, что берется поставить крестъ на мѣсто, а вмѣстѣ съ тѣмъ и исправить кровлю на колокольнѣ, такъ какъ онъ когда-то и этимъ мастерствомъ занимался.

Лучка только поставилъ условіемъ, чтобы, помимо награды въ сто рублей, ему отпустили необходимый матеріалъ для устройства затѣйливаго пути отъ колоколовъ до креста, на протяженіи двухъ съ половиной саженъ.

— Путь недальный, — сказалъ онъ митрополиту, усмѣхаясь: — отъ колоколовъ до креста-то сажени три, и тѣхъ нѣтъ. Путь идетъ снизу вверхъ, но коли оттуда продолжится нечаянно сверху да внизъ, такъ и ста рублей не придется получить. Развѣ контора духовная передастъ деньги въ соборъ, на поминъ души.

Митрополитъ, конечно, на все согласился, но послалъ отважнаго молодца къ Дашкову посовѣтоваться съ нимъ.

И два даровитыхъ человѣка, Дашковъ и Партановъ, придумали вмѣстѣ такой способъ влѣзть и исправить крестъ, что если и нужна была большая отвага, то не было особенной опасности. Въ крайнемъ случаѣ, Лучка, свернувшись на высотѣ нѣсколькихъ саженъ надъ землей, долженъ былъ повиснуть на воздухѣ и висѣть, пока не стащатъ его снова къ колоколамъ.

Разумѣется, вся Астрахань собралась смотрѣть, какъ отважный молодецъ лазилъ въ кресту, какъ тамъ стряпалъ и хлопоталъ. Когда крестъ качнулся, выпрямился и сталъ на мѣсто, гулъ народный огласилъ всю площадь и всѣ слободы. Въ этотъ день вся Астрахань узнала, кто таковъ Лукьянъ Партановъ и каковъ онъ собой лицомъ. Если бы теперь кто отозвался, что ему невѣдомо, кто таковъ Лучка, то прямо бы попалъ въ дураки и олухи.

— Только въ русскомъ народѣ выискиваются такіе молодцы, — разсудилъ Георгій Дашковъ и… ошибся.

За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, въ Астрахани жилъ аманатъ, или заложникъ, отъ киргизъ-кайсацваго хана въ обезпеченіе штрафного платежа за разгромъ въ степи русскаго каравана. Киргизскій аманатъ, по имени Дондукъ-Такій, прожилъ долго въ Астрахани. Хотя онъ былъ изъ ханскаго или княжескаго рода, но у отца его было очень много сыновей, а денегъ мало, и потому на родинѣ все собирались выкупать заложника.

Впрочемъ, въ Астрахани живало всегда изъ года въ годъ по нѣскольку аманатовъ отъ разныхъ инородцевъ. Ихъ не обижали, обращались хорошо, и имъ полагалось содержаніе и жалованіе изъ воеводскаго правленія. Нѣкоторые имѣли право на казенный счетъ держать при себѣ прислугу, иногда многочисленную, чуть не свиту.

Аманатовъ отпускали домой только послѣ аккуратной и полной уплаты «винныхъ» или штрафныхъ денегъ, что случалось обыкновенно черезъ два, три года послѣ залога молодца. Иногда допускался вымѣнъ аманата, но не иначе, какъ съ условіемъ, чтобы новый, вновь присланный взамѣнъ молодецъ былъ не «худороднѣе» и не «подлѣе» перваго, дабы отъ обмѣна не произошло ущерба государственнымъ интересамъ.

Судьба Дондука-Такія была иная. О немъ будто бы забыли или не хотѣли выкупать, жалѣя денегъ. Явился онъ аманатомъ въ русскомъ городѣ двѣнадцатилѣтнимъ ханчикомъ со свитой въ пять человѣкъ, въ числѣ которыхъ былъ и сановникъ, нѣчто въ родѣ мурзы, для обученія его на чужбинѣ родной грамотѣ. Свита эта постепенно какъ-то растаяла и, наконецъ, исчезла, а шестнадцати лѣтній князекъ гулялъ уже по Астрахани въ русскомъ платьѣ и одинъ-одинехонекь. Наконецъ, минули ему всѣ двадцать лѣтъ, а изъ родины на его счетъ не было ни слуху, ни духу.

— Застрялъ, братъ; видно, судьба переходить въ нашу вѣру и въ наше христіанское состояніе, — говорили Дондуку-Такію со всѣхъ сторонъ его русскіе, но уже и давнишніе друзья.

Конечно, этимъ дѣло и кончилось. Киргизъ-кайсацкій ханчикъ, или князекъ, сдѣлался православнымъ, посадскимъ, съ именемъ Лукьянъ и съ фамиліею Вартановъ, полученной отъ крестнаго отца, простого хлѣбопека.

Такимъ образомъ, этотъ лихой малый, въ которомъ было такъ много характерныхъ чертъ русскаго удалого парня, былъ чистокровный киргизъ-кайсакъ. И всякій невольно дивился этому или ошибался, какъ Дашковъ, считая Партанова россіяниномъ.

Впрочемъ, самъ Лучка дивился теперь, что онъ не природный русскій. Онъ даже обижался, когда ему кто напоминалъ про его происхожденіе.

— Что во мнѣ кайсацкаго, — восклицалъ онъ: — помилуй Богъ!

И, будучи смѣтливымъ малымъ, онъ прибавлялъ полушутя, полусерьезно:

— Я вотъ какъ, братцы, полагаю: былъ я махонькій сыномъ московскихъ бояръ, а меня киргизы выкрали, да за своего выдали, а тамъ, ради обмана властей, въ аманаты сдали. Вотъ Господь-то и вернулъ меня опять на истинный путь.

И трудно было сказать, шутитъ ли иной разъ Лучка, или дѣйствительно самъ вѣритъ въ свою выдумку.

Само собой понятно, что перекрестъ изъ киргизовъ былъ, все-таки, выбитый изъ жизненной колеи человѣкъ, который не могъ ужиться на свѣтѣ такъ же, какъ и всякій другой. Въ его жизни завязался узелъ, который распутать было мудрено и его личной волѣ, и обстоятельствамъ. Родись онъ, вырости и живи въ Россіи бояриномъ или посадскимъ, или хоть простымъ крестьяниномъ, жизнь пошла бы проще, зауряднѣе, какъ бы направленная и указанная еще до рожденія.

А тутъ вышла нечаянность, несообразность, и киргизъ-кайсацкій князекъ, даровитый и пылкій нравомъ, пошелъ скачками на своемъ насилованномъ обстоятельствами жизненномъ пути и быстро свертѣлся. А причина, что изъ аманата и ханчика, пріѣхавшаго со свитой въ Астрахань, сдѣлался за пятнадцать лѣтъ уличный буянъ и пьяница, была, конечно, самая простая.

Пока онъ жилъ въ городѣ аманатомъ на казенный счетъ, на полномъ продовольствіи и содержаніи изъ воеводскаго правленія, то, разумѣется, жилъ барченкомъ, ничего не дѣлалъ. Онъ проводилъ день въ томъ, что гулялъ и забавлялся, франтя въ красивомъ костюмѣ по улицамъ и базарамъ, распѣвалъ пѣсни киргизскія и русскія, да прельщалъ горожанокъ, и купчихъ, и боярынь и офицершъ своимъ красивымъ лицомъ. Многое и многое сходило ему съ рукъ!.. Вѣдь онъ аманатъ! Когда власти астраханскія стали догадываться, что ханчикъ выкупленъ не будетъ, что онъ брошенъ и застрялъ у нихъ, то содержаніе, конечно, сдѣлалось хуже, денегъ стали отпускать все менѣе. Затѣмъ отъ просторнаго дома въ татарской слободѣ перевели кайсацкаго аманата уже безъ свиты въ стрѣлецкую слободу. Вскорѣ и содержаніе прекратилось. Понемногу дѣло дошло до того, что кайсацкій князекъ сталъ голодать. Пришлось изворачиваться, чтобы достать средства на пропитаніе, такъ какъ подъячіе воеводскаго правленія утягивали и тѣ малыя деньги, которыя воевода изрѣдка, уже изъ жалости, приказывалъ выдавать на пропитаніе аманата.

Затѣмъ съ переходомъ въ православіе и съ записью въ астраханскіе обыватели, въ разрядъ «гулящихъ людей», т. е. не имѣющихъ никакой осѣдлости, началась и новая жизнь: будто «на юру», будто «съ боку-припеку».

За это именно время бывшій князекъ Дондукъ-Такій, подъ именемъ уже Лучки Партанова, сталъ кидаться на всякія ремесла и разныя затѣи ради требованія прихотливаго ума, но равно ради зашибанія денегъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ какой-то несчастный день, когда именно — самъ Лучка не помнилъ, онъ сталъ запивать, а запивъ, началъ буянить.

Теперь одно только удивительно было астраханцамъ, что Лучка, бывшій часто мертво пьянымъ, валявшійся на улицахъ иногда цѣлыя ночи, иногда и зимой, все-таки, во дни трезвости выглядывалъ молодцомъ и даже красавцемъ. Онъ могъ еще прельстить всякую астраханку. Къ нему даже засылали сватовъ отъ домовитыхъ и зажиточныхъ лицъ. И не одна дѣвушка мечтала выйти замужъ за красавца буяна Лучку, надѣясь, что его исправитъ семейная жизнь и достатокъ.

Но Лучка, былъ, очевидно, не изъ той породы, чтобы жениться, обзавестись семьей и начать жить мирно и порядливо.

Лучка объяснялъ, что пьетъ съ горя, бунтуетъ тоже съ горя, но онъ лгалъ. Этого горя у него не было, такъ какъ объ родинѣ онъ не жалѣлъ. Для него убійство и расправа подъ пьяную руку съ кѣмъ-нибудь на улицѣ были какимъ-то лакомствомъ, доставляли какое-то наслажденіе.