Свадебный бунт

XVI

Въ тотъ же день, въ то время, когда благовѣстили къ вечернѣ, четыре человѣка вмѣстѣ скрывались въ грядахъ большого огорода въ Шипиловой слободѣ. Это были бѣжавшіе изъ-подъ стражи Барчуковъ, Вартановъ, Костинъ и неизвѣстный имъ человѣкъ. Доброму Барчукову изъ жалости такъ захотѣлось спасти вмѣстѣ съ собой несчастнаго разстригу, что онъ рисковалъ самъ не уйти. Костинъ еле двигался на ногахъ. Барчуковъ вмѣстѣ съ пріятелемъ долженъ былъ въ минуту бѣгства подхватить маленькаго человѣчка подъ руки и чуть не волочить за собой.

Четвертый самъ присталъ къ бѣглецамъ, догадавшись, въ чемъ дѣло. Это былъ рослый и широкоплечій богатырь, по имени Шелудякъ, просидѣвшій восемь мѣсяцевъ въ ямѣ, но не побѣжденный ею. Здоровье его устояло и выдержало мракъ, тѣсноту и голодъ. Шелудякъ былъ извѣстный разбойникъ, грабившій и убивавшій проѣзжихъ, между Краснымъ Яромъ и Астраханью. Онъ сидѣлъ въ ямѣ два раза и два раза бѣжалъ. Теперь былъ третій побѣгъ.

Узнавъ, кто ихъ случайный сотоварищъ по освобожденію, друзья пригорюнились. Этотъ злодѣй могъ какъ-нибудь ихъ дѣло испортить, ибо могъ въ ту же ночь кого-нибудь убить на улицахъ Астрахани. Воевода озлится, подниметъ на ноги всѣхъ стрѣльцовъ и ужъ, конечно, не проститъ бѣглецовъ, а отправитъ снова въ заключеніе.

Бѣжали всѣ четверо, конечно, очень просто, такъ какъ два стрѣльца, шедшіе около нихъ, не только зазѣвались, а даже просто зашли въ кабакъ. Если бы выведенные острожники захотѣли разбѣжаться или могли бы бѣжать на своихъ отсиженныхъ ногахъ, то отъ всѣхъ выведенныхъ на прогулку за прошеніемъ подаянія, конечно, не осталось бы дюжины человѣкъ.

Спрятавшись теперь на огородѣ, четыре бѣгуна совѣщались, какъ быть, куда дѣваться. Партановъ, всегда живой, смѣтливый, былъ такъ радъ и доволенъ полученной свободѣ, что ничего придумать не могъ.

— У меня отъ радости гудитъ въ головѣ,- рѣшилъ онъ.

Отъ счастья очутиться на волѣ даже изморенный и изможденный разстрига оживился и глядѣлъ бодро. Онъ меньше щурился и голосъ его какъ будто успѣлъ окрѣпнуть. Онъ горячо благодарилъ Барчукова за помощь. Теперь, сидя на грядѣ около огромной тыквы, маленькій человѣкъ заговорилъ:

— За то, ребята, что вы меня изъ жалости увели съ собой, я теперь васъ тоже отблагодарю. Есть у меня такой человѣкъ въ городѣ, который дастъ мнѣ пріютъ. Богобоязненный, добрый человѣкъ. Я пойду къ нему и попрошу принять всѣхъ насъ четверыхъ, денька на два укрыть у себя. А тамъ видно будетъ.

Такъ какъ Барчуковъ не передалъ своимъ товарищамъ по бѣгству о томъ, что приказалъ ему сдѣлать черезъ два, три дня самъ подьякъ, то Костинъ и не зналъ, что предполагалъ молодецъ сдѣлать.

— Какъ чуточку стемнѣетъ, — продолжалъ разстрига: — я схожу къ этому человѣчку доброму и попрошу его насъ укрыть. Его домъ тутъ шагахъ въ двухстахъ отъ насъ. Но только уговоръ, ребята. Святое слово вы всѣ скажете, что не будетъ ему отъ васъ никакого худа. Хорошее ли дѣло, если онъ насъ укроетъ, да мы же ограбимъ или убьемъ его?

— Что ты, Господь съ тобой! — воскликнулъ Барчуковъ.

— Я вотъ на счетъ этого, — выговорилъ Костинъ, указывая на Шелудяка. — Въ ямѣ всѣмъ вѣдомо, что онъ за человѣкъ. Онъ можетъ въ неурочный часъ и хозяина дома и насъ троихъ прирѣзать однимъ махомъ.

Шелудякъ сталъ клясться и божиться, что, хотя онъ и душегубъ по большимъ дорогамъ, но что эдакаго поганаго дѣла, чтобы своихъ товарищей или укрывателя убить не только онъ, но самый распропоганый индѣецъ не сдѣлаетъ.

— Да мнѣ только до вечера передохнуть, съѣсть хлѣбца малость, а за ночь я домой проберусь.

— Куда? — спросилъ Партановъ.

— Домой, подъ Красноярскъ.

— То-то, — усмѣхнулся Партановъ:- не въ городъ и подъ городъ, на большую дорогу. Тамъ у тебя домъ-то.

Шелудякъ расхохотался богатырски. Партановъ покачалъ головой.

— Чудной народъ. Только что спасся и опять завтра за душегубство, чтобы черезъ два, три мѣсяца въ яму опять попасть. Диковина!

— Что подѣлаешь, — страннымъ голосомъ выговорилъ богатырь. — Развѣ я бы не радъ, человѣче, стать хоть бы посадскимъ или купцомъ, въ своемъ домѣ на слободѣ жить. Да что же? Ты мнѣ домъ подаришь или жену съ дѣтьми? Одинъ я какъ перстъ, ни кола, ни двора, вида письменнаго даже не имѣю. А работать не могу! Про работу, — и онъ грозно поднялъ кулакъ, — не смѣй мнѣ никто и сказывать. Убью за это. Не хочу я работать, — заоралъ онъ вдругъ, выходя изъ себя и мѣняясь въ лицѣ. — Слышите вы, черти, не хочу я работать. Я самъ себѣ судья и воевода, почище вашихъ намѣстниковъ и митрополитовъ. Не хочу работать, и воли безъ работы жить нельзя, такъ я на большихъ дорогахъ ножемъ работаю и дубиной молочу.

Что-то диковинное, полубезумное сказалось и въ словахъ, и въ голосѣ, и въ лицѣ разбойника. Три товарища его пристально смотрѣли на разсвирѣпѣвшаго вдругъ безъ всякой причины душегуба.

Послѣ маленькой паузы, во время которой разстрига колебался, итти ли ему къ своему покровителю и вести ли туда душегуба, тотъ же разбойникъ Шелудякъ продолжалъ, какъ бы догадавшись.

— Слышь-ка ты, разстрига. Я звѣрь лютый, но Бога знаю и помню. Вѣдомо мнѣ, что буду я передъ Господомъ Богомъ отвѣтъ держать, когда мнѣ на Астрахани отрубитъ голову палачъ. Но вотъ я тебѣ скажу, не робѣй и безъ всякой опаски веди меня только до вечера къ своему человѣку. Мухи я у него не трону и крохи хлѣба безъ его спросу въ ротъ не положу. Вотъ тебѣ, на, убей меня Мати Божія.

И разбойникъ началъ креститься, поднимая глаза на небо. Голосъ звучалъ искренностью и чувствомъ.

Къ сумеркамъ Костинъ былъ уже нѣсколько крѣпче на ногахъ и, уйдя съ огорода, пропалъ на цѣлый часъ. Потомъ онъ вернулся и позвалъ съ собой троихъ дожидавшихся его товарищей.

— А все же скажи, къ кому ты насъ ведешь? — проговорилъ Партановъ, какъ-бы смущаясь, чтобы разстрига не наглупилъ.

— Зачѣмъ тебѣ? Сказано, добрый человѣкъ укроетъ на два дня. Чего же еще?

— Нѣтъ, все же таки, говори, а то #не пойду, — сказалъ Партановъ. — Я въ Астрахани всѣхъ знаю, стало и твоего добродѣтеля знаю. Къ предателю не заведи насъ.

— Изволь, скажу:- Грохъ.

— Вона какъ! — воскликнулъ Шелудякъ.

Барчуковъ тоже удивился. Ему показалось страннымъ, что извѣстный въ городѣ посадскій человѣкъ Носовъ, такой важный, сумрачный на видъ, такой законникъ, и вдругъ способенъ укрывать у себя бѣглыхъ изъ ямы людей.

— Ну, не судьба, — выговорилъ разбойникъ. — Ступайте, братцы, я останусь.

— Что такъ? — отозвались товарищи.

— Не могу я къ Гроху итти, онъ мнѣ на это запретъ положилъ. Я ему божбу далъ, что никогда черезъ его околицу не переступлю, не перелѣзу ни днемъ, ни ночью, ни за добрымъ, ни за злымъ дѣломъ. Ступайте, а я тутъ какъ-нибудь проваляюсь до ночи, а тамъ темнотой и хвачу изъ огорода. Только вотъ если бы кто-нибудь изъ васъ, ради Христа, Сына Божія, прислалъ мнѣ сюда съ какимъ-нибудь ребеночкомъ краюшку хлѣба, а то отощалъ сильно. Мнѣ вѣдь верстовъ пятьдесятъ итти безъ передышки.

— Пришлю, выговорилъ Партановъ. — А некого будетъ — самъ въ вечеру, какъ стемнѣетъ, принесу и хлѣба, и воды.

Трое бѣглыхъ двинулись огородами и пустыремъ, а разбойникъ остался и снова залегъ между двухъ высокихъ грядъ.

Бѣглые вошли въ дворъ дома Носова съ задняго хода, черезъ пустырь, и прошли прямо въ клѣть, гдѣ было заперто нѣсколько барановъ. Не прошло и полу-часу, какъ къ нимъ медленной, степенной походкой пришелъ самъ хозяинъ Грохъ. Пристальнымъ и проницательнымъ взглядомъ оглядѣлъ онъ обоихъ товарищей разстриги и, казалось, въ одно мгновеніе узналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ какъ будто прочелъ у каждаго насквозь все, что у него было на душѣ.

— Я тебя видѣлъ, — проговорилъ онъ тихо, обращаясь къ Партанову.

— Какъ не видать, и я тебя знаю, хозяинъ. Тысячу разовъ въ Астрахани встрѣчались.

— Э, я помню, — аманатъ.

Партановъ слегка вспыхнулъ. Онъ не любилъ, когда ему напоминали это.

— Да, былъ, да уже давно сплылъ и пересталъ быть, — проговорилъ онъ угрюмо.

— Ну, что же, оставайтесь у меня денька два, а тамъ видно будетъ, что вамъ дѣлать.

— Да мы, хозяинъ, знаемъ, что намъ дѣлать, — сказалъ Барчуковъ и тутъ же просто и искренно разсказалъ Носову все, что ему было приказано Копыловымъ.

Носовъ, выслушавъ, усмѣхнулся, что бывало съ нимъ чуть ли не разъ въ мѣсяцъ, и улыбка его, будто отъ непривычки губъ, была какая-то особенная, злая. На этотъ разъ Грохъ дѣйствительно злобно усмѣхнулся.

— Сотни людей загубляютъ пыткой, — думалось ему:- тысячи людей погибаютъ у нихъ въ ямѣ отъ сидѣнья, безвинно, зря, а захотятъ, тоже зря выпускаютъ, кого вздумается, сами побѣгъ устраиваютъ. Правители!

И онъ прибавилъ уже вслухъ:

— Да, правители!

Разспросивъ бѣглецовъ подробнѣе, кто они и что намѣрены дѣлать послѣ полнаго освобожденія, то есть прощенія воеводы, Носовъ узналъ, что четвертый бѣглецъ не вошелъ къ нему, и что это разбойникъ Шелудякъ. Грохъ поникнулъ головой, задумался, даже засопѣлъ, а черезъ мгновеніе вздохнулъ глубоко и проговорилъ вслухъ, но какъ бы самъ себѣ:

— Да, душегубъ, Каинъ, дьяволово навожденіе на землѣ, а, гляди, въ иныхъ дѣлахъ прямодушнѣе и достойнѣе самихъ нашихъ правителей. Вотъ что, молодецъ, — обратился Грохъ къ Партанову: — ты вызывался сбѣгать снести ему хлѣба и воды. Скажи ему, что я съ него клятву сымаю, пускай идетъ. Что за дѣло было между нами, какой переплетъ былъ, то, скажи, Грохъ запамятовалъ и его нынѣ хоть недѣлю цѣлую укрывать будетъ. Когда самъ Господь Іисусъ Христосъ на крестѣ разбойника простилъ, такъ я уже, грѣшный человѣкъ, истомленный тоже будто на крестѣ, гдѣ мнѣ сердце распинаютъ, могу тоже разбойника лютаго простить и къ себѣ въ домъ взять.

Голосъ Гроха при этихъ словахъ звучалъ такъ диковинно, что трое бѣглецовъ поняли, какая въ груди хозяина буря поднялась. Будто вспомнилъ онъ что-то и злоба заклокотала въ немъ.

Въ этотъ же вечеръ четверо бѣжавшихъ каторжниковъ сидѣли въ небольшой горницѣ въ подвальномъ этажѣ дома Носова. Они уже сыто поѣли. Разстрига давно дремалъ и клевалъ носомъ, но за то другіе трое вели тихую бесѣду осторожно и вполголоса съ самимъ хозяиномъ, сидѣвшимъ передъ ними. Грохъ вышелъ изъ дому, объявивъ домочадцамъ, что идетъ въ гости, а самъ, обойдя пустырь, проникъ въ подвалъ къ своимъ гостямъ, изъ которыхъ понравились ему особенно двое… Многіе знакомцы и друзья Гроха въ городѣ, знавшіе его, какъ угрюмаго и молчаливаго человѣка, подивились бы, какъ словоохотливо и красно толковалъ теперь Грохъ Партанову о томъ, что порядки на Руси таковы, при коихъ доброму человѣку житья нѣтъ, а ложись да умирай.

Часа три пробесѣдовали новые знакомые и разстались чуть не друзьями.

— Славныхъ два молодца попались мнѣ,- думалъ Грохъ, уходя отъ гостей и пробираясь тѣмъ же пустыремъ. — Если мнѣ начать счетъ сводить, то изъ всѣхъ двухъ сотенъ, что я подобралъ, эти будутъ изъ лучшихъ. Да, ребята хорошіе. — И, подумавъ, Носовъ прибавилъ:

— А домъ-то, все-таки, продаешь, изъ гнѣзда бѣжишь, потому что, все-таки, подѣлать ничего не можешь.

Грохъ вздохнулъ, остановился и, поднявъ голову, сталъ глядѣть на звѣздное ночное небо.

— Какъ тамъ у васъ-то, звѣздочки, ладно да хорошо, — шепнулъ онъ самъ себѣ. — А у насъ-то, у насъ что творится! Ржевскій — воеводой, правителемъ, а я вотъ, Грохъ, посадскій, а, гляди, черезъ мѣсяцъ и вовсе шатуномъ буду по всей Руси.