Сын детей тропы

Глава 4. Жизнь

Люди устроили лагерь в стороне от развилки дорог, старой и новой. Встали так, чтобы холм прикрыл, а сами развели костры. Дым летел к низкому небу.

Их было пятеро. Трое глядели по сторонам, прохаживались. Один возился у огня, помешивал варево. Пятый следил за пленницей, не спуская глаз.

Связали хорошо. Руки за спиной ладонями кверху, петлю на шею, второй конец к ногам. Не распрямишься. Едва Ашша-Ри шевелилась, человек наступал на верёвку, лишая дыхания.

Шогол-Ву залёг на холме и терпеливо ждал.

Один из троих, что стояли в дозоре, отошёл чуть дальше. Обернулся. Успел ещё, должно быть, заметить движение наверху, вскинул руку — и пошатнулся, упал на колени со стрелой в горле.

Тот, что стоял над Ашшей-Ри, увидел. Но у него была только дубинка, и пока он крикнул, пока двое подняли луки, запятнанный пустил ещё одну стрелу.

Откатился, и ответная стрела, просвистев, воткнулась в землю. И прежде чем человек под холмом успел натянуть тетиву, выстрелил в третий раз.

Шогол-Ву успел заметить, что тот, с дубинкой, схватил уже лук, а пятый бежит. Глупо бежит, оставив привязанных беснующихся рогачей, в сторону леса.

Стрела, пущенная от лагеря, пролетела мимо. Запятнанный сразу понял, что так будет, и уклоняться не стал. Но и человеку повезло: кинулся в сторону и уцелел.

Ашша-Ри перевернулась на бок, пытаясь доползти до костра.

Шогол-Ву пустил стрелу, и в этот раз она попала в цель.

Быстро, почти бегом запятнанный спустился с холма и пинком отшвырнул Ашшу-Ри от огня. Мех на её одежде уже тлел, но и верёвка, связывающая горло и ноги, лопнула.

Тёмные глаза Ашши-Ри блеснули. Рот ей заткнули кляпом, на виске запеклась кровь, смешалась с землёй.

Шогол-Ву поглядел в ту сторону, куда сбежал последний человек, и закинул лук за спину. Вынул нож и склонился над пленницей. Она не издала ни звука, глядя ему в лицо, лишь вскинула подбородок гордо.

Шогол-Ву коснулся лезвием шеи, поддел петлю и срезал.

Глаза Ашши-Ри расширились, брови сошлись гневно. Она тряхнула головой.

Запятнанный провёл рукой по её щеке, оттянул повязку, пропитанную кровью из разбитого виска, прилипшую к коже. Разорвал, вынул кляп — смятую тряпку. Ашша-Ри хотела что-то сказать, но не смогла.

— Возвращайся к племени. Зря ты пошла за мной.

Ашша-Ри дёрнулась, но верёвки на руках держали крепко. Шогол-Ву оглядел её и лишь сейчас заметил стрелу в ноге выше колена.

Он обошёл тех, что лежали на земле, хрипя, и отправил умирающих к ушам богов.

Отвязал рогачей, кроме одного. Пугнул, и те ускакали прочь. Вернутся домой.

Заглянул в котёл. Там варилась птица, домашняя, жирная. Осмотрелся, нашёл котелок поменьше, переложил мясо, отлил варева.

— Убей, — едва слышно, но твёрдо сказала Ашша-Ри. — Убей меня, выродок.

Шогол-Ву обернулся, поглядел ей в глаза.

— Я не стану. Уходи.

— Почему?

Запятнанный не ответил. Склонился, разрезал верёвки на её руках, подхватил котелок и пошёл прочь.

— Почему? — донеслось в спину. — Я не прощу, слышишь, не прощу!..

Пока шёл обратно, Шогол-Ву прислушивался, но не услышал ни стука копыт, ни звука шагов, кроме собственных. Лишь далёкое пение ветра.

Человека он нашёл снаружи, у стены, на коленях.

— Ах ты выродок, — прошептал тот, поднимая бледное лицо. — Ты мне что устроил?

Согнулся, и его вывернуло. Долго не отпускало.

В дверь что-то ударило изнутри.

— Ты, гад такой… Сладкий корень, говоришь? Я тебе отплачу… О-ох…

Шогол-Ву толкнул дверь, отошёл, и наружу вылетела нептица, вся в земле и щепах. Встряхнулась, осыпая всё вокруг мелким сором. Запятнанный повернулся, чтобы уберечь котелок.

— Я тебе корень этот…

Шогол-Ву прошёл в хижину, заметив развороченный пол и растерзанные связки грибов. Оставил котелок на столе под окошком. Снял с огня другой котёл, раскалённый, в котором воды осталось на дне. Поднял кружку — пустая. Взял обломок корешка, принюхался, попробовал на зуб. Вышел к человеку.

— Сколько выпил?

— Что, всё, мне конец? Что за дрянь ты подсунул, а?

— Сладкий корень. Так сколько?

— Сколько? Сколько лезло, столько и выпил. Мне на ноги встать… Ох, боги, пощадите…

— Больше глотка?

— Ты издеваешься, выродок? Какого глотка? Ты кружку сказал…

— Сказал, наберёшь кружку. А пить по глотку.

Человек выпрямился, злой и белый.

— Ты, тварь, убить меня решил? Я про глоток ни слова не слышал!

— Зачем говорить? Все знают. Поешь, отпустит.

— Да меня уже никогда не отпустит! Я три проклятых кружки…

Тут его опять скрутило.

Запятнанный вынес человеку воды, и тому лишь тогда полегчало. Он поднялся и заковылял в хижину.

— А откуда еда?

— Поохотился.

Человек склонился над котелком.

— На варёного гуся?

— Ты ешь, — посоветовал Шогол-Ву и сам взял миску. Наполнил, сел на полу у огня, плеснул немного Двуликому.

— Нет, а где ты гуся взял?

— Трёхрукий дал. Ешь.

— Ага, вот так взял и дал? Ты украл его у кого-то, да? Они будут искать…

И закашлялся.

— Они ушли к богам. И ты уйдёшь, если не есть и не лежать.

Человек заправил за уши грязные русые пряди, взялся за ложку, хлебнул. Сказал будто бы даже с восхищением:

— Ну точно, выродок. Бродяг, которые бы с нас шкуру сняли и обобрали, не тронул, а за гуся убил. Когда дикая баба придёт нам горло резать, ты её тоже не тронешь?

— Она не придёт.

— Это ты уже говорил…

Его одолел приступ кашля.

Дверь скрипнула, и в щели показалась голова нептицы.

— Пошла, — махнул рукой человек. — Видишь ты, что она натворила?

Нептица, толкнув дверь, протиснулась внутрь. Заскребла лапой, сунула клюв между досками и землёй, фыркнула, чихнула. Мотнула мордой, чихнула снова.

— У, тварь такая! — зло сказал человек, прикрывая миску ладонью. — Пошла, пошла отсюда!

Нептица перегнулась через его плечо, потянулась к котелку. Человек ударил её по клюву, и она вскрикнула обиженно, отступила, но его не тронула.

Шогол-Ву поднялся. В мешке ещё оставались белые корни, и он дал их зверю. Нептица улеглась и затихла, только хрустела.

Когда Двуликий ушёл, человеку стало хуже. Он больше не хотел пить отвар. Шогол-Ву силой влил два глотка, но этого было мало.

— Неужели так и помру? — стонал человек между приступами кашля. — Не дойду?.. Проклятый выродок, рожа синяя… Зверь проклятый… Зачем связался только… Если станет худо, тащи меня в Запретный лес, слышишь? Я не хочу умирать…

Говорили, детям белого леса в целительстве нет равных. Они поднимали и тех, о ком лекари сказали: не жилец. Но всем, кто приходил в Запретный лес, не было пути назад, потому больные думали дважды.

Дети леса не покидали своих границ, и к ним не совались без нужды. Удивительно ли, что про белый лес ходили слухи один чудней другого? Удивительно ли, что остаться жить — но жить там, — для многих было страшнее смерти?

— Нет… Сперва в Кривой Луг, к тётушке… Тётушка Галь, запомнил? Она поможет. Хоть расскажешь ей, как я сдох… из-за тебя.

Шогол-Ву проверил всё: полки, нехитрую утварь. Ничего целебного, кроме сладкого корня, в хижине не нашлось, а уходить нельзя.

— Пятьдесят жёлтых! Как бы я жил на Сьёрлиге… — хрипло прошептал человек. — Лучшее пойло, все женщины…

— Пятьдесят? Столько тебе обещали за дело?

— Тебе-то что, рожа пятнистая? Я всё равно… Какая теперь Застава? А всё ты…

— Тебе дают пятьдесят жёлтых, а ты торговался за три?

— Нечего сравнивать! Моё дело сложнее…

Шогол-Ву сел на край лежанки.

— Если встанешь на ноги, отдашь половину?

— Чего? — прохрипел человек.

Он дёрнулся, пытаясь сесть, и закашлялся. Свесившись над полом, сплюнул.

— Мы клятву… кровь смешали… уговор был на три!

— Принесём новую клятву.

— Да лучше я подохну!..

— Я тебя выхожу. Решай. Уйдёшь к богам — ничего не теряешь.

— Я и так ничего не теряю… Помру и помру, а выкарабкаюсь — так, может, без твоей помощи…

Шогол-Ву поднялся. Взял полешко, но в огонь бросать не стал, покачал в руках.

— Так и быть, — сказал он. — Без моей помощи.

И вернул полешко туда, откуда взял. Шагнул к двери.

— Стой! А ну стой, кому говорю…

Человек закашлялся.

— Уморить меня хочешь, выродок?

— Сказал, выкарабкаешься сам.

— Ах ты…

Он умолк, стиснув зубы. Зло блеснул глазами.

— Четыре жёлтых?.. — спросил без особой надежды.

— Половину. Помогу с делом, и на Сьёрлиг плывём вместе.

— Тебе туда зачем?.. Ещё и не отделаюсь. Может, лучше помереть…

Шогол-Ву промолчал.

— Проваливай! — воскликнул человек. — Выродок поганый… перед смертью помечтать не дал…

Он закашлялся.

— Во, теперь так и стоит перед глазами эта тварь пернатая и ты в придачу. И дом изгаженный, и бутылки разбитые… Пошёл вон! Зачем я только с тобой связался…

Шогол-Ву не стал дослушивать.

Нептица хотела выйти за ним, но он не пустил. Отошёл от хижины, прислонился к тёмному стволу, холодному, но живому. Если прижаться ухом, можно было услышать, как дерево поёт внутри, просыпаясь.

Одноглазый уставился вниз, сквозь чёрное плетение ветвей. Шевелились тени. Ветер бродил тихо-тихо и выл порой негромко и печально. Досадовал на то, что подморозило, отступило желанное тепло.

Шогол-Ву закрыл глаза и стал одним целым с рощей. Он слышал, как ветви касаются друг друга, как трещит далёкий кустарник, кричит ночная птица. Как деревья тянутся к ветру, чтобы сказать: тепло идёт, и не о чем грустить.

Он слышал, как ступают копыта рогача по подмёрзшей дороге. Мягко-мягко ступают, перемотанные тканью. А вот зверь фыркнул, всхрапнул.

Шогол-Ву потянулся к луку и передумал, достал нож.

Он стоял у дерева, не шевелясь, и ждал. Будто сам врос в землю, покрылся корой, и сердце билось медленно, почти не слышно.

Дождался ветра и, слившись с ним, шагнул. Схватил за плечо того, кто шёл к хижине, приставил к горлу нож.

— Я слышал тебя, Ашша-Ри. Почему не ушла?

— Почему не убил? — прорычала она, не оборачиваясь. — Ты знал, что не уйду. Такое не прощают!

— Ты отпустила нас у леса. Вернула стрелу. Почему не убила?

Ашша-Ри дёрнулась. Лезвие наверняка оставило след на коже.

— Ты, знающий мать, — тяжело дыша, сказала она. — Порченый. Слабый. Ты знал, там, у реки, зачем я пришла. Для чего ты мне помог?

Она глядела снизу вверх, оскалив зубы. Блеснули её глаза, блеснул нож у горла.

— Для чего? Эта стрела — я хотела вернуть её не так. Ты, порченый, виноват, что не смогла. Твоя слабость заразна.

— Оставлять тебя за спиной — не слабость.

— Тогда глупость!

— Это смерть может быть глупой, — сказал Шогол-Ву, отводя нож. — Жизнь… в жизни больше цены, чем думаешь ты. Больше, чем думает племя. Даже в жизни того, кто не с тобой заодно.

Ашша-Ри стояла, сжав зубы. Нападать не спешила.

— Законы придуманы до нас. Ты знаешь людей, порченый. Они грызутся, проливая кровь — вот что бывает, если сохранять жизнь слабым и отступникам. Дети тропы жили не так. Хочешь, чтобы мы стали как люди? Чтобы не трогали гниль, пока она не уничтожит нас?

— Верь старым законам, если хочешь. Если они твои, верь. У меня своя тропа, я не зову других по ней идти.

Ашша-Ри вскинула голову.

— Тропа предательства! — воскликнула она. — Тропа, по которой трус бежит, оставляя племя в нелёгкий час, спасая собственную шкуру. Тропа, где порченый встречает врага и дарит ему жизнь! Не мстит за пролитую кровь!

Шогол-Ву промолчал.

— А зверь? Ты украл еду у племени, но сам есть не стал. Ты безумен!

Шогол-Ву не ответил и на это.

— Почему? Почему ты так делаешь, скажи? Я хочу понять!

— Если ты не чувствуешь, Ашша-Ри, то и не поймёшь. Вернись к племени. Я не хочу тебя убивать. И не хочу, чтобы это сделали другие.

— Другие! Я попалась глупо. Этого больше не будет.

Ашша-Ри примолкла ненадолго.

— Они искали мертвеца, — продолжила она. — Тебе и человеку повезло. Я шла за вами, и в другой раз моя рука не дрогнула бы. Потом увидела мертвеца.

Она поглядела в темноту.

— Он шёл в стороне от дороги. Обогнул тех, на пути, чтобы не попасться им на глаза. Но не мог скрыться от меня, а я дала клятву убить каждого, кто мне встретится. Стрела ударила его в спину, и он упал.

Тут Ашша-Ри опять умолкла.

— Упал и стал мертвецом? — уточнил Шогол-Ву.

— Уже был мертвецом, — хмурясь, ответила его собеседница. — Не остался лежать. Пошевелился. Обернулся, увидел меня и побежал прочь. Тёмный, задушенный. Глаза тусклые. Вторая стрела не остановила его, и третья не остановила. Я забыла о тебе, обо всём. Шла за ним, пытаясь понять. Не услышала людей, пока не стало поздно.

— Я не видел мертвеца в лагере.

— Его разрубили и закопали. Положили камень сверху. Я могу показать, где, но теперь он неживой.

Шогол-Ву промолчал, раздумывая.

— Я презираю тебя, порченый, — сказала Ашша-Ри. — Ты заслужил смерть, но всё же тебя я пока не трону. Наверное, боги оставили нас. Что-то случилось, пока мы сидели в долине. Человек не говорил? Мне не к кому с этим прийти, кроме тебя.

— Человек не говорил.

— Так спросим! Пусть говорит, что знает. Те, у лагеря, уже не скажут. Если боги сердиты только на людей, может, пришло время детям тропы вернуть свои земли. Косматый хребет, где спят те, что были до нас. Приречье, обещанное Свартином — он клялся на крови. Спросим!

Шогол-Ву покачал головой.

— Человек болен, — сказал он. — Плохой кашель, жар. Если выживет, спрошу.

— Почему не теперь? Пусти, я спрошу его. И пусть умрёт, а ты ещё можешь вернуться к племени. Я промолчу о твоей слабости, если пойдёшь со мной.

Шогол-Ву задумался.

— Я спрошу сам. Но потом уйду с человеком. Я дал слово, мы смешали кровь.

— Слово! Свартин Большая Рука дал нам право нарушать любые клятвы. Мы больше ничего не должны ничтожествам, знающим матерей. Зачем ты смешивал кровь?

— Взамен я получил то, что нужно мне. Идём. Спросим, и ты уйдёшь.

Нептица кинулась к открывшейся двери, но тут же отскочила. Забилась в угол у печи, зашипела, защёлкала клювом.

— Краденая добыча, — сказала Ашша-Ри. — Зачем она тебе? Ты её не ешь. Тогда зачем?

— Я думаю, зверя послал Двуликий. Он хотел, чтобы мы шли вместе.

Ашша-Ри поглядела пристально, сощурив тёмные глаза.

— Трёхрукий отнял у тебя разум. Обделил с рождения, а теперь забрал и остаток.

Человек завозился под шкурами, провёл рукой по лицу.

— Проклятые видения, — пробормотал он. — Ох, боги, раз уж я помираю, почему бы не показать мне напоследок купальню с голыми бабами? Почему не тот трактир… как его, в Лесовинах… нет, у Большого Корня. Пойло рекой…

Голос его сошёл на хрип, и человек закашлялся.

— Так нет… Синерожие… Эй, дикая баба, ты хоть спляши. А эти пятна у вас по всему телу? Я б поглядел…

Ашша-Ри дёрнулась. Шогол-Ву перехватил её руку, метнувшуюся к ножнам.

— Нет, — сказал он. — Спросим, но не убьём. Я говорил, он болен.

Дочь детей тропы повиновалась нехотя, стиснув зубы.

— Убить хотят ещё, — прошептал человек. — Почему она не танцует?.. Попаду к ушам богов, всё выскажу…

Шогол-Ву склонился над ним, тронул за плечо.

— Ты знаешь про мертвецов? Расскажи, почему мёртвые ходят по дорогам.

— Мёртвые… по дорогам? А, я ж потому с тобой и связался. Увидят, чего доброго… кха… прикончат…

Человек закашлялся слабо и умолк.

— Когда это началось? — спросила Ашша-Ри. — Почему мертвецы не лежат в земле, как должны?

— Когда?..

Человек уставился на неё мутным взглядом.

— С поры жёлтых листьев, пожалуй… Или с первого снега? Нет, с листьев… Всё та девка виновата, кто ж знал, что она дала обещание в ночь Всех Богов… Костры ещё чернели на берегу, а она уже к другому на колени влезла…

— Женщина оскорбила богов? Из-за неё это случилось?

— Из-за неё, девки гулящей… Все вы такие. А дикие бабы — особенно…

Ашша-Ри выхватила нож с рычанием. Шогол-Ву успел, сжал её запястье. Медленно, медленно отвёл в сторону. Руки дрожали, клинок плясал.

— Зачем ты его защищаешь, порченый? Он уже почти мёртв! Докончим то, что начали боги, и уйдём!

— Я говорил. Ты уйдёшь одна, я уйду с человеком.

— К Заставе, — донеслось с лежанки. — К Свартину… Одна ночь, и новая жизнь…

Ашша-Ри прислушалась, перестала бороться. Рука с ножом опустилась.

— К Свартину… — задумчиво сказала она. — Может, ты не так и глуп, порченый. Раз так, иди своей тропой.

Она ещё постояла недолго, пряча нож, кивнула и вышла.

Шогол-Ву подошёл к печи, погладил нептицу по встопорщенным перьям. Позаботился, чтобы огонь, почти угасший, разгорелся снова. Поглядел на человека.

— К Свартину? Этого ты не говорил.

Но тот не ответил.

К часу, когда Одноглазый ушёл, а Двуликий ещё не явился, больному стало совсем худо. Он метался, отбрасывая шкуры. Проливал настой, которым поил его запятнанный. То бессвязно бормотал, то звал неведомую тётушку Галь. Наконец, задремал беспокойно.

Шогол-Ву прихватил котелок. Распахнул дверь, выпуская зверя, и вышел сам. Нептица подхватила что-то с земли, но тут же уронила, фыркнула, чихнула. Замотала головой с раскрытым клювом.

Запятнанный наклонился и поднял палец мертвеца, жгучий корень со Сьёрлига. За один такой давали пять серебряных раковин. И там, где он лежал прежде, Шогол-Ву увидел ещё мешочек размером с половину ладони.

Поднял его, маленький и лёгкий, развязал. Внутри были чёрные горошины, «птичий глаз». Люди бросали их в еду для вкуса.

Дети тропы так не поступали. Пряные и жгучие приправы отбивали нюх. Но палец мертвеца и «птичий глаз» держали. Если кто болел, пусть это и случалось редко, готовили отвар крепче того, что из сладкого корня.

Шогол-Ву принёс воды. Оттёр маленький котелок, наполнил, подвесил над огнём. Нарезал жгучий корень, всыпал десяток горошин. Дождался, пока вода забурлит, и переставил котелок на стол.

Варево остыло, и Шогол-Ву достал нож, пустил кровь. В ней жила сила крепкого и здорового тела, и этой силой он делился по доброй воле. Размешал, наполнил кружку. Обернулся к человеку, приподнял за плечи.

— Глотай.

Тот хлебнул послушно и тут же отвернулся, хотел сплюнуть.

— Боги, ну и дрянь… Это что, помёт зверя?

— Вы, люди, таким лечитесь? Я могу добавить.

— О-ох, послал Трёхрукий дурня…

— Допивай. Пей, если хочешь жить.

Человек хотел. Кривясь и морщась, он проглотил всё, что было в кружке, и откинулся на лежанку, обессиленный. На лбу выступила испарина.

Вскоре ему стало лучше. Не так, чтобы встать — в час нужды запятнанному пришлось подносить ведро и придерживать больного, — но в голове прояснилось.

— Ну, может, боги пока обойдутся и без меня, — хрипло сказал человек. — А то, знаешь, такое чудилось. Привиделась дикая баба — вот тут, где ты.

Шогол-Ву промолчал.

Человек засмеялся, и смех перешёл в кашель.

— Поохочусь, — сказал ему запятнанный.

— Эй, погоди!.. Не оставляй меня. Может, прирежешь зверя?

Шогол-Ву не стал дослушивать.

Первым делом он направился к лагерю. Не спеша, чутко ловя каждый звук, отгоняя нептицу. Она, обрадованная теплом, скакала по грязи, то отбегая далеко, то возвращаясь.

Но в лагере нечего было прибирать. Не осталось чёрных пятен костров. Ни поклажи, ни тел. И даже кору деревьев, объеденную рогачами, теперь прикрывал мох.

Тёплая улыбка Двуликого грела спину. Шогол-Ву глядел с холма, из-под руки, и спускаться не стал. Если придут новые люди, они не отыщут следа.

В хижину он вернулся с зайцем, подстреленным на равнине между рощей и новой дорогой. Мясо отправил в котёл, а шкуру решил подарить Трёхрукому. Хороший мех, густой после зимы, светлый.

Шогол-Ву достал скребок из мешка, нашёл подходящий чурбак и принялся скоблить. Человек не спал. Наблюдал, повернувшись на бок.

— Слушай, — сказал он, хмурясь. — Мы уговор не меняли, но ты всё равно… Я подумал, дам тебе пятую часть.

— Половину, — откликнулся Шогол-Ву, не прерывая работу.

— Какую тебе половину? Дело-то на мне!.. Пятую часть, и ещё благодари за это…

— Ты умолчал, что нужно идти к Свартину.

— К Свартину? Да к какому!.. В Заставу только. С чего ты взял про Свартина?

— Ты сам выболтал.

Человек закашлялся сердито. Долго кашлял.

— Мало ли что я мог сказать! — наконец, произнёс он. — Я не в себе был. Мне вон и дикая баба мерещилась, и что?

— Не мерещилась.

— Не… Ты что, пустил её сюда? А потом одного меня бросал? Да если подумать, я из-за вас двоих тут валяюсь и подыхаю, а ты, рожа пятнистая, на половину добычи лапу растопырил! Я ещё пятую часть чуть не отдал… Три, и ни раковиной больше, моё последнее слово!

Сказав это, он отвернулся к стене.

Шогол-Ву оглядел шкурку и снова взялся за скребок.

Человек повернулся, взмахнул рукой.

— А я ей наговорил всякого! — гневно произнёс он. — Чего ты меня не остановил? Ну, теперь я точно покойник. Или ты обещал бабе часть золота, чтобы она отвязалась? Эй, слышишь меня?

Шогол-Ву даже не поглядел на него.

— Если отдам половину, вы хоть в живых меня оставите, а? — донеслось с лежанки почти жалобно. — Или дождётесь, пока я получу своё, и всё отнимете, и жизнь заодно?

— Дети тропы держат свои клятвы. Если помнишь, за все времена мы не нарушали слова.

Человек помедлил, вздохнул тяжело.

— Ладно… Ладно! Вот моя рука. Я согласен на новый уговор.