Сын детей тропы

Глава 1. Падаль

Однажды Шогол-Ву, сын детей тропы, ушёл, чтобы не вернуться. Перед тем он накормил соплеменников падалью.

За второе полагалась смерть. За первое тоже. Шогол-Ву ступил на запретную тропу, тропу сердца, а такое не прощалось.

В безымянной долине у подножия гор, не имевших названия, стояла ранняя весна. Воздух был наполнен бормотанием ручьёв и запахами талого снега.

Спущенный Пятикрылым с привязи, юный ветер скакал по долине. Расшалившись, толкал упругими боками хижины, наспех поставленные перед зимой. Он долетал до Древолеса и приносил оттуда голоса птиц, запутавшиеся в косматой холодной шкуре. Сами пернатые не показывались у гор, наученные меткими стрелами.

Ветер встряхивался и пел, не в силах сдержать радость: конец суровой зиме! Следы его лап темнели на земле проталинами, и в них уже проклёвывалась юная трава.

И снег, и мокрую землю долины усеивали отпечатки ног, и в одном из таких отпечатков лежал затоптанный маленький белый цветок.

Утром, таким ранним, что даже звёзды ещё не думали уходить, Шогол-Ву вышел на порог с лопатой в руках и огляделся. Он собирался копать могилу для Одноухого, старого пса, и не хотел, чтобы кто-нибудь увидел. И его легко можно было понять.

Дети тропы и прежде недолюбливали людей и всё людское. Они презирали слабость и милосердие, эти черты, присущие всякому человеку в той или иной мере. Им претила изнеженность, и они избегали привязанностей. Привязанность, как известно, та же слабость.

Жители открытых земель тоже не любили детей тропы, считали дикими их обычаи. Люди не одобряли того, что народившихся сносят в общий дом, и дети не знают матерей, а те не помнят детей и не могут назвать отцов. Люди ужасались тому, что запятнанные отправляют к ушам богов старых и ослабевших сородичей.

Людям не хватало мудрости, чтобы понять: оттого-то дети тропы и сильны, оттого-то их племя крепко, как молодой орех. А человечий род, как старый орех, с гнилью и червоточинами. Пни — расколется.

И всё-таки раньше, когда запятнанные жили ещё на Косматом хребте, их просили вести по тропам, а они соглашались — само собой, в обмен на щедрые дары.

Чаще это были тропы Безлюдья. Никто лучше запятнанных не сумел бы провести торговцев от города к городу, сохранив людей и товар. Реже — тропы охоты. Бывало, космач, надевший белую шкуру, не засыпал, впадал в безумие, пятная снег у окраин следами когтистых лап. Если не выследить, не убить, вскоре найдётся и мёртвая скотина в хлеву. Длинная пасть могла перекусить овцу одним махом. А потом космач дорвётся и до людей.

Человечьи охотники, даже самые лучшие, с этими тварями справлялись плохо. Не умели главного: слушать и видеть. Не могли замирать и терпеть, и держать в памяти каждую снежную крошку вокруг себя, чтобы заметить, где белый покров шевельнётся. Совсем немного, самую малость. А не уследишь, не ударишь первым, вскинется космач, и уже не спасёт ни сила, ни копья с перекладинами.

Оттого-то люди неохотно, но звали запятнанных. И те неохотно, но приходили.

Но теперь, когда Свартин Большая Рука преступил клятву, согласию пришёл конец. Потерявшие земли и вождя, дети тропы отступили за Древолес. Они не смирились с новым порядком, и люди это знали. Не зря нынешние времена уже были прозваны Оскаленным миром.

Древолес оставался ничьей землёй и заодно границей, которую не пересекали ни те, ни другие. Если человеку и запятнанному случалось столкнуться там, кончалось смертью.

Люди и не спешили соваться. Если уж на открытых землях они не могли сравниться с детьми тропы и даже в последнем бою взяли лишь числом, то в лесу у них и вовсе надежды не было. Кожа запятнанных — свет и тень, наряды — мех и шкуры, кора и жёлуди, перья, ветви и кость. Как не разглядеть зарывшегося в снег космача, так не увидеть в лесу детей тропы. Пока они сами не захотят. Пока для жертвы не станет поздно.

Но застучали к весне топоры, истончая границы. Люди Свартина подтачивали Древолес не спеша. И в долине, окружённой лесом и горами, дети тропы сидели, как зверь в ловушке. И как обозлённый зверь, которому нечего терять, готовы были вцепиться клыками в глотку.

В пору жёлтых листьев, когда раны были ещё свежи, Шогол-Ву, негодное дитя племени, притащил из лесу пса.

Грязно-белый, побитый жизнью, пёс этот то ли отстал от хозяина, то ли, что вероятнее, намеренно был оставлен. Беззубый, потерявший в давней схватке ухо, полуслепой, хромой, он мог принести лишь одну последнюю пользу — насытить хищного зверя. Любой охотник не стал бы ни тратить на такого стрелу, ни даже пачкать дубинку.

Слабый и жалкий, пёс провонял человеком и дымным жильём. Он висел на широком плече, не в силах даже поднять голову, лишь слабо шевелил хвостом. Когда Шогол-Ву опустил его на землю, лапы разъехались, не удержали худое тело. Тогда запятнанный вновь поднял зверя.

— Это не еда, — сказал Зебан-Ар, покрытый шрамами охотник, и в голосе его будто бы звучал вопрос.

Сомневаться-то было нечего, в здравом рассудке никто не счёл бы пса добычей. Старый, больной зверь не годится в еду. Только молодой, крепкий, здоровый, чтобы едоки черпали из котла его силу. А это к тому же была людская падаль, дрянь, которую и тащить сюда не стоило. А Шогол-Ву с мозгами набекрень, и он притащил. Что, если сунет в котёл?

— Не еда, — легко согласился Шогол-Ву.

Он отнёс пса в свою хижину, и его соплеменники не понимали, зачем.

Из паршивой шкуры не выйдет и ремня. Зубы и кости брать нельзя: любая поделка из них не даст владельцу силы, а отнимет удачу. Для чего нужен пёс?

Чем дальше, тем меньше они понимали, ведь день сменялся днём, а Шогол-Ву всё так же держал у себя людскую падаль. Видно, ещё и кормил, раз пёс не подыхал.

Шогол-Ву мог бы рассказать, зачем, но племя не поняло бы всё равно. Он выходил из хижины и нёс на пальцах прикосновения мокрого языка, и щека его помнила ткнувшийся нос, а грудь — тепло. Не такое, как от костра или тела рядом, а то, что рождается внутри. Так же было когда-то давно, рядом с матерью.

Раоха-Ур, лучшая из охотниц, родила сына в лесу и запомнила его, прежде чем уложить в общей хижине рядом с другими, недавно пришедшими в мир. Женщинам не полагалось глядеть на тех, кого они родили, и уж тем более запоминать их. Слово «мать» у запятнанных и осталось-то лишь для того, чтобы было как звать презренных сынов полей, знающих матерей.

Старшие спорили, когда поняли. Судьба Раохи-Ур, нарушившей закон племени, была ясна, но виноват ли сын? Мальчиков рождалось всё меньше, а этот был крепким, жаль терять. Решили, забудет.

Только сами забыть не давали.

В другое время пса бы ему не спустили. Но в зиму, когда ушёл и Койчи-Ит, могучий и мудрый вождь, и Тарса-Он, и Арра-Те, которые могли стать его преемниками, когда дети тропы ушли с Косматого хребта, который был их землёй с начала времён, — в эту зиму племени было не до того, и Шогола-Ву не трогали.

Тревожащей, ветреной, мокрой ночью пёс оставил тело, уйдя звёздной тропой туда, где снова сможет быть силён и молод. И Шогол-Ву решил схоронить его, как хоронят двуногих и разумных.

Он заметил двоих, идущих от дальней границы гор, и поспешил спрятать лопату. Кто-то возвращался с ночной охоты, и добыча была при них.

Первой была уже немолодая, но крепкая охотница, одна из лучших в племени и мать многих, Татим-Ан. Седые косы с редкими тёмными нитями спадали ей на грудь. Вторая — Ашша-Ри, юная и неистовая. В последнем сражении, когда пал вождь, когда стало ясно, что остальным нужно бежать или разделить его судьбу, — она бежать не хотела. Осталась бы там, в полях под Лесовинами, если бы старшие не увели силой. Этого она, казалось, так и не смогла им всем простить.

Шогол-Ву поднял брови, когда увидел, что за добычу волокут женщины. Это была молодая нептица, нелепое существо, похожее на белую куропатку с четырьмя ногами. Взрослые нептицы вымахивали до размеров быка, эта же пока была не крупнее рогача-первогодка.

Они обитали в степях, кочуя стадами поодаль от людских жилищ. Как могла нептица оказаться здесь, в глухом углу между лесом и скалами? Что загнало её сюда, и как только пробралась, не угодила в лапы космачу?

Женщины бросили ношу у ног Шогола-Ву.

— Изготовишь, — презрительно щуря тёмные глаза, процедила Ашша-Ри и сплюнула через выбитый зуб.

Татим-Ан присела, грубо потянула к себе крыло, охваченное ремнями. Не торопясь, выбрала перо, дёрнула.

Хорошие перья. Белые, крепкие, молодые, взятые с живого зверя. Нашей такие на одежду — принесут удачу.

Нептица раскрыла клюв, будто хотела крикнуть, но не издала ни звука. Только жмурила круглые глаза под красными бровями, вздрагивая. А пучок в руке охотницы всё рос.

— Изготовлю, — пообещал Шогол-Ву, глядя на алые пятна на белых перьях.

Он стоял, сложив руки на груди, пока женщины не скрылись из виду, а потом наклонился и положил ладонь на белую макушку. И решения он не принимал, не раздумывал — просто знал, как поступить, как будто это знание жило в нём всегда, ещё до Одноухого и последней зимы.

В закутке у скал, огороженный от ветра, потрескивал огонь. Очаг, сложенный умело, отдаст достаточно тепла и без присмотра. В почерневшем котле побулькивало варево, показывая то нарезанные крупно белые и рыжие корни, то шмат мяса, то длинные травы. А Шогол-Ву, порченый сын племени, шёл по Древолесу к Зелёной гриве. В мешке его за плечами лежала пёсья шкура, голова и лапы, а следом на ремне послушно шла нептица.

Следы, как умел, он спрятал. Если повезёт, дети тропы сперва насытятся, потом заметят. Им не доводилось есть собачатину, но и нептиц тоже — может, не поймут разницы?

Путь к Степной лапе лежал через Древолес. Дальше можно было пойти через Приозерье, людской край, или по Зелёной гриве, тянущейся вдоль моря, и Шогол-Ву выбрал второй путь. Сейчас, во времена Оскаленного мира, чем дальше от людей, тем лучше.

В степях он оставит нептицу, пусть ещё поживёт, походит под улыбкой Двуликого. А сам, если повезёт, сядет на корабль и уплывёт на Сьёрлиг. Покинет Раудур, Разделённые земли, и, может, обретёт жизнь, для которой годился лучше.

Если повезёт? Конечно, ему повезёт. До сих пор Трёхрукий только брал, пора и что-то дать.

Шогол-Ву двигался неслышно. Он знал, как наступить, чтобы не зашуршал лист старого года, чтобы сучок распался без хруста, не запел снег, не взлетели с криком потревоженные птицы. Он слышал лес впереди и позади себя, все его голоса и звуки, и один бы не боялся. Один бы он ушёл. Но вот нептица, привыкшая к равнинам, ступала тяжело, тревожа сухой кустарник, хлопала крыльями, щёлкала клювом. Спугнула синешеек, и шумная стайка вспорхнула и унеслась. Эту спутницу не упросишь быть тише, а значит, стоило спешить. Их могло спасти только выигранное время.

Нептица скоро устала. Видно, давно не ела, измоталась. Заупрямилась, натягивая повод, а потом и вовсе села, протянув задние лапы. Ткнулась в израненное крыло, потянула клювом перья, расчёсывая рану.

Шогол-Ву предложил ей рыжий корень, не взяла. А зерна у него не было. В степях, он слышал, нептицы набегают на колосящиеся поля.

Шогол-Ву прищёлкнул языком, потянул ремень легонько. Нептица замотала головой, раскрыла клюв, зашипела.

Вздохнув, сын детей тропы ослабил петлю, смотал ремень, сунул в заплечный мешок. Погладил мягкие перья на макушке, почесал под клювом, и чёрные глаза зажмурились довольно.

— Да хранит тебя Двуликий, — сказал Шогол-Ву. — Вернись домой.

И пошёл прочь. Он не мог себе позволить ждать.

Спустя двадцать шагов нептица пустилась за ним, догнала, ткнувшись в плечо, и больше не отставала.

Весь день их путь лежал по берегам Звериной Слезы, где снег уже почти сошёл. Три не то четыре раза они перешли по мелководью, чтобы запутать след. Лишь раз остановились, чтобы напиться.

И даже когда Двуликий уснул и его сменил Одноглазый, Шогол-Ву и нептица всё шли.

Но этой ночью тот, наверху, часто моргал, и свет его белого глаза надолго мерк. Сын детей тропы мог положиться на ноги и уши, а нептица так не умела. Потому к середине ночи они устроились на высоком берегу и уснули.

Шогол-Ву спал чутко, разбирая и бормотание реки, и скрип ветвей, и дальний треск валежника под копытами рогачей, а всё-таки когда проснулся, узнал, что остался один.

Он проснулся сперва ушами. Лежал, не шевелясь, не поднимая век. Если нагнали, если подкрался космач или оголодавший древесник учуял близость крови, пусть считают спящим. Даже одно выигранное мгновение способно изменить ход схватки.

Уши не услышали дыхания рядом, не уловили трепетания перьев. Зато ветер принёс людской голос, хриплый, испуганный.

Подхватив заплечный мешок, Шогол-Ву пошёл на голос, бесшумно ступая в мягких сапогах.

Человек со связанными за спиной руками плясал в петле, удерживаясь на носках. Вскидывал голову в попытке отбросить со лба русые пряди, но те, склеенные кровью, закрывали глаза. Рядом с человеком топталась нептица, обходя неспешно, несильно поддевая клювом то спереди, то сзади.

— Пошла прочь, тварь! — сипло и жалобно сказал, почти прошептал незнакомец.

Тут он встретился взглядом с Шоголом-Ву, дёрнулся испуганно, и ноги не удержали. Нож был у запятнанного наготове, и он обрезал верёвку, оставив человека кашлять и извиваться на истоптанном грязном снегу.

Нептица скакнула, припав на передние лапы, толкнула упавшего клювом. Тот пытался отползти, но путы не давали, и петля на шее всё ещё давила. Шогол-Ву присел, протянул руку, и человек отшатнулся от ножа, блеснул широко раскрытый глаз на перепачканном лице.

— Не… лезь! — прохрипел незнакомец. — Смелый, да, когда я связан? Развяжи меня, трусливый пёс, дай нож, и посмотрим, кто кого!

Запятнанный перевернул его без лишних слов прямо в грязь лицом и перерезал ремни на руках. Пока резал, нептица поставила лапу на спину упавшему.

— Отойди, — сказал Шогол-Ву, хлопнув её по боку.

Нептица поглядела хмуро, встопорщив перья на лбу, шумно втянула воздух и отошла в сторону. Человек тут же откатился, сел, прислонясь к мокрому тёмному стволу, дёрнул верёвку на шее. Стянул, отбросил в сторону. Провёл рукой, запачканной в грязи, по лицу, убирая волосы с глаз.

— Что? — оскалился он. — Хочешь, чтобы я бежал? Любишь играть с добычей, охотник? Я тебе не добыча! Не добыча, понял?

Сиплый голос его временами срывался, делаясь тонким.

Человек зашарил рукой, подобрал упавший сук, не отводя взгляда от Шогола-Ву.

Запятнанный пожал плечами, спрятал нож и пошёл своей дорогой. Нептица, он слышал, помедлила, а потом скакнула следом.

И кто-то второй, легче нептицы, поднялся с коротким стоном, сделал шаг по грязи — неуверенный, ещё один — и зашагал уже быстрее. Сапоги тяжёлые, с грубыми подошвами. Хворост под такими трещит, ломаясь, а мокрая земля прищёлкивает языком, отпуская с неохотой.

— Эй! — раздалось за спиной слабое, а потом погромче:

— Эй, погоди! Стой… Да стой же ты!

Шогол-Ву обернулся.

Человек догнал его и теперь стоял, упираясь ладонями в колени. Поднял голову.

— Почему не убил? — спросил он.

Запятнанный пожал плечами и отвернулся, собираясь уходить. Человек заспешил следом.

— Мы не враги с тобой, а? Не враги?.. Ты куда идёшь?.. Эй, глухой ты, что ли?

Шогол-Ву продолжил шагать размеренно. Нептица, шедшая по левую его руку, выгнула шею, косясь на непрошеного спутника, фыркнула, вскинув голову, и ускорила шаг, высоко поднимая лапы.

Ветер нёс уже запах дыма и стук топоров, а значит, недалеко была граница людских земель. Запятнанный прислушался, ловя голос реки. Нужно было уйти за правый берег, в глушь.

— Тебе туда, — сказал Шогол-Ву незнакомцу, указывая рукой. И больше на него не поглядел, но слышал, что человек не отступился.

Он тащился за ними к берегу. Глухо упал, видно, поскользнувшись на вязкой глине. И в реке упал тоже, не умея выбрать путь, не чуя дно ногами. Шогол-Ву даже не оглянулся: он подарил человеку жизнь два раза, срезав петлю и указав путь. Он ничего не должен был ему в третий раз.

Человек пытался ещё звать. Одолев реку, он почти нагнал запятнанного, но силы иссякли. Шаги его делались всё тише и, наконец, стали не слышны.

Шогол-Ву прошёл ещё немного, когда зоркий глаз его заметил древесника. Безволосое складчатое тело цвета коры, с виду как нарост на старом дереве, даже не шевельнулось. Человек бы не заметил, пройдя мимо. Дети тропы умели видеть дичь, и пришло время обеда.

Шогол-Ву снял с плеча лук, потянул стрелу из колчана. Он натягивал тетиву, когда нептица бросилась из-за плеча, схватила древесника, подбросила в воздух, поймала и перекусила пополам. Подняла с земли половину, встряхнула, принялась рвать, придерживая лапой.

Запятнанный пожал плечами, убрал лук, подошёл и взял то, что осталось. А потом, отойдя в сторону, начал рыть яму для костра.

Когда огонь пылал вовсю, а куски мяса на прутьях стали подрумяниваться, вдалеке показался человек. Он шёл, пошатываясь, а как добрёл до поляны, упал в снег лицом и больше не шевелился.

Нептица, повеселевшая после еды, тянула клювом его промокшую, отяжелевшую куртку, пачкала лапами штаны, заходя то слева, то справа, но человек её не гнал. Шогол-Ву смотрел, скрестив руки на груди. Потом, покачав головой, перевернул незнакомца.

Тот открыл глаза, серые, как хмурое лицо Двуликого. Поморщился.

— Я… договориться, — прохрипел он. — Нужен проводник. Заплачу… щедро.

— Нет, — сказал запятнанный и вернулся к мясу, вовремя отогнав нептицу. Та щёлкнула клювом обиженно, вскинула голову, фыркнула.

Человек приподнялся на локтях.

— Меня звать Нат, — сказал он. — А тебя?

— Иди к своим, Нат. Путь ты знаешь. Там ищи проводника.

— Нужен самый лучший. Ты мне подходишь, сын детей тропы. Ну что, по рукам?

Шогол-Ву промолчал. Он почти жалел, что обрезал верёвку.

— Ты вот чего не со своими? — не унимался человек. — Не на охоту вышел, это ясно. Меня трогать не стал.

Он перевёл взгляд на нептицу.

— Ты ходишь к степям…

— Иду, — поправил его Шогол-Ву.

— Идёшь. А зачем?

И подполз ближе к огню.

— Уходишь от своих, да?

Человек настороженно глядел на Шогола-Ву, а рука его тянулась к мясу. Пальцы подрагивали.

Сын детей тропы метнул нож не глядя. Лезвие глубоко ушло в землю, и человек отдёрнул руку.

— Ты что творишь, выродок? — оскалился он. — А если бы попал?

— В другой раз попаду, — спокойно пообещал запятнанный, поднимая нож и вытирая лезвие о меховой воротник незнакомца. Хороший воротник, из чёрной гривы рогача, только промокший сейчас, слипшийся от воды. Острое лезвие срезало несколько прядей.

Человек отстранился, но не ушёл. Поглядел на мясо. Видно, давно не ел: глаза запали, щёки втянулись. На лице следы побоев.

— Щедро заплатишь? — спросил Шогол-Ву. — У тебя ничего нет.

— Есть, — оживился незнакомец. — Только не здесь, дойти нужно. Так что, ты согласен? Дам два мешка зерна.

Сын детей тропы промолчал.

— Три! Три мешка, — поспешно добавил человек. — Это хорошая цена. Три мешка.

Шогол-Ву подумал о корабле и о Сьёрлиге, где ещё нужно будет найти своё место.

— Мне не нужно зерно, — сказал он. — Две жёлтых раковины.

— Две жёлтых? — воскликнул незнакомец. — Трёхрукий у тебя разум отнял, пятнистая рожа? Дам тридцать серебряных, полных, как за три мешка хорошего зерна, и ни половинкой больше! Да к чему тебе раковины?

Шогол-Ву молча вонзил нож в мясо. Первый кусок, как полагалось, отдал Двуликому, после не торопясь принялся за еду. Человек следил за ним жадным взглядом.

— Две жёлтых раковины, — пробормотал он. — А, будь по-твоему, получишь! Получишь, слышал?

Сын детей тропы поднял с прутьев ещё кусок и бросил незнакомцу. Тот ловко поймал, перебросил с руки на руку и тут же потянул ко рту. Вцепился зубами, морщась и обжигаясь. Протянул свободную ладонь.

— Клятва? — спросил невнятно, с набитым ртом.

— Ты ещё не сказал, куда вести.

— Недалеко, в Приозерье.

— Куда?

— Чуть дальше озера.

Шогол-Ву подался вперёд.

— Говори точно, — потребовал он.

— В Пограничную Заставу, — нехотя сказал человек. — Две золотых раковины, помнишь?

— К логову Свартина, мне, сейчас?

— Рожу твою закрасим. У меня дела-то всего ничего, можно и в тёмное время, за четверть ночи управлюсь. А потом ещё чуть за озеро.

— Ты сказал, только к Заставе.

— Не к Заставе, а через неё. Что ты к словам придираешься?

— Через неё — куда?

— К Высокому Камню. Рукой подать.

Шогол-Ву задумался.

— Две жёлтых только до Заставы, — сказал он. — В город я не пойду.

— Тогда ты мне и даром не нужен, — с досадой сказал незнакомец. — Хорошо, и два серебра.

Сын детей тропы взял ещё кусок, а последний бросил нептице.

— Три серебряных накину!

— Я жизнь свою ценю дороже.

— И сколько же ты хочешь?

— Три жёлтых. Полных, — твёрдо сказал Шогол-Ву.

— Две и десять серебра!

— Три жёлтых.

— Ладно, пятьдесят серебра. Половина жёлтой, моё последнее слово.

— Три жёлтых, или наши тропы расходятся.

Человек вскинул глаза, будто хотел спросить совета у Двуликого.

— А, чтоб тебя, — сказал сквозь зубы. — Три жёлтых, но зайдёшь со мной в Заставу. Клятва?

Вместо ответа Шогол-Ву потянул к себе его ладонь, полоснул по мизинцу. Разрезал свой, и они сцепились пальцами.

— Мне бы обогреться и поспать. А с утра в путь.

Сын детей тропы отнял руку и принялся загребать костёр.

— Эй, ты чего, не слышал? Я два дня не спал!..

— Нужно идти — значит, пойдём.

— Не видишь, что ли, рожа синяя? Я не ходок!

Шогол-Ву встал, потянулся, закинул мешок за плечи, поднял с земли лук. Прислушался к лесу, отыскивая тропу.

Прищёлкнул языком, подзывая нептицу. Та бросила чистить когти, поднялась, встряхнулась шумно.

— Ты клятву дал, что доведёшь!..

— Я клялся вести, а не ждать, пока ты спишь.

С этими словами Шогол-Ву пустился в путь. И человек, выругавшись, потащился следом.