Свет за деревьями

И конечно я помню тот вечер, когда я понял,

что она умрет. У нее был рак. Я услышал,

из-за стены, как, вызывая ей скорую

и думая, наверное, что я уже сплю,

моя мать сказала, очень отчетливо: рак. Я не спал.

И потом я видел ее в последний

раз, еще живую, уже очень страшную,

приподнявшуюся в постели. Ей было

семьдесят пять, мне двенадцать.

Она спросила меня светским тоном

о школьных моих успехах. Впервые в жизни

ей не было до меня вообще никакого дела.

Но я не помню, удивительным образом,

того, о чем мне рассказывали впоследствии:

как я попросил оставить меня одного

в той комнате, где она лежала в гробу,

как сидел, один, в этой комнате, полчаса, если не дольше.

Я помню только мартовский, мокрый

день, талый снег, первые лужи.

Отец увез меня за город. Сквозь черные ветви деревьев,

чертившие на ветру свой узор,

просвечивала весенняя, бледная, неуверенная в себе синева.

На даче, где я не был с зимних каникул,

все вещи смотрели куда-то в другую сторону.

У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.

Это видно даже на фотографиях, тех немногих,

что у меня сохранились, очень блеклых,

               очень любительских.

Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,

очень красивая, с прелестным тонким лицом,

капризною складкой губ, смеющимися глазами.

В тридцатые годы рот делается трагическим,

глаза несчастными, красота остается.

Поздних карточек нет, она не давала снимать себя

не только в старости, но задолго до старости.

Я очень многое знаю, чего-то самого важного

не знаю, конечно, об ее жизни.

Она курила папиросы «Север» и питалась

                 швейцарским сыром

(пастилой, крепким чаем). Мне нравилось

                 держать ее за руку

с неразгибавшимся мизинцем (в который,

                 как она утверждала,

ее укусил скорпион, в Ташкенте, в эвакуации).

Она читала мне взрослые книги, Толстого,

но и какие-то советские повести из тогдашних журналов.

Был проход, на даче, между двумя

заборами, очень узкий, заросший крапивой.

Мы каждый день ходили к нему во время

нечастых ее приездов (с моим отцом она, в общем,

                     не ладила).

Там кто-то жил за этим проходом, кто-то, кто-то,

                 втайне от всех…

Там начиналось чудесное, которое оба мы видели.

Но неужели эта жизнь, с единственными ее очертаниями,

проступающими как ветви на синеве

неба, когда-то, с тем самым важным в ней, чего я не знаю,

с чудесным в ней, с крапивой, облаками, заборами:

неужели эта жизнь всего лишь

какая-то? Какая-то жизнь среди прочих каких-то?

Ее единственная среди прочих единственных?

И неужели моя, вот эта,

среди прочих каких-то какая-то?

Я выхожу на улицу, полную машин и прохожих.

От прошлого ничего не осталось.

В высоких окнах отражается то же небо.