Свадебный бунт

XIV

Рядомъ съ мѣстомъ заключенія, гдѣ томились люди въ ямѣ, въ большомъ каменномъ домѣ, который внѣшнимъ видомъ своимъ очень походилъ на судную избу, т. е. былъ такой же плотный, гладкій, изъ розоваго кирпича, съ такимъ же фронтомъ и подъѣздомъ, всѣ окна были отворены и всюду виднѣлись празднично одѣтыя фигуры военныхъ, духовныхъ и посадскихъ. Хозяинъ праздновалъ день своего рожденія и назвалъ гостей изъ самыхъ видныхъ и именитыхъ обывателей города. Въ домѣ этомъ жилъ полковникъ Никита Григорьевичъ Пожарскій, прямой начальникъ и комендантъ немногочисленнаго кремлевскаго войска.

Пожарскій былъ пожилой и женатый человѣкъ, но на видъ крайне моложавый, по нраву своему беззаботно веселый, подвижной, балагуръ и шутникъ. Какъ начальственное лицо въ городѣ, онъ былъ дѣятеленъ, строгъ и взыскателенъ, смѣлъ и рѣшителенъ во-время.

Этотъ человѣкъ былъ прямая противоположность воеводы Тимоѳея Ивановича. Даже относительно склонности ко сну и отдохновенію они рѣзко отличались. Воевода спалъ, когда только могъ, даже сидя въ канцеляріи своей за зерцаломъ. Полковникъ Пожарскій, наоборотъ, хвастался, что ложится спать послѣдній въ городѣ передъ полуночью и поднимается вмѣстѣ съ солнцемъ круглый годъ. Если солнце запаздывало въ иное время года, то и Пожарскій позволялъ себѣ лишній часокъ потягиваться на кровати. Въ городѣ къ полковнику всѣ относились съ уваженіемъ, отъ властей гражданскихъ и духовныхъ до всѣхъ именитыхъ инородцевъ. Пожарскій сталъ лишь недавно астраханскимъ должностнымъ лицомъ, ибо служилъ прежде въ Кіевѣ и числился офицеромъ полевой пѣшей команды, называвшейся уже московскимъ полкомъ. Онъ былъ лично извѣстенъ могущественному Александру Даниловичу Меншикову и теперь надѣялся скоро замѣнить очумѣвшаго отъ лѣни и тучности Ржевскаго, такъ какъ воеводство Астраханское было ему уже съ полгода обѣщано Меншиковымъ при первомъ случаѣ Пожарскій нетерпѣливо желалъ и ожидалъ этого случая. Иногда онъ надѣялся, что Ржевскаго какъ-нибудь разобьетъ параличъ, иногда же, видя, что толстякъ не хочетъ ни болѣть, ни умирать, Пожарскій расчитывалъ, что случится какая-либо бѣда въ Астраханскомъ округѣ, прогнѣвается строгій царь и непремѣнно укажетъ ссадить тотчасъ съ воеводства малоумнаго и лѣниваго воеводу.

— Вѣрно это. Вѣрнѣе смерти. Но какой у насъ быть здѣсь бѣдѣ? Нечему быть то! — досадливо соображалъ полковникъ Никита Григорьичъ. — Труса или потопа отъ Каспія быть не можетъ. Гладъ или моръ — не бѣды! Воевательства какого или нашествія непріятельскаго быть не можетъ. Кто тутъ сунется? Не персидскій же шахъ! И не крымскій Гирей! Вотъ развѣ еще ханъ хивинскій соберется походомъ на Россію, такъ онъ до насъ не дойдетъ… Киргизы или калмыки тоже, какъ завсегда, разгромятъ по Волгѣ и разорятъ нѣсколько приписныхъ городовъ и посадовъ и, награбивъ вволю всякаго добра, уйдутъ опять во-свояси за Волгу. Смута какая народная — вотъ бы хорошо! Смуты частенько въ нашемъ краю бывали со временъ царя Грознаго по сіе мѣсто. А теперь случись колебаніе государственное, Тимоѳей нашъ Ивановичъ такое колѣно отмочитъ или такой финтъ выкинетъ, по своей природной шалости разума, что ужъ неминуемо государь повелитъ его въ зашей гнать съ воеводскаго мѣста.

И немало удивились бы всѣ астраханцы — «знатные» люди, а равно и «подлый» народъ, если бы могли они заглянуть въ душу кремлевскаго военачальника и коменданта и увидѣть, чего этотъ власть имущій воинъ всѣмъ сердцемъ желаетъ. Да, ахнули бы обитатели, прочитавъ его мысли.

«Онъ» властный, а ему чѣмъ мутнѣе вода будетъ, тѣмъ больше рыбы въ руки перепадетъ. Ему, вишь, подай Боже хоть настоящій грабительскій и кровавый бунтъ. Коли на его счастье разгорится возмущеніе до того, что подлый народъ убьетъ воеводу, то онъ самъ себя въ воеводы произведетъ, потому что послѣ Ржевскаго онъ — первое лицо въ городѣ и въ округѣ. Разумѣется, всѣ эти тайные помыслы Пожарскаго никому не могли быть извѣстны и даже женѣ его Агасьѣ Марковнѣ, женщинѣ веселой, словоохотливой. Полковникъ никогда не довѣрялся въ важныхъ вещахъ Агасьѣ Марковнѣ: сказать ей что-нибудь было все одно, что на соборной колокольнѣ въ кремлѣ въ набатъ ударить и надѣяться при семъ, что никто ничего не услышитъ въ городѣ.

Въ обществѣ многіе еще не знали навѣрное объ обѣщаніи могущественнаго Александра Даниловича Меншикова, но догадывались, что быть Пожарскому неминуемо воеводою астраханскимъ послѣ Ржевскаго. Нѣкоторыя лица въ обществѣ этому очень радовались, а нѣкоторые, кто былъ поумнѣе и подальновиднѣе, загодя тревожились, ибо соображали и доказывали, что дѣятельный и живой на подъемъ человѣкъ, полковникъ Никита Григорьевичъ, будетъ во сто кратъ хуже и «погубительнѣе» для города и всей округи безобиднаго отъ тучности и снолюбія Тимоѳея Ивановича. Ржевскій былъ добрякъ, тихъ, не завидущъ и не корыстенъ, а за полковникомъ водился уже теперь лихой грѣхъ. На его мѣстѣ въ должности коменданта этотъ грѣхъ былъ чуть замѣтенъ, и отъ него терпѣли немногіе. А стань Пожарскій воеводой и властителемъ всего богатаго края, то грѣшокъ изъ вершковаго станетъ саженнымъ. Какъ многіе и многіе правители, властные или «знатные» люди, полковникъ Никита Пожарскій былъ на деньги жаденъ, былъ лихоимцемъ изъ самыхъ отъявленныхъ. Теперь онъ тащилъ послѣдній алтынъ со всякаго, съ кого только по должности своей могъ тащить. Офицеры, ему подчиненные, не получали даже своего жалованья полностію, ибо у нихъ оттягивалъ полковникъ, что могъ. Даже въ деньгахъ на содержаніе и прокормленіе своей команды кремлевскій полковникъ урѣзывалъ, гдѣ, что и сколько могъ. За недолгое время, что Пожарскій былъ въ Астрахани, онъ уже успѣлъ скопить лишнюю тысячу. Сядь этотъ человѣкъ воеводой въ такомъ торговомъ краю, какъ Астрахань, гдѣ идетъ милліонный оборотъ товарамъ съ Европой и Азіей, гдѣ суда и караваны снуютъ вѣки вѣчные со всякимъ добромъ, а окрестность запружена промысломъ — рыбою! Стань этотъ человѣкъ правителемъ и судьей этого богатаго края! Получи онъ власть распоряжаться надъ инородцами, каравансераями, надъ учугами и ватажниками!

— Да что же это будетъ? — спрашивалъ умный человѣкъ Георгій Дашковъ у своихъ собесѣдниковъ и прибавлялъ шутя:

— Вѣдь это будетъ погромный ясырь.

«Погромный ясырь» — мѣстное выраженіе — немало смѣшило собесѣдниковъ Дашкова, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и вѣрно опредѣдядо характеръ управленія краемъ будущаго воеводы астраханскаго.

Послѣ похода русскихъ войскъ на крымскаго хана или на калмыковъ и киргизовъ и погрома ихъ, весь край и городъ переполнялись всякой всячиной, дорогой и дешевой, въ полномъ изобиліи. Все, отъ глинянаго горшка и шкурки мѣха, до дорогой пистоли и булатнаго ятагана, отъ табуна коней до золотого ожерелья, отъ стада барановъ курдюковъ или верблюдовъ до сотенной толпы уведенныхъ въ плѣнъ женщинъ и дѣтей ради продажи за грошъ въ рабство, — весь этотъ награбленный движимый и живой товаръ носилъ общее названіе «погромнаго ясыря».

Умный монахъ вѣрно понялъ Пожарскаго. Хорошій кремлевскій полковникъ, дѣятельный, распорядительный и строгій, сдѣлался бы кровопійцей и людоѣдомъ ради своего ненасытнаго корыстолюбія, попавъ на мѣсто властителя всего богатаго края. Только однажды въ году тратился полковникъ, скрѣпя сердце, накупалъ всякихъ сластей, доставалъ изъ подваловъ и кладовыхъ разнаго вина и всякой провизіи… Это бывало въ день его рожденія.

— Сія есть неукоснительная должность всякаго человѣка праздновать день сей со своими благопріятелями и угощать своихъ добродѣевъ, — говорилъ Пожарскій, какъ бы оправдываясь предъ своей совѣстью скряги и смягчая чувство жалости ко всему гостями уничтоженному, безполезно съѣденному и зря вынитому.

— А потому собственно должно сей день праздновать, — разсуждалъ, вздыхая, Пожарскій:- что если бы ты, человѣкъ, не родился на свѣтъ Божій, то ничего бы и не пріобрѣлъ. Былъ бы неимущъ, ибо самъ не былъ бы.

Это философское разсужденіе собственнаго сочиненія скряга-хозяинъ буквально изъ году въ годъ повторялъ своимъ гостямъ, убѣдительно сзывая ихъ къ себѣ на пированіе. Теперь онъ то же самое объявилъ гостямъ, когда всѣ съѣхались.

Въ числѣ полсотни лицъ, прибывшихъ въ полковнику, находились, конечно, и всѣ власти. На почетномъ мѣстѣ сидѣлъ митрополитъ Сампсонъ, уже дряхлый старикъ, добродущный, слегка подслѣповатый, по природѣ глуповатый, но, тѣмъ не менѣе, въ пору зрѣлыхъ лѣтъ извѣстный своей плутоватостью. Говорили, что митрополитъ, будучи еще архимандритомъ, плутнями своими навлекъ на себя гнѣвъ даже тишавшаго царя Алексѣя Михайловича и былъ удаленъ съ царскихъ глазъ. Вслѣдъ за митрополитомъ верхомъ на пѣгенькой лашадкѣ пріѣхалъ недавній временный житель Астрахани, игуменъ Дашковъ, строитель новаго Троицкаго монастыря.

Возлѣ Сампсона сидѣлъ и отдувался и отъ жары, и отъ невольнаго передвиженія, въ гости тучный добрякъ Тимоѳей Ивановичъ. Здѣсь же, въ числѣ именитыхъ посадскихъ людей, былъ и «законникъ» Кисельниковъ. Онъ держался съ достоинствомъ, обращался вѣжливо и предупредительно со всѣми, но, все-таки, слѣдилъ за тѣмъ, чтобы ему не наступали на ногу. Охотникамъ намекнуть посадскому богатому человѣку, явившемуся сюда гостемъ, на пословицу: «не въ свои сани не садись», Кисельниковъ напоминалъ нѣчто подобное пословицѣ: «мала птичка, да ноготокъ востеръ». Онъ умѣлъ такъ отрѣзать, что шутникъ уже второй разъ не пробовалъ соваться съ своею вольностью. Причина, по которой посадскій очутился въ средѣ именитыхъ гостей и властей, была простая и всѣмъ даже извѣстная. Полковникъ былъ долженъ Кисельникову нѣсколько сотенъ рублей. Но, кромѣ того, что было еще никому неизвѣстно, даже самому Кисельникову, полковникъ собирался еще призанять нѣсколько сотенъ. И Кисельниковъ, человѣкъ очень богатый, а отъ природы щедрый, конечно, съ удовольствіемъ и радостью готовъ былъ въ подобномъ случаѣ размахнуться особенно широко, къ полному удовольствію полковника. На это были у него свои важныя причины, никому неизвѣстныя, кромѣ жены его. Богачъ посадскій имѣлъ свою слабость, свой грѣхъ, какъ и Пожарскій. Если этотъ былъ корыстолюбивъ до страсти, то посадскій, человѣкъ темнаго происхожденія, былъ честолюбивъ до страсти.

У честолюбца была дочь, очень неказистая, по имени Маремьяна… У корыстолюбца былъ дальній племянникъ, офицеръ Московскаго полка Палаузовъ… Посадскому человѣку уже давно мерещилось, какъ въ одно прекрасное утро хорошо бы могли зажить въ его домѣ дочь съ зятемъ, а потомъ внучата по фамиліи Палаузовы, по званію офицерскія, а не посадскія дѣти. Молодой родственникъ должника уже бывалъ часто въ домѣ Кисельникова. А барыня Пожарскаго, полковничиха, бывала въ гостяхъ у посадской жены Кисельниковой, и женщины ладили втихомолку сватовство для сочетанія безъалтыннаго офицерства съ зажиточнымъ посадствомъ.

— Чѣмъ посадская — не дѣвица? Все у ней, что требуется дѣвицѣ,- есть, — говорила одна сторона.

— Офицерское званіе великое дѣло, но на его поддержаніе — иждивеніе требуется! — говорила другая сторона.

Кисельниковъ не зѣвалъ и давалъ деньги взаймы, но по мелочамъ, самой полковничихѣ, и ждалъ, высматривая зорко, что будетъ? «Клюнетъ рыба или сожретъ червячка и вильнетъ на дно!»

Въ этотъ день намѣченный посадскимъ женихъ для неказистой Маряши былъ тутъ же въ числѣ гостей.

— Кафтанъ-то на тебѣ, милый человѣкъ, совсѣмъ не праздничный. Да и сапоги хлѣба просятъ, — соображалъ Кисельниковъ, оглядывая небогатаго офицера. — Поженились бы вы — я тебѣ двѣ пары платья состроилъ бы хоть до вѣнца. Съ кармазиномъ бы состроилъ!

Умный, разсудительный и степенный Кисельниковъ потому намѣтилъ себѣ въ зятья Палаузова, что видѣлъ ясно въ немъ особенное добронравіе и добродушіе.

— Этотъ драться не будетъ съ женой и меня въ уваженіи соблюдетъ, — рѣшилъ онъ.

Кромѣ того, въ числѣ разныхъ гостей всякаго званія и состоянія были тутъ еще двѣ сомнительныя личности; первый, хорошо и давно всѣмъ знакомый, даже пріятель, нѣкто Осипъ Осиповичъ Гроднеръ, съ острымъ лицомъ, длиннымъ носомъ, клинообразной бородой, черный какъ смоль и съ буклями на вискахъ — сказывался нѣмцемъ. Второй — недавно допущенный въ общество властителей и офицеровъ церковный староста, князь Макаръ Ивановичъ Бодукчеевъ, который еще за шесть мѣсяцевъ предъ тѣмъ былъ магометаниномъ и простымъ слободскимъ татариномъ по имени Гильдей Завтылъ Бодукчей. Явился онъ въ Астрахань чуть не босикомъ нѣсколько лѣтъ назадъ, изъ Ногайскихъ степей, никуда не показывался и княземъ не назывался. Но къ недавнему его преображенію всѣ уже успѣли привыкнуть.

Сомнительный нѣмецъ былъ теперь съ большими деньгами, нажитыми на глазахъ у всѣхъ, — но какъ, никто не зналъ. Сомнительный князь и церковный староста былъ теперь богачъ по простымъ и законнымъ причинамъ, такъ какъ на его родинѣ умеръ какой-то дядя и оставилъ ему большое наслѣдство, за которымъ Бодукчей съѣздилъ въ Ногайскую степь, но едва не оставилъ тамъ своей шкуры отъ членовредительнаго пріема, сдѣланнаго ему тамошними родственниками, съ которыми пришлось дѣлить наслѣдство.

Здѣсь же былъ, наконецъ, извѣстный ватажникъ Климъ Егоровичъ Ананьевъ, но держался смирно въ уголкѣ и даже виду не показывалъ, что онъ въ гости пріѣхалъ.

— Ну, что подшибленный? Здорово! Перекосило, братъ, тебя! Поцѣлуемся хоть и въ кривую рожу! — встрѣтилъ Ананьева хозяинъ, когда онъ въ числѣ первыхъ смущенно появился въ домѣ. — Ну, что она, рожа-то? Совсѣмъ не хочетъ на мѣсто стать!

— Нѣтъ, на мѣсто ужъ гдѣ же, — отвѣчалъ добродушно глупый Ананьевъ. — А хоть малость бы самую передвинулась къ прежнимъ мѣстамъ, и то бы радъ былъ.

Усадивъ гостя въ углѣ горницы, какъ несмѣлаго и стѣснявшагося въ обществѣ властителей, Пожарскій подошелъ къ племяннику и Кисельникову, бесѣдовавшимъ у окна «о дѣвичьихъ ухваткахъ въ предметѣ мытья себя въ банѣ».

— Вотъ, гляди, — сказалъ полковникъ:- Ананьева расшибло совсѣмъ. Все рыло гдѣ-то въ уѣздѣ. Ничего не найдешь. Одинъ глазъ спитъ, а другой кричитъ: горимъ, братцы. Носъ что крюкъ завернулся на сторону, того гляди, зацѣпитъ тебя и платье испортитъ. Ротъ на третье ухо смахиваетъ. Бѣда сущая… А здоровый былъ. А вотъ кому бы надо расшибиться давно на тридевять частей, лопнуть да развалиться, — тотъ живетъ и все у него на мѣстѣ…

— Да-съ! И самъ на мѣстѣ! — съострилъ какъ изъ-подъ земли выросшій Георгій Дашковъ. — Добраго здоровья. Мое почтеніе хозяину и гостямъ!

Пожарскій даже оробѣлъ отъ намека остраго монаха и, начавъ разсыпаться предъ нимъ мелкимъ бѣсомъ, повелъ его сѣсть на почетное мѣсто около митрополита Сампсона.

— Да-съ. Эта ухватка дѣвичья, — говорилъ Кисельниковъ чаемому зятю: — держать себя въ неукоснительной чистотѣ, особливо дѣвицѣ. Дѣвица любитъ и уважаетъ баню всѣмъ сердцемъ. Мою Маремьяну изъ бани не выгонишь, такъ бы тамъ вѣкъ свѣковала. — И Кисельниковъ думалъ про себя: «Мотай, братъ, себѣ на усъ».

— Бываютъ дѣвицы красавицы писанныя, — продолжалъ Кисельниковъ свою атаку на жениха. — Но, подь, человѣкъ, глянь-ко поближе… А отъ нея, отъ иной, запахъ, козлятиной отшибаетъ. Опять скажу, здоровье — великое дѣло. Больная жена, что худая мошна, ни денегъ, ни дѣтей съ такими не заживешь… Моя вотъ Маремьяна вся въ мать. Здорова — ахтительно. А все отъ баннаго прилежанія.

— Эта повадливость къ самоочищенію — доброе дѣло! — отозвался, наконецъ, офицеръ Палаузовъ, понимая отлично намеки посадскаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ думалъ: «Что жъ, я бы на твоей Маремьянѣ не прочь жениться, какъ науськиваетъ меня полковница, только бы ты ей денегъ далъ побольше. А коли грязна, это не помѣха. Послѣ вѣнца самъ вымыть на-чисто могу».

Когда гости были всѣ въ сборѣ, хозяинъ усадилъ всѣхъ за столъ, и началось угощеніе. Черезъ часъ всѣ уже закусили плотно и выпили немало — повеселѣли и загорланили. Одинъ Ананьевъ, сидя на концѣ стола около пріятеля и своего незадачливаго зятя, перекреста князя, мало говорилъ и больше слушалъ другихъ. Громче всѣхъ раздавались голоса самого хозяина, остряка и умницы Дашкова и одного офицера, родомъ кандіота. Грекъ, по имени Варваци, офицеръ явился, когда уже всѣ сидѣли за столомъ, прямо съ караульной службы и долго извинялся передъ хозяиномъ за невѣжество. Варваци говорилъ за столомъ громче всѣхъ, но не потому, чтобы желалъ заставить всѣхъ слушать свои разсужденья, какъ хозяинъ, или свою какую остроту, какъ игуменъ, а потому что совершенно не могъ тихо говорить по особенному устройству груди и горла. Грекъ этотъ былъ забавникъ и потѣшникъ всего общества, ибо умѣлъ свистать соловьемъ, токовать по тетеревиному, шипѣть кунгуромъ, рѣвѣть бѣлугой и особенно умѣлъ изумительно вѣрно передразнивать и подражать голосамъ своихъ знакомыхъ. Кромѣ того, отлично говоря по-русски, онъ загадывалъ дивныя загадки, показывалъ всякіе финты-фанты и пѣлъ сотни пѣсенъ на всѣхъ языкахъ, отъ голландскаго до калмыцкаго. Но въ разговорѣ голосъ его былъ сущее наказаніе для собесѣдниковъ, ибо гремѣлъ громче предполагаемаго трубнаго гласа при кончинѣ міра.

— Не ори! Оглушилъ! — то и дѣло останавливали его. Онъ принимался шептать и шипѣть могучимъ шопотомъ, но чрезъ нѣсколько мгновеній забывалъ сдерживаться и снова ревѣлъ благимъ матомъ на весь домъ.

— Эхъ, кабы этого офицера Варваци да, обернувъ вверхъ ногами, повѣсить на моей строящейся колокольнѣ! — заявилъ теперь Дашковъ на ухо сосѣду своему воеводѣ.

— Зачѣмъ? Господь съ тобой? — спросилъ, удивляясь, Ржевскій.

— И что бы это, воевода, за гулъ да звонъ пошелъ на всю округу твою. И, Боже мой! Звончѣй всякаго Ростовскаго колокола.

— Не гоже!.. Грѣхъ… рѣшилъ воевода укоризненно, не понявъ шутки и повѣривъ, что строитель Троицкой обители способенъ повѣсить за ноги грека, вмѣсто колокола.

На этотъ разъ гости, развеселясь, тоже попросили Варваци потѣшить ихъ своимъ «искусничествомъ». Офицеръ съ удовольствіемъ согласился и какъ всегда добродушно спросилъ: «что угодно?»

Зазвиставъ неподражаемо соловьемъ, онъ залился въ страстныхъ треляхъ… Казалось, весной запахло вдругъ въ столовой горницѣ Пожарскаго, теплынью ночного звѣзднаго небя, зеленью муравы и дубравы повѣяло на гостей среди іюньской духоты, стоившей въ Астрахани… Но вдругъ очарованье исчезло!.. Вмѣсто соловья заголосило что-то дикое, нелѣпое, грубое и, хотя ясно сказалась жгучая боль и слышался вопль страданья, но онъ не могъ тронуть сердца человѣка и не вызывалъ жалости или сочувствія… Заревѣла бѣлуга и шибко, но мягко шлепала хвостомъ по песку… Раскатистый хохотъ гостей даже заглушилъ эту бѣлугу. Затѣмъ хозяинъ попросилъ Варваци «одолжить» и мигнулъ на другую горницу… Офицеръ вышелъ. Гости притихли и стали прислушиваться. Въ сосѣдней горницѣ послышалась бесѣда.

— Полагательно надо думать, что это раскольничье дѣло. Я бы, по вашей ввѣренной вамъ власти въ краѣ семъ, всѣхъ сихъ отщепенцевъ подъ судную избу отправилъ! — говорилъ одинъ голосъ.

— Безпремѣнно укажу… Я давно на нихъ глазъ имѣю… Да все вотъ недосугъ…

— Время дорого, воевода… Колебаніе народное произойти можетъ.

— Завтра же я укажу… А то послѣ завтрева — безпремѣнно.

И снова общій смѣхъ заглушилъ слова этихъ двухъ собесѣдниковъ въ сосѣдней горницѣ… сидѣвшихъ, однако, тутъ же за столомъ и захохотавшихъ надъ собой пуще другихъ… И Ржевскій съ Дашковымъ дивились пуще всѣхъ… Они сами не могли бы такъ «сходственно» заговорить. Да и самый характеръ предполагаемой бесѣды былъ вѣрно подмѣченъ офицеромъ.

Гости пировали долго и поздно засидѣлись у новорожденнаго. Воевода успѣлъ разъ шесть соснуть крѣпко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевскій, конечно, и не воображалъ, что полковникъ мѣтитъ на его мѣсто — воеводы.

Уже ввечеру, когда изъ всѣхъ гостей Пожарскаго оставалось не болѣе десяти человѣкъ, бесѣда перемѣнилась и приняла болѣе дѣльное направленіе. Въ числѣ засидѣвшися были Дашковъ и Кисельниковъ, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важныхъ матерій, обсуждаемыхъ послѣ цѣлаго дня болтовни. Дашковъ разсказалъ, между прочимъ, что къ нему на постройку часто навѣдываются разные обыватели и спрашиваютъ: «Будетъ ли оное созиданіе православнымъ монастыремъ, или нѣмецкой киркой, какъ ходитъ слухъ?». Разговоръ перешелъ на любимую тему Кисельникова. Говорить объ астраханскихъ слухахъ — матерія была для него неисчерпаемая: посадскій не умолкалъ битый часъ и все помянулъ, чуть не за сто лѣтъ. Онъ вспомнилъ даже слухъ объ индѣйскомъ идолѣ, святомъ болванѣ, который вдругъ забеременѣлъ и родилъ чудомъ въ разъ: морского верблюда, трехъ костромскихъ бабъ, дюжину Гишпанскихъ лягухъ и глиняный горшокъ съ яхонтовой ручкой.

Дашковъ предъ прощаніемъ заявилъ, что намѣренъ жаловаться воеводѣ письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Бесѣдина за распространеніе смутительнаго слуха о строящейся обители.

Наконецъ, домъ Пожарскаго опустѣлъ, потемнѣлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ женѣ:

— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы нонѣшнюю затрату въ одно утро вернулъ!