Светлое будущее

ПРОБЛЕМА ДОНОСА

Мы смотрим передачу «Клуб кинопутешествий» — немногое из того, что можно смотреть по нашему телевидению. Сашка с Антоном ведут между прочим довольно странный разговор. А как вы попались? Донос?

— Тут не так-то просто, Саша. Это теперь мы оцениваем такого рода вещи как донос. А тогда это не был донос. Это было проявление честности, как мы ее тогда понимали.

— Хорошенькая честность!

— Не судите да не судимы будете.

— Странно, очень странно!

— Ничего странного. Мы — я и мой самый близкий друг — тогда оба были членами партии (я ведь тоже был в партии с двадцати двух лет!). И хотя многое знали о реальности сталинизма и многое порицали, но в целом- то мы были самыми настоящими сталинцами. Если бы кто в нашей части пикнул о Сталине плохое слово, мы без Особого отдела сами разорвали бы его в клочья.

— А что же произошло?

— Я съездил в отпуск к родителям, насмотрелся, взбесился, вспомнил знаменитый сталинский тост за русский народ и написал то злополучное стихотворение. Прочитал его своему другу. И вместо Военной академии я очутился в лагере.

— Это же подлость! Я бы вашему «другу» морду набил.

— Был у меня такой период, когда я мечтал об этом. Но когда меня выпустили, я ему спасибо сказал. Кто бы я был, если бы не та история? Отставной полковник. В лучшем случае — генералишка. А так я научился понимать и ценить жизнь. Это больше, чем быть маршалом.

— Вы могли измениться и без лагеря.

— Когда? До смерти Сталина — не мог. После — очень многие изменились. И мой друг изменился. Но это уже не то. Это перемены не принципиальные.

— А Григоренко?

— Этот вариант не для меня. Я не правдоборец по частным делам. К тому же теперь это нельзя доказать и нельзя опровергнуть. В лагере, во всяком случае, я очень мало видел людей, мировоззрение которых изменилось бы существенным образом. С чем приходили, с тем и уходили. Правда, я сидел в сравнительно благоприятных условиях. Лет пять в конторе работал. В тепле и сухости, по крайней мере. Подружился я там с одним заядлым антисталинистом. Вот в ожесточенных спорах с ним я и начал кое-что соображать. Человеку самому по себе трудно постичь истину. Нужен собеседник, друг или враг — не имеет значения, лишь бы не равнодушный.

— А где тот антисталинист?

— Его угнали в другой лагерь. А там после смерти Сталина была заварушка, что-то вроде восстания. Хотя я сомневаюсь в этом, думаю, что была провокация. Слух такой ходил. Так этот лагерь снесли с лица земли (с людьми, конечно) с помощью авиации. Мои коллеги-штурмовики постарались. Не попал бы я в лагерь, может быть, стал бы командиром этого самого полка, который уничтожил лагерь.

— Какой кошмар, — сказала Ленка, молчавшая в уголке дивана в течение всей этой беседы. — Какое ужасное время! Какие чудовищные люди! Невозможно поверить! И все равно, дядя Антон, ваш друг — типичный подлец. Предатель и доносчик. Именно такие мерзавцы были и теперь являются оплотом сталинизма.

— А что такое донос? — спросил Сашка.

— Вопрос простой, — сказал Антон, — а ответить на него трудно. Меня вот больше десяти раз вызывали в соответствующие органы и заставляли писать разного рода объяснительные записки. Заставляли подписывать бумажки о неразглашении. И я писал. И подписывал. Никого я не заложил, совесть моя была чиста. Но только недавно я понял, что эти записки и подписи суть форма сотрудничества с КГБ. А я не встречал ни одного человека, который бы оценивал это именно так. Теперь, на старости лет, когда меня уже никуда вызывать не будут (если что — будут просто судить, арестуют), я допер до этой тривиальной истины. Дело в том, что система доноса была нормальной формой организации жизни. Как и теперь, между прочим. И такой пустяк, как подписка о неразглашении, даже не воспринимается как нечто безнравственное. Тем более в нашем обществе нравственное сознание отмерло в полном соответствии с предсказаниями классиков.