Светлана

LII

Оля и Славик встретили Светлану, как всегда, с шумной радостью, но сразу притихли, когда узнали, почему она пришла к ним сегодня.

Светлана присела у маленького письменного стола, на котором с одной стороны стопочкой лежали Олины тетради и учебники, а с другой — Славины.

Хорошо бы позвонить Алле. Только рано еще, она на лекциях.

Когда стали дружить, хотелось обо всем, что волнует, ей рассказать. Теперь можно и не говорить, просто помолчать вместе — Алла и так поймет.

Оля хозяйственно взглянула на часы, повязалась фартуком и ушла на кухню.

Скоро вернулся со службы ее отец. Потом Славка опять выбежал в переднюю — открыть дверь, и сообщил достаточно громко, чтобы Костя мог слышать:

— Светлана, твой лейтенант пришел!

— Это вас так ребята в детском доме называли, — смущенно пояснила Светлана.

Костя посидел минут десять. Светлана чувствовала, что ему нравятся ее друзья.

— Хорошо они живут, — сказал он уже на улице. — Ребятишки хорошие. Большие стали.

— Да, Олечка трогательно заботится об отце.

— И совсем не так сильно у него лицо… помнишь, ты рассказывала.

— Так ведь… больше трех лет прошло. Тогда он прямо из госпиталя. И потом… Костя, он теперь совсем другой, у него тогда такое страшное-страшное напряжение в лице было!

Время сгладило шрамы, но шрамы видны. Они напоминают о войне…

— Костя, давайте здесь перейдем.

Костя взял ее под руку. Они и прежде ходили так. Только все-таки не совсем так: или Светлана по-детски цеплялась за его руку, или Костя поддерживал ее под локоть с немного насмешливой, подчеркнутой внимательностью. Сейчас он взял совсем по-другому — серьезно и бережно, как мог бы взять под руку сестру.

— Напрасно мы идем. Нужно бы у них посидеть — ты такая усталая.

— Нет, нет, мне даже хочется на воздух.

Они перешли через улицу. Отсюда была видна Москва-река и темные арки моста, будто нарисованные уверенной рукой. Распахнулось окно на втором этаже, и вырвалась на улицу песня:

Молодой мужской голос пел то задумчиво, то весело, с какой-то неиссякаемой бодростью. Бывают песни — их просто слышишь, а не слушаешь, слова проходят мимо. А в других каждое слово затрагивает твои мысли…

Костя замедлил шаг — он тоже слушает.

— Люблю эту песню, — сказала Светлана.

— Я тоже.

Они дослушали песню до конца и медленно пошли дальше. Опять музыка из окна. Кто-то неумелой рукой подбирает на рояле аккорды.

Два голоса поют: один совсем робкий, стеклянно-тоненький, другой постарше. Громко и уверенно прозвучал припев. И аккорды стали полнее:

Ребята-ремесленники с веселым топаньем прошли по мостовой и подхватили:

Юра говорил, что он, Витя и другие ребята, которые вместе с ним ремесленное кончали, где-то в этом районе работают. Может быть, вон тот большой дом строят… Что это будет: школа, больница, просто жилой дом?

Светлана и Костя дошли до угла и остановились.

Легкий белый дымок кудрявился над белым лотком. Девушка в белом фартуке сообщала радостным голосом:

— Есть сливочное мороженое!

Неизбежная кучка ребят около девушки и лотка. Светлана сказала:

— Пойдемте сюда, хорошо? Здесь никого нет.

Они свернули, не доходя до моста, и пошли вдоль набережной.

Широкая река неслась им навстречу, сжатая светлыми каменными берегами. Смотреть на воду никогда не бывает скучно. Ее волнение успокаивает, ее спокойствие волнует.

— Вам еще сколько осталось до поезда?

— Часа два.

— Давайте тут посидим.

Они сели на скамейку.

— Светлана, — сказал Костя после паузы, — у меня к тебе просьба есть…

Он хотел заговорить об этом еще дома, потом в поезде, но все откладывал, не зная, как начать, чтобы вышло подипломатичнее.

Светлана почувствовала неуверенность в его голосе и полувопросительно ответила:

— Да?..

— Видишь ли, я сейчас получаю кучу денег…

Светлана как-то вся насторожилась:

— Что ж, это очень хорошо!

— Но ведь я очень мало трачу, мне они совершенно не нужны!

— Мне тоже.

Костю всегда поражало ее уменье угадывать еще невысказанные мысли. У него было ощущение человека, обманутого тем, как спокойно и гладенько лежат все опасные колючки на спине ежа, и протянувшего руку — погладить. И вдруг при первом прикосновении все иголочки встают дыбом под неосторожной рукой, и никакие дальнейшие попытки уже невозможны.

Костя все-таки решил попытаться:

— Светлана, ты мне сделаешь огромное удовольствие, если согласишься, чтоб я тебе посылал сколько-нибудь! Я бы знал, что ты можешь спокойно учиться.

— Я и так могу спокойно учиться.

— Послушай, Света, я очень привык к тебе за эти годы, а тем более именно сейчас… Ты мне как младшая сестренка стала. А о младшей сестренке, естественно, хочется позаботиться. Необходимое у тебя есть, но мало ли что вам, девчатам, может потребоваться… Ну, какие-нибудь лишние чулки или туфли…

Она поймала его невольный взгляд и с ярким румянцем на щеках вызывающе ответила:

— Может быть, вам неприятно, что у меня не шелковые чулки и туфли не модельные? Может быть, вам неудобно сидеть со мной рядом?

— Ну, знаешь!..

Он достал портсигар, но папирос уже не было. Костя с досадой защелкнул крышку и, облокотившись о колени, яростно завертел пустой портсигар. Через минуту за его плечом послышался кроткий голос:

— Костя, вы на меня не обижайтесь. Я вас не хотела обидеть. Только вы мне никогда не предлагайте таких вещей!

— Каких вещей? Ну что, что я тебе предложил такого ужасного?

Она ответила так же кротко:

— Деньги.

Маленькая рука осторожно и ласково завладела портсигаром и водворила его в карман.

— Вы не сердитесь, Костя!

— Я не буду сердиться, если ты обещаешь мне одну вещь.

— Обещаю.

— Как ты можешь обещать, когда не знаешь, о чем я хотел тебя просить?

— Я уже догадалась.

— Ну, скажи, если такая догадливая.

— Вы хотели просить, чтобы если мне нужны будут… ну, эти самые деньги… так чтобы я вам об этом сказала. Да? Хорошо, скажу… Так прямо и напишу: «Костя, мне нужны лишние чулки… шелковые!» Обещаю. Теперь не сердитесь?.. Костя, ведь у меня есть шелковые чулки, я их надевала, когда вы приезжали зимой, а вы и не заметили!

Мир был восстановлен. Светлана сказала первое, что пришло в голову, просто чтобы переменить тему:

— Неловко вышло, я не успела вчера попрощаться с Александрой Павловной, хотя, может быть, ее и дома не было…

— Не знаю, я к ним не заходил.

Не заходил, но пошел именно в ту сторону и порядочно долго пробыл там. Значит, просто походил около Надиного дома. Может быть, в беседке посидел… Что-то у них было связано с беседкой, судя по намекам Александры Павловны.

Светлана опять замолчала, смущенно и сочувственно. Напрасно сказала, не нужно было про Зиминых.

— Светлана, — вдруг сказал Костя (он сам не мог понять, как это вышло), — хочешь, я тебе покажу Надино последнее письмо? Я его еще весной получил.

Он протянул ей конверт, нетерпеливо разорванный сбоку, сложенный пополам и уже немного потертый на сгибе.

Светлана нерешительно вертела в руках конверт:

— Мне… можно прочесть?

— Ну да, я же говорю тебе.

Он встал и пошел к реке, облокотился о каменные перила.

Сейчас она прочла письмо до половины… Теперь, должно быть, перевернула страницу… А теперь второй раз перечитывает…

Светлана перечитывала второй раз.

Прямое, честное письмо. И даже ласковое. Надя старается смягчить… Она совсем не такая, как думалось про нее.

Можно не сомневаться, Александра Павловна сумела добавить!..

Должно быть, она поняла, что любит Алешу, именно в тот день, когда Костя уезжал на Дальний Восток. Она сидела на окне и думала… И вдруг такая взрослая-взрослая стала. Она сказала: «Глупая девочка! Вот если я поеду провожать Костю, это будет действительно нехорошо!»

Ведь он-то принял бы все по-прежнему, а она уже не та!

Надя не знала, что он опять на фронт. Когда узнала, приехала сразу. Потому что, когда человек уезжает на фронт, нужно, чтобы у него было спокойно на душе. Может быть, Алеша тогда что-нибудь резкое сказал — первый раз в жизни! Ведь он-то думал, что они просто поссорились, что это каприз.

А потом он видел, как Костя целовал ее на платформе… и Надя знала, что он видит. Так и осталось у нее с Костей как будто все по-прежнему. А Алеше Надя не могла простить, что он сам заставил ее приехать…

Александра Павловна рассказывала. Даже она заметила, как это обидело Надю…

Рассердился? Обиделся? Или… огорчился?

Костя постоял еще с минуту не оборачиваясь. Сам не ожидал, что будет так волноваться. Ведь это отболело уже давно, а теперь заслонилось новой болью. Все было понятно и раньше, задолго до Надиного письма. Надино письмо было ножом хирурга, вынувшим осколок, засевший в ране. Операция проходила без наркоза, пришлось поскрипеть зубами… но рана стала заживать.

Почему же опять так колотится сердце? Неужели потому, что Надино письмо в руках у девочки, которая стала другом, близким человеком, сестрой?

Нечаянно разоткровенничался, и вот… Странная мысль вдруг пришла в голову. Костя подумал, что, если бы Светлане когда-нибудь потребовалось написать такое письмо, она бы вспомнила, что время весеннее, что письмо как раз перед экзаменами придет, и отложила бы операцию на несколько недель. Потому что Светлана… Впрочем, именно потому, что Светлана такая, было бы еще тяжелее бедняге, которому она напишет отказ. На мгновение Костя представил себя на месте предполагаемого адресата… и поспешил обернуться. Фу, приходят же в голову нелепые фантазии!

Письмо, уже аккуратно вложенное в конверт, лежало у Светланы на коленях.

Костя опять сел на скамью. Он ожидал каких-нибудь ласковых, сочувственных слов или негодующих по отношению к Наде. Кажется, ради этих слов и дал прочесть.

Светлана молчала очень долго, потом резко сказала:

— Она права!

— Ты так думаешь? — спросил Костя, задетый.

— Она права, — повторила девочка, — все это было у вас ненастоящее.

— У меня или у нее?

— И у нее и у вас. Если бы это было у вас настоящее, вы бы не стали письмо дочитывать до конца, а после первых же строчек… вот так! И вот еще так! И вот еще раз так!

Письмо спокойно осталось лежать у Светланы на коленях, но так выразительны были движения ее рук… Косте казалось, что он видит письмо разорванным вместе с конвертом пополам… и еще раз пополам… и на восемь частей… и на шестнадцать… и видит белые лепестки, разлетающиеся по ветру.

— Разные бывают темпераменты у людей… А может быть, я его себе на память оставил?

— Если бы на память оставили, мне бы не показали!

Светлана протянула ему конверт и, не поворачивая головы, внимательно смотрела, как Костя прятал его в карман.

— Он вам написал?

— Написал, только не знаю что. Я с его письмом… как раз по твоему рецепту поступил.

Светлана сделала неопределенный жест, как будто хотела сказать: «А! Все-таки!»

— Напрасно не прочли. Я уверена, что письмо было очень хорошее. Он очень славный, Костя.

— Тем лучше.

Светлана, помолчав, начала совсем уже другим тоном, осторожно и ласково:

— Ваша мама… — и остановилась, не решаясь продолжать, боясь сделать ему больно. — Мне кажется, ваша мама тоже считала, что это у вас ненастоящее. А она знала про Надино письмо?

— Да, я ей сказал… вот теперь только сказал… Светлана, когда я получил твою телеграмму… Подписаться забыла, но я сразу узнал, что это ты посылала… по почерку.

— Какой же почерк? — удивилась она. — Ведь это же на бланке, печатными буквами?

— Не важно, что на бланке. Так могла написать только ты. Телеграммы пишут… ну, понимаешь, короче, скупее, расчетливее… Светлана, знаешь что? Расскажи мне про маму… Ведь ты к ней еще в конце августа приехала? Прямо из лагеря?

Светлана стала говорить, осторожно выбирая слова. Костя слушал, не поднимая головы. Потом прикрыл рукой глаза и отвернулся.

Светлана замолчала.

— Это ничего, ты рассказывай… Ну, и что доктор сказал? — Он шарил по карманам, искал платок.

— Костя, может быть, лучше в другой раз?

— Когда-то еще увидимся! Расскажи. Она так мало всегда про себя писала!

Небо стало золотистое, потом розовое. Вспыхнули и запылали окна домов, обращенные к солнцу.

Кто-то шел вдоль набережной. Свернут в переулок или… Когда уже было ясно, что пройдут именно мимо их скамейки, Светлана, продолжая говорить, накинула себе пальто на плечи и встала, закрывая собой Костю.

— Знаешь, Светлана, у меня все время такое чувство, что можно еще что-то ей сказать, о чем-то спросить…

— Да.

— Если бы не война, может, и пожила бы еще.

Прохожие, мужчина и женщина, деликатно заторопились и прошли не оборачиваясь.

Костя заметил их, когда они уже миновали скамейку. Он сунул платок в карман и опять отошел к каменным перилам.

Затихли, удаляясь, шаги, набережная опять стала безлюдной. Солнце скрылось за домами. У реки, отражавшей ясное вечернее небо, было еще совсем светло, но откуда-то снизу, из дворов, из переулков, неуловимо подкрадывались сумерки и расплывались над городом, чтобы город мог спокойно заснуть.

Костя повернулся лицом к ветру, набегающему от реки.

Светлана подошла и стала рядом.

Костя заговорил. Светлана вздрогнула даже — так резко и страстно прозвучали его слова.

— Ненавижу войну! Поэтому пошел в военную академию учиться… Ты понимаешь это, Светлана?

Светлана ответила:

— Я понимаю.

Костя опирался о камень. На загорелой руке, сжатой в кулак, отчетливо выделялся белый шрам.

Светлана успокаивающим движением дотронулась до его руки и погладила белый шрам. Она не ожидала, что Костя обернется, а Костя не ожидал увидеть в ее глазах то, что увидел.

— Светлана!

Девочка смело встретила его взгляд.

Девочка?

Не девочка больше!

Девочка выросла, а он и не заметил.

— Светлана!

Костя схватил обе ее руки и крепко сжал в своих, не чувствуя, что делает ей больно. Память отрывочно выхватывала из прошлого: маленькая девочка в разрушенной деревне, испуганный и любопытный взгляд черных глаз… Светлана тихонько плачет под его шинелью… это в поезде. И к той же самой шинели прижимается она в отчаянном порыве, когда уходит из детского дома единственный хоть немножко знакомый ей человек.

Когда это было? Пять лет назад!

Девочка выросла, а он и не заметил.

Он не заметил и другого: того, что вырастало в нем самом, вырастало на смену первой, мальчишеской, детской, неудачной любви.

Какое удовольствие доставляли ему всегда их нечастые встречи!

Светланины письма… Милое желание развлечь, привести человека в хорошее настроение. Почему, в конце концов, когда в эти последние годы приходило сразу два письма, он распечатывал сначала Надино, а Светланино потом? Просто из чувства долга или чтобы оставить более приятное на закуску?

В один из последних вечеров, когда он оставался с мамой вдвоем, она спросила:

«Костя, что у вас с Надей?»

Тогда он ей рассказал… И удивился — мама как будто даже успокоилась. А в глазах — невысказанный вопрос.

Мама была догадливее его, но она боялась спугнуть, боялась быть неделикатной и промолчала.

Костя опомнился наконец и разжал руки, увидев, каким бледным и напряженным стало лицо Светланы.

— Я сделал тебе больно, прости!

Он делал ей больно много раз. Он сделал ей больно еще сегодня, когда заговорил о деньгах, назвал младшей сестренкой, дал ей прочесть Надино письмо, ища сочувствия.

— Прости!

Маленькие пальцы, побелевшие и смятые в его руках…

Никогда никому не целовал руки — даже в голову никогда не приходило! — но сейчас… было так естественно…

Ежик спрятал все свои колючки. Маленькие руки не вырывались никуда и лежали в его ладонях с покорной нежностью. Маленькие пальцы розовели и как будто оттаивали в его руках.

Костя сам осторожно выпустил их.

Тихая набережная, шумный перекресток…

Когда переходили улицу, Костя не взял Светлану под руку, она поняла почему.

Не думай, я понимаю. Твое горе — мое горе, и ничего не нужно сейчас говорить!..

Синий-синий, спокойный вечер. Над входом в метро приветливо сияло большое красное «М». Оно всегда у вокзала встречает, когда приезжаешь. Для Кости оно всегда было связано со словом «Москва». А Светлане казалось, что это слово «Май» начали писать с большой буквы. В грустный осенний день оно напоминало о весне.