Сын детей тропы

Глава 12. Упокоище

Плотно затворив дверь, человек развёл огонь в жаровне. Разобрал сумку, вынул мазь и холстину. Поддел ножом.

— Во я какой умный, — сказал он, взялся за край зубами и потянул. Полоса оторвалась с треском.

— Так и знал, что пригодится. Сейчас перевяжу тебя.

Нептица встряхнулась. Она шумно напилась воды у стоп Четырёхногого, а теперь села вычёсывать перья, снимать налипшие колючки и цепкие веточки. Завидев мазь, потянулась, раскрыла клюв и тут же чихнула.

Запахло иглами вечника.

— Я, правда, думал, от тебя меньше останется.

Человек омыл руки, после долго тёр лицо, морщась и охая. Вода покраснела, но ран и ссадин не было видно.

— Ух, ледяная какая!.. Говорю, счастье твоё, малой кровью обошёлся. Спина зарастёт, и как новый будешь. С меня вот тоже шкуру пару раз спускали, и ничего, жив.

Промокнув лицо полотном, он взял горшочек с мазью. Зачерпнул щедро, легко коснулся ран. Стало ещё холоднее, хотя жгло как огнём.

— Нат Ловкие Пальцы, значит? И за что дают такое прозвище?

Человек промолчал, накладывая полосу ткани.

— Так за что? Почему стоял в петле? И что за камень?

— Это тебе знать ни к чему, понял? Руку лучше подними, видишь же, мотать неудобно!.. Ты вон меня и по имени не звал, что тебе моё прозвище. Молчи и счастлив будь, что мы тебя вытянули. А знаешь что? Эта баба твоя и не подумала бы помочь.

Он прервался, чтобы оторвать ещё полосу. Пугнул нептицу, чтобы не мешала, и та побрела к рогачу. Пегий зверь тряхнул головой, переступил копытами, отходя.

— Так вот, слушай: когда ясно стало, что тебя сцапали, это я предложил за тобой полезть, понял? Упрашивал её именем всех богов. Очень ты ей не по сердцу, оно и ясно: видно, что Трёхрукий разумом обделил. Ну, всё ж таки согласилась она помочь. И знаешь, что сказала?

Человек прервался, ожидая вопроса. Не дождавшись, продолжил:

— Что пустит стрелу тебе в сердце. А, ну как? Мол, это великая милость, умрёшь не в петле.

Шогол-Ву промолчал.

— Нет, понимаешь? Прям так и сказала! А что тебя вытянуть можно, ей и в голову не пришло. Стоит и глазами хлопает. Выродки вы и есть, что чужих не жалко, что своих. Уж не знаю, как удалось её уболтать, так что никакой тебе половины награды, ясно? Считай, ты мне за спасение должен.

— Тот Перст, Чёрный Коготь… Он сказал, награда будет не той, что ждёшь. Сказал, это плохая вещь. Что за камень?

— Сказал, сказал… А что ему было говорить? Ясно, хотел вернуть, камень-то ценный. Шутка ли, пятьдесят жёлтых! Это ж целое состояние.

— Покажи.

Человек помедлил, затем решился. Присел рядом, потянул из-за ворота шнурок. На нём болтался камень в простой серебряной оправе: лозы, листья, но такие немудрёные — людские мастера и топорами вытёсывали краше. А камень белый, в пол-ладони, круглый.

— Это не самоцвет. Речной камень.

— Ну так и что с того? Если какой-то дурень готов отдать гору золотых раковин вот за это, мне всё равно, самоцвет оно, булыжник или рогачья лепёха. Дал слово добыть, и добыл. Три жёлтых, так и быть, я тебе дам. Ну, может, ещё накину, если с кораблём что не так выйдет, поможешь. А на Сьёрлиге, как вы там говорите, наши тропы расходятся.

Человек спрятал камень под рубаху, оторвал ещё полосу от холстины и вернулся к спине Шогола-Ву.

— Гляди, а у вас и по телу пятна эти. И у баб тоже?

— Чёрный Коготь сказал, Свартин из-за камня стал таким. Что это за камень?

— Вот заладил — камень, камень!.. Да мне почём знать? Я его с собой долго таскать не собираюсь, встречу кого надо, передам, возьму награду. Ты позаботишься, чтобы не обманули. И пусть у них головы болят… Ты слышал?

Он замер. Шогол-Ву прислушался, но только рогач всхрапывал, потрескивала жаровня, нептица вычёсывала перья и шептал ветер в высоком окне.

— Голоса! — тревожно сказал человек. — Много. Они что, уже несут мертвецов? Я думал, к ночи, не раньше. А может, дым заметили?..

Запятнанный поднял ладонь, призывая его молчать. Послушал ещё.

— Людей нет. Ты ошибся.

— Да как нет!.. Вот, вот, заговорили все разом. Тебя, может, по голове били и слух отшибло?

Человек поднялся торопливо, прошёл к двери. Отворил, сунул нос в щёлку. Долго стоял.

— И правда никого, — наконец, согласился он. — Ветер, что ли, гудит в ветвях. Башка ещё сегодня тяжёлая, как бы снова не жар…

Он тряхнул головой, постоял, нахмурившись, и вернулся. Ему пришлось обогнуть нептицу — та подошла, чтобы тоже поглядеть.

— Не стой на пути, тварь, — сказал человек беззлобно. — Эй, хочешь послушать, как мы тебя спасали? А чего ты, к слову, в доме застрял, а? Правда, что ли, Свартина вернулся прирезать?

— Я не трогал его. Может, ты задел ножом, когда снимал камень?

— Ну, знаешь, так задеть, чтобы он к ушам богов отправился, и не заметить — это кем быть надо? Его смерть не на моей совести. А нечисто тут что-то, друг мой Шогол-Ву. Вся площадь гудела, выродок виноват. Будто и видели тебя, и нож твой… И с петлёй спешили, Вольду знать не дали. Я думал, его дождутся сперва, брат как-никак, имел право с убийцы Свартина ту цену спросить, какую счёл бы нужной. Клур Чёрный Коготь сам решил, и, видно, не страшило его, что скажет на это Вольд.

Человек подбросил хвороста в жаровню, ополоснул руки и взялся за полотно.

— А может, хотел тебя быстрее убрать, — задумчиво добавил он. — Чтобы ты Вольду чего лишнего не сказал. А что ты мог сказать?

— Что не убивал.

— Что не убивал, хм… Любой так бы и сказал, если б попался. Но если не ты, то кто? И зачем?

Он помолчал ещё немного, ловко и бережно накладывая повязку. Подвернул край полосы, оглядел, что получилось.

— Ну, что бы там ни задумал Чёрный Коготь, не наше дело. Уберёмся отсюда, и пусть Разделённые земли хоть огнём горят. А всё-таки дело нечисто.

Он хмыкнул, завязывая горшочек с мазью.

— Поняли мы, значит, что ты попался. Медлил чего?

Шогол-Ву промолчал.

— Ясно, время нам выгадывал. Боялся, что дикая баба далеко не уковыляет. Вот хотел бы я понять, что у таких, как ты, в башке. Она ж слова доброго тебе не сказала. Оставил бы её стражникам, а мы б за это время ушли. Уже, может, награду бы получили! А этой поделом. Нет, себя не пожалел, и чего ради? Она-то вот не спешила тебя выручать.

Человек растянул сумку, заглянул, достал куртку, свёрнутую плотно. Мазь уложил на дно.

— Зверь твой всполошился, всё бился в дверь, когда ты не вернулся. Баба к дороге сходила, послушала, что стражи говорят. Ну, сказала, смерть в самый раз для порченого. Как ты помнишь, друг мой Шогол-Ву, упрашивал я её на коленях и со слезами. Уж поверь, двадцать жёлтых за такое отдать не жалко… Во, натягивай, пока не околел.

Он встряхнул куртку, стёганую, с оком на груди, подставил рукав, помог найти второй. Придержал сзади, чтобы повязки не съехали.

— Мы думали через ворота тебя вывести. Ну, то, что от тебя останется. Если дело совсем плохо, тут, уж прости, я с бабой был согласен, что лучше стрелу в сердце. А тебя и покалечить толком не успели, так спешили повесить. Я нарядился стражем, руку ради тебя порезал — во, рожу кровью перемазал, тварь эту взял и к воротам. Смотрите, кричу, кто попался. Ну, эти, ума нет, навстречу сунулись, баба их и уложила. Я думал, тварь переполох поднимет, а мы под шумок тебя под руки и бежать. И рогачи наготове стояли, и дозорных с дороги убрали…

— Ты хотел принести зверя в жертву?

— Ох, тоже мне, жертва. Ты ещё скажи, если бы выбор дали — жизнь зверя или твоя — ты выбрал бы его!

— Зверя послал Двуликий.

— Да сказал бы я, кто его послал!.. Как сорвалась эта тварь у меня с верёвки, да как метнулась в проулок — веришь, давно я таким злым не был! Пришлось на ходу выдумывать, что дальше. Ты ещё смекай: мы ждали, пока ударят в колокол, и ещё чуток, чтобы у ворот случайных людей не было, стража только. И вот откуда нам знать, может, мы туда, а остальные уже обратно, и ты в петле болтаешься.

Человек развёл руками.

— Я ещё, друг мой Шогол-Ву, думал наперёд. Ну, уведём тебя, а дальше? Во, на бегу в лавку завернул, прихватил, что нашёл. Куртку со стража слупил. Баба и не подумала бы, а ты б по пути от ран и холода издох. Очень ты мне должен быть благодарен. Ну?

— Я благодарен.

— Ну, это ты мне потом докажешь. Значит, добегаю я — успел! А твари этой нет нигде, и как прикажешь быть, когда вокруг тебя весь город? По счастью, с толпой ладить легко. Найди самого трусливого, напугай, а от него эта зараза мигом расползётся… Но ты не думай, что я не старался, друг мой Шогол-Ву. Не каждому бы так ловко удалось посеять тревогу, понял? А ты чуть не перегадил всё. Уселся, значит, на зверя и бежать, а нам что? То ли тоже уходить путём, которым думали, то ли следить, чтоб ты опять не попался. Времени в обрез. Я вот не понял только, чего Коготь остановил лучников. Боялся, может, что уложат тебя, а мы его, а так не тронем? Ну, чего гадать, лучше богам воздать хвалу, что так вышло.

Человек обернулся к каменным статуям, почти чёрным под сумрачными сводами. Рыжее пламя жаровни выхватывало из мрака строгие черты.

— Я уже им столько подношений должен, что диву даюсь, как они ещё согласны трудиться в долг. Ну, даю слово, как только получу награду, за всё расплачусь… Слушай, точно голоса! Ближе теперь! Стоять можешь? Вот, у меня твой лук…

Шогол-Ву прислушался.

— Никого нет.

— Да как нет, если ещё чуть, и я слова разберу! Ну, слышишь, гомонят? А вот баба воет. Покойников несут!

Запятнанный встал на ноги, пошатнувшись. Застыл на мгновение, поморщился и заковылял к двери. Толкнуть не было сил. Человек помог.

— Тихо.

— Это сейчас тихо, а только что выли! — прошипел человек. — Да тут они, у храма уже. Раньше уходить нужно было. И что теперь? Ты их всех не перебьёшь!

Шогол-Ву отодвинул его и вышел. Огляделся, побрёл вокруг храма, глотая стылый воздух. Когда темнело в глазах, касался рукой серого камня, изъеденного дождём и ветрами. Упокоище молчало.

Вернулся, и спутник уставился на него тревожно.

— Ну?

— Никого.

— Да быть не может!

Человек вылетел наружу. Прошёл, даже пробежал, оглядывая всё кругом. Вернулся торопливым шагом, потирая виски, схватился за повод рогача и потащил его из храма.

— Уходим, слышишь? Если не живые, значит, души посыпались с холма. Ох, много я дряни совершал, а такого ещё не было! Погоди…

Он достал нож, плохой, годящийся только для кухни, и, потянув куртку к себе, спорол око с груди Шогола-Ву. Поддел нитки, отодрал с треском, скомкал. Вернувшись в храм, бросил в жаровню. После придержал дверь, выпуская нептицу.

— Как поедем? Вниз, к озеру?

Шогол-Ву помолчал, раздумывая.

— К Зелёным угодьям. Если через Приозерье, много открытых мест. Дороги, поля. Нужно к угодьям, по Безлюдью, а потом по реке.

— Ну, ты проводник, ты и веди. Вот только ехать как? Мы у ворот трёх рогачей оставляли, думали, ты с нами выйдешь, а ты… Пусть эта тварь тебя и несёт теперь!

Нептица фыркнула, мотнула головой, но стояла послушно, пока Шогол-Ву пытался влезть ей на спину. Когда бежал, спасая жизнь, израненное тело слушалось, а теперь пришла боль.

Человек глядел-глядел и сплюнул.

— Свалишься ещё, а я ищи, подбирай. На рогача давай!

Он переплёл пальцы, подставил ладони, чтобы запятнанный мог подняться. Сам сел позади.

— К угодьям — это куда?

Шогол-Ву указал рукой.

— Ну, вперёд. Только… Да ты слышишь? Теперь-то слышишь?

— Помолчи. Ещё. Там кто-то есть, может, зверь. Не всадник.

— Зверь? Ты что, не слышишь, как они воют? Голоса!

— Я не слышу голосов.

Человек хлестнул рогача, и тот сорвался с места.

— Значит, уходим! Уходим!..

Шогол-Ву вцепился в гриву. Рогач поскакал меж старых могил, поросших травами и кустарником, меж деревьев, что выпустили молодую поросль. Ветви стегали его по бокам. Нептица, крикнув протяжно, пустилась следом.

Они не успели уйти далеко. Там, где деревья росли не так густо, рогач захрапел, поднимая морду, и прянул в сторону. Шогол-Ву уклонился от его рогов, человек выругался.

Им наперерез выбежал, хромая, незнакомец, поднял руки. Молодой, встревоженный, светлоголовый. Бледный. Чёрные тени у глаз, щёки впалые, а лицо почти чистое.

— Я… — хрипло произнёс он. — Помогите! Помогите, люди добрые!

И тут разглядел седоков и попятился. Запнулся о холстину, разорванную криво, что тянулась за ногой. Сел на землю.

— Выродок!.. — прошептал, отползая. — Как есть, выродок!

— Во, — сказал человек упавшим голосом, — потревожили. С холма свалился.

— Да что ж это творится? — жалобно прохрипел незнакомец. — Может, сон это дурной?..

И он потёр лицо руками. Посмотрел на свои ладони, на потемневшие пальцы с чёрными ногтями, обломанными, в земле.

— Я говорил, — сказал Шогол-Ву. — Мертвецы ходят.

— Мертвецы?.. Нет, нет!.. Нет!..

Парень замотал головой. Дёрнул ногой, стряхивая холстину. Нептица прыгнула, играя, придержала, и полотно осталось под лапой.

— Нет, нет!.. Сон дурной… Я не мертвец! Не мертвец!.. Это всё жар…

Он поднялся наконец, шатаясь, и встал на краю разрытой ямы.

— Живьём похоронили… Ошиблись. А я живой!.. Живой, слышите вы? Живой!..

Хриплый крик разнёсся над могилами, пугая рогача. Белые глаза глядели жалобно, не веря.

— Тела не чую… Это ведь сон?.. Унна, разбуди меня, разбуди, мне страшно!

Нептица бросила драть саван, фыркнула, склонила голову набок.

— Ох, боги, простите, — зашептал человек за спиной Шогола-Ву. — Слово даю, из награды возьму лишь малость, чтобы путь оплатить, а всё остальное вам отдам! Ох, простите, не карайте!..

Он хлестнул рогача, направил его прочь, не выбирая дороги, и всё бормотал:

— Пощади нас, Двуликий, пресветлый! Трёхрукий, не отнимай удачу! Будь милостив, Одноглазый!..

Шогол-Ву сжал покрепче гриву, стиснул зубы, прикрыл глаза. Он тоже обратился к богам, но просил о том, чтобы на пути не встретились живые. Едва доставало сил держаться прямо, а когда спутник клонился и задевал спину, хотелось кричать.

— Зря… поспешил, — сказал он, когда почувствовал, что может говорить. — Нужно было отправить… его к богам…

— Да? И кому ты предлагал с ним отправиться, мне или тебе?

— Нож в сердце, и он бы ушёл. Куда он… такой…

— Какое сердце, если то душа бесплотная, умник?

— Я говорил про дитя… Ты не верил. Ашша-Ри тоже видела мертвеца. Мы говорили тебе…

Человек надолго умолк.

Они скакали по бездорожью, подмёрзшей серой земле, покрытой мёртвой травой старого года. Видные далеко, но и сами могли заметить погоню. Никто не гнался за ними.

— Так с чего мертвецам бродить? — наконец разлепил губы человек. — Это, может, из-за вас, выродков? То-то покойники рядом с вами поднимаются.

— Тот, у Жерновков, шёл издалека. За ним шёл Перст со своими людьми. Это не вина Ашши-Ри.

— А чья вина?

Нептица вскрикнула. Она уже отстала от рогача, выбилась из сил, но человек и не думал её ждать.

— Ну, тогда Запретный лес остаётся, — задумчиво сказал он. — Хватило же ума у Свартина и туда полезть. Ваше-то племя хоть и выродки, но к людям выходили, а те… Вот что мы о них знаем?

Дети леса и правда не покидали своих земель. Раудур, говорили, очертаниями походил на рыжуху, и Запретный лес лежал на её спине. Он граничил с Косматым хребтом, но дети тропы сторонились тех границ.

Распознать их было легко: видишь белые стволы — значит, дальше ходу нет.

Старшие запрещали, и всё-таки юные дети тропы нет-нет да убегали туда, где у холодного бока Стыни лес седел, где всегда, даже в безветренную пору, раскачивали голыми ветвями деревья, светлые, как белостволки, и крепкие, как дубы. Не было у них ни плодов, ни листвы, хоть когда приди. Кора — будто кто вырезал хитрые узоры.

Шогол-Ву ходил тоже, в первый раз ещё тогда, как был безымянным сыном племени. Когда его не звали знающим мать, и Ашша-Ри не сторонилась. Тогда она была на голову выше него и уже получила имя. Там, у белого леса, они стояли, закусив концы вплетённых в волосы перьев — верили, это убережёт от зла, — и всё равно было страшно. Никто не видел в тех местах ни зверя, ни человека, так откуда же брался страх?

После было всякое. Опасные дороги, сильные враги, но такого страха больше не было никогда.

Шогол-Ву помнил, как они стояли вдвоём, а те, что пришли с ними, давно сбежали. Как каждый хотел уйти, но не желал уступать другому. Наконец, они развернулись и ушли вместе, медленно, шаг за шагом, следя друг за другом. Вырвешься вперёд хоть на самую малость, и второй назовёт трусом.

А у костра Зебан-Ар заметил изжёванные перья и без слов понял, куда ходили. И оставил без еды, чтобы чтили запреты, хотя уж он-то знал, что этим их не остановить.

Говорили, много жизней назад Стерк Удачливый, людской вождь, отдал белый лес, а с ним слово, что ни сам он, ни его потомки туда не сунутся. Так и повелось. Дети леса тоже редко показывались в Разделённых землях, и болтали про них всякое. Чем дальше, тем больше.

В последние годы к небылицам и страхам прибавилась злость. Люди не трогали Запретный лес, а он разрастался. Небыстро, но захватил часть полей, придвинулся к деревушкам. Если не рубить, что дальше? Да и боязно жить у самой границы, за которой, говорят, бродят невиданные чудища, а страшнее их сами дети леса, светлолицые, беловолосые и непонятные.

Кто станет жить в лесной чаще, когда есть деревни и города? Как они живут? Никого не пускают. Обычаи их неизвестны. Выменивают у границы кое-какие товары на ягоды, хворост и мёд. Это же надо, менять холсты, трудом сотканные, или утварь на хворост, который под ногами лежит, собирай не хочу!

Вот только кто ходил собирать, те не возвращались, а по старому закону и ответа не спросить, сами виноваты. Звери их заедали или дети леса, кто знает.

— Ты говорил, был там, — сказал Шогол-Ву. — Говорил, зашёл и вернулся. Это было?

— Говорил, говорил. Забудь! И мне бы самому забыть. Эх, и до чего жалко, что третьего рогача не прихватили! Там, куда мы путь держим, есть один умелец менять им масти. Продали бы, и нам выгода, и он не внакладе. Лишнее серебро ещё никому не мешало.

Он цокнул языком и прибавил с досадой:

— Да я бы и прихватил, если б только время было. Мы вернулись когда, у ворот уже побывал кто-то и тела прибрал. Хорошо, до рогачей не добрались. Но мы уж спешили, как могли, и каждый миг стрелы в спину ждали. И всё равно жалко теперь, особенно как подумаю, что золото богам обещал.

Подстегнув рогача, человек помолчал немного и сказал задумчиво:

— А вот как думаешь, друг мой Шогол-Ву, если то был мертвец, а не дух потревоженный, то выходит, нет у нас вины перед богами?

— Ты не любишь держать обещания, да?

— Да я слово своё всегда держу! Только если я никакого зла не совершил, то вроде как и слово попусту дал. Ну, куда торопиться, мы ещё награду не получили. Вот получим, поглядим тогда.

Они останавливались дважды. Поджидали нептицу, давали рогачу отдохнуть и напиться. Сидя у говорливого родника, Шогол-Ву вглядывался в туманную даль, но не видел и не слышал погони.

— Я не понимаю, — сказал он наконец. — Почему за нами не идут?

— Ну так след потеряли. Это у меня, вон, лучший проводник во всех Разделённых землях…

Рука человека застыла над плечом запятнанного. Хотел потрепать, но вовремя вспомнил о ранах.

— А у них такого нет, — завершил он.

— Найти след нетрудно. Люди могут. За нами не идут.

— Может, другими путями. А мы вроде недалеко от Кривого Луга, а? Гляжу, места знакомые. Ты как, тут хочешь заночевать или под крышей? Давай крюк сделаем.

Шогол-Ву окинул взглядом пустынную равнину с редкой порослью. Далеко-далеко, как упавшие искры, тлели огни поселения, то разгораясь, то потухая в негустом тумане.

— Здесь ночевать нельзя. И туда нельзя, опасно.

— Ха! А мы далеко и не полезем. Живёт у меня там кое-кто на окраине. Ну? Придём тихо, незаметно, а на рассвете дальше двинем.

— Хочешь, иди. Я заночую под открытым небом. Кто примет такого, как я?

— А вот и посмотришь, кто. Да ты не бойся, человек надёжный.

Уже совсем стемнело, когда рогач, устало фыркнув, остановился у жилья на отшибе. Домишко был плохой, земляная крыша просела, внутри не горел огонь. Но тянуло дымом, и в покосившемся сарае возились куры, вскрикивая сонно. Видно, сбились в поисках тепла, и кого-то столкнули с насеста.

Человек спустился на землю, размялся, подставил плечо, чтобы запятнанный мог сойти. Нептица добрела, поджимая лапу, и легла. Раскрыла клюв, тяжело дыша. Притихла ненадолго, прислушиваясь к шуму в курятнике, и вновь задышала со свистом.

Человек поднял было руку, чтобы постучать, но тут дверь сама отворилась.

— Кто здесь? — спросил женский голос, высокий, скрипучий. Без страха спросил.

— Тётушка Галь, да улыбнётся тебе Двуликий! А я…

— А-а, вот кто пожаловал!

Женщина протянула руку, коснулась лица гостя. Немолодая, но лица в сумерках почти не разглядеть. В неприбранных волосах, когда-то чёрных, пенными ручьями текли седые пряди.

— Давно не виделись, Нат. Забыл тётушку, совсем забыл!.. Ты не один?

И погрозила пальцем:

— А улыбку Двуликого нечего поминать! Думаешь, не знаю я, что сейчас время Одноглазого, когда добрые люди по дорогам не ходят? Опять ты за своё, а? Что натворил в этот раз?

— Да что ты сразу о плохом? Вот, спутник мой болен. Дарен его зовут. Из-за него тащились едва, а то бы раньше явились. Нам бы рогачей привязать, накормить да напоить, и самим отдохнуть.

— Рогачей, значит? — спросила хозяйка дома. — Ну, привязывай, привязывай. В сарай загони и в дом иди.

Она подняла руку и поманила Шогола-Ву.

— Идём со мной.

В доме слабо тлел очаг, освещая голые стены и рассохшийся пол. Длинный сундук, накрытый шкурами, служил и лавкой, и лежанкой, рядом приткнулся стол, а больше тут ничего и не было. Только полки с нехитрой утварью у печи.

Хозяйка подняла крышку сундука, вытащила ещё шкуру, подала запятнанному. Здесь, у очага, стало видно, что глаза её затянуты белой пеленой, как туманом.

— На, устроишься в углу.

А когда он подошёл, протянула руку, цепко схватила перо, вплетённое в прядь волос, и пробормотала с усмешкой:

— Дарен, ага, как же. Думаешь, если Трёхрукий забрал глаза у тётушки Галь, то она не видит? Трёхрукий дал взамен больше… Что же ты? Бери шкуру.

— Я могу уйти. Посплю снаружи.

— «Уйти»! Стели и ложись. От ужина ничего не осталось, но Нат, если не глуп, яиц прихватит, испечёте. Ты и правда болен, тут он не врал. Что с тобой, а?

— Поранился.

— Да, тётушка Галь могла бы и сама догадаться, раз пахнет кровью и вечником. И обо что же ты поранился?

— О плеть.

Старая женщина скрипуче рассмеялась.

— И как только вы с Натом поладили, хотела бы я знать? Ох, бедный ты, бедный.

Вернулся человек, отворив дверь ногой. Прошёл боком.

— Ты, тётушка, для нас яиц не пожалеешь? А то ведь к ужину, я думаю, никого не ждала, а у нас мешки пустые, и животы тоже.

— Для добрых гостей припасов не жалко, хозяйничай. А ты…

Она обернулась к запятнанному, будто могла его видеть.

— Ложись уже… Дарен.