Сын детей тропы

Эпилог

Шогол-Ву лежал, по старой привычке не раскрывая глаз.

Он пробовал воздух — травы и дым, и тот особый нежилой дух, что появляется в домах, долго стоявших без хозяина, — и опасался, что это ещё сон. Что стоит посмотреть, и окажется, всё это — травы, и мягкая соломенная постель, и тёплый дом — объясняется чем-то другим, о чём он забыл и не хочет вспоминать.

Но скрипнула дверь, и повеяло холодом, а вслед за тем раздался тихий смех. Смеялась Хельдиг, а раз уж она здесь была, бояться нечего.

И Шогол-Ву открыл глаза.

Хельдиг прошла в дом, всё ещё смеясь, и поставила на стол корзину, которую удерживала двумя руками.

— Смотри, — позвала она. — Нас наказали.

Шогол-Ву посмотрел. Дом был так мал — для того, чтобы встать у стола, было достаточно подняться с постели. Да ещё пригнуться: потолок нависал.

В корзине била хвостами рыба. Крупная, свежая рыба, даже больше, чем нужно двоим, чтобы насытиться.

— Это хорошая рыба, — сказал он наконец. — Что с ней не так?

Он пока не научился понимать этих людей.

Им позволили остаться в поселении, и если споры были, Шогол-Ву не слышал. Двоим сказали только, что они ещё пожалеют о сделанном выборе, но какие могли быть причины жалеть?

Им дали этот дом. Сказали, что в наказание, и всё смотрели на Хельдиг, и Шогол-Ву смотрел. Она была рада, значит, всё в порядке. Только печь дымила, но с ней обещали помочь. Как видно, зла им не желали.

Дом, где Хельдиг прежде жила с отцом, отдали новому вождю, и она сказала, что это справедливо, и Шогол-Ву согласился с ней. По лицам было видно, люди ждали другого, но почему? Тот дом был велик для двоих и стоял на вершине холма. Этот, ближе к лесу и реке, куда лучше. К тому же всё, что хотела Хельдиг, ей позволили взять с собой.

А теперь с ними делились едой, но не считали это помощью. Что-то было не так, но что?

Шогол-Ву заглянул рыбе в рот. Принюхался.

— Не отравлена, — сказал он, но для верности провёл по серому боку пальцем и хотел облизать его. Хельдиг остановила, всё ещё смеясь.

— Я дочь вождя, — сказала она. — Мне не положено было стоять у печи, женщины племени приходили и готовили для нас. Я стала бы спутницей вождя, и так бы и продолжилось, но я здесь, с тобой… И вот, они наказали меня: дали рыбу и велели справляться самой. Ждут, что я опозорюсь перед мужчиной, которого выбрала. Ждут, что ты останешься голоден и зол на меня.

— Зачем же? Я помогу тебе.

Хельдиг посмотрела на него с улыбкой.

— Они не верят, что ты это можешь. Мне стоило большого труда не рассмеяться им в лицо. Они так довольны, ты бы видел! Но ещё, должно быть, отыщут предлог заглянуть сюда.

Шогол-Ву, наконец, понял и засмеялся тоже. Он притянул Хельдиг к себе и смеялся тому, что она рядом, что всё кончилось, пусть так, как он не думал и подумать не мог. Что есть этот дом, низкий и дымный — его дом, и эта женщина — только его женщина, и кто знает, как бы всё сложилось, если бы Нат прошлой ночью не пошёл играть на берег.

— Я помогу тебе, — повторил Шогол-Ву. — Только схожу к реке, я хотел.

Она поняла и отпустила его с улыбкой. Лишь попросила напоследок:

— Возьми рыбу для Хвитт, я ей обещала. Она выпрашивала, но я побоялась ставить корзину на землю.

Выбрав рыбину покрупнее, Шогол-Ву вышел наружу.

Двуликий улыбался в это утро, и тёплый свет лился, согревая землю, легко проходил сквозь туманную листву. В белом лесу, который дети других племён звали запретным и мёртвым, было светло.

И души радовались солнцу. Они притихли, почти не перешёптывались, только слетали неслышно — одна, другая, — и таяли в воздухе, не касаясь земли. Должно быть, хорошо вернуться в мир в такой добрый день.

Шогол-Ву остановился у порога, закрыв глаза, и улыбнулся.

Нептица уже куда-то отошла, только пёс лежал неподалёку, дыша сыто и тяжело. И рогачи стояли тут же: пятнистый обнюхивал пса, тянулся к нему языком, а белый фыркал и отворачивался.

Люди зачем-то отмыли пса, и он оказался белым, не серым. На боках, на лапах и там, где прежде цепь охватывала шею, недоставало шерсти, но скоро должна была нарасти. Пёс не стыдился выпрашивать еду у всех, кто мог её дать, и с ним делились. Никто не гнал. Удивительно ли, что на рыбу он и не поглядел, не шевельнулся.

Шогол-Ву поднёс рыбу к лицу, обнюхал ещё: нет, точно хорошая, бояться нечего…

— Что, их дом ещё не горит? — донёсся от дороги насмешливый голос. — А…

Шогол-Ву открыл глаза.

Женщины, четверо, смотрели так, будто он сделал что-то дурное.

— Да улыбнётся вам Двуликий, — приветствовал он их, но не получил ответа. Потом, догадавшись, добавил:

— Это вас мы должны благодарить за пищу?

— Он ест её сырой, — выставив перед собой руку с ведром, пробормотала одна из женщин. — Ест сырой, могли вы подумать? Он и эту научит!

Её спутницы промолчали. Дёргая друг друга за рукава, отступили, заспешили прочь. Даже к реке не пошли, а ведь вёдра пустые.

Шогол-Ву пожал плечами, глядя им вслед.

Он свистнул, и Хвитт прибежала из-за дома, получила рыбу. Начала хвалиться перед рогачами, но те не стали ей завидовать. Тогда она сделала вид, что кладёт рыбу возле пса, но тот лишь слабо потянулся, даже не коснувшись лапой, и вновь зажмурил жёлтые глаза.

Тут рыба трепыхнулась. Нептица вскрикнула, подбросила её в воздух, поймала и ускакала за дом. Шогол-Ву не стал ждать и направился к реке один.

Он обернулся от дороги, посмотрел на холм, невысокий и длинный, где среди бледных кустарников и деревьев — обычных, серых и голых сейчас — белели дома. Здесь их тоже украшали затейливым кружевом, выплетали узоры, пожалуй, и похитрее, чем в людских землях, только другие: речные волны с пеной, раковины с жемчугом. А после проходились белой краской, тоже хитро, с умом, и узоры обретали глубину.

Лишь тот единственный дом, где жили теперь Шогол-Ву и Хельдиг, потемнел от времени, лишился ставней. Резные карнизы прогнили, сломались, прежний их узор угадывался с трудом, и крыша осталась без фигуры. И всё же менять его на другой они бы не стали, даже на дом вождя.

В том доме поверху летели птицы, понизу плыли рыбы. Сплетались хвостами и телами шилоносы, тянули головы-иглы, пучили глаза, как живые. Казалось, протяни руку — и порскнут в стороны. Прорезана была каждая чешуйка, каждый плавник. Не один день заняла работа, а может, и не один мастер трудился. Видно, они были шутниками, эти мастера, раз из множества водных тварей выбрали именно этих.

Шилоносы портили дерево: дырявили лодки, бурили норы в столбах причалов. Где их разводилось много, там, говорили, и воды не зачерпнуть. Окунёшь ведро, поднимешь, а из него струи во все стороны.

В тёплые и тихие дни, когда ветер не спускался к воде и Четырёхногий не гнал волны, можно было увидеть искры у поверхности: то шилоносы резвились под улыбкой Двуликого.

Подрастая, они уплывали к морю, а там их больше никто не встречал. Может, гибли. Но мореходы пересказывали байку об одном таком в три роста длиной, который топил корабли.

Когда помогал собирать утварь и пожитки, Шогол-Ву налюбовался домом вождя, посмеялся над шилоносами. Столько дерева вокруг, а они бессильны! Смеялась и Хельдиг, будто и она видела этот дом в первый раз, будто не жила тут всю жизнь.

К реке вела хорошая, утоптанная дорога, засыпанная светлой каменной крошкой. Надёжная, такая и в сырую погоду не станет уплывать из-под ног, но шумная. Прежде Шогол-Ву и подумать не мог, что в белом лесу есть дороги, и поля, и отдельные поселения — тут, у реки, и у северных гор, и у людских границ, и у моря. И знать не знал, что они торгуют с островами, поставляя, в числе прочего, лучший речной жемчуг — тот, что потом возвращался на Раудур и шёл в золотые раковины.

Людям было проще вести дела с островами, чем с проклятыми детьми леса, из рук которых они брали только хворост, да и то потому, что вскоре он сгорал дотла. Как знать, что бы они сказали, если бы узнали про жемчуг!

За околицей, у первых белых деревьев Шогол-Ву услышал детские голоса. Они звенели тревожно, а вскоре раздался и плач.

На Косматом хребте даже юные дети племени, только вставшие на ноги, не проливали слёзы зря, но как заведено у детей леса, Шогол-Ву не знал. Догадывался, что они потакают слабостям и слёзы их пустые, и всё же поспешил. Вдруг нужна помощь.

Он торопился напрасно.

Кустарник затрещал, и на дорогу выбрался мальчишка, заступил путь. Кривая палка дрожала в его руках. Он пятился, сжимая губы, но молчал.

— Беги, дедушка, беги! — закричал кто-то за его спиной, невидимый за ветвями. — Беги, прошу тебя! Дедушка, я не хочу, чтобы ты умирал!

— Я держу его, выродка проклятого, — насупившись, сказал мальчишка. — Пусть кто-то бежит в поселение, на помощь зовёт! Да скорее!

И он, расставив ноги шире, занёс палку над головой и застыл, раздувая ноздри, а сам побелел, губы затряслись.

Он не успел сделать и вдох, а Шогол-Ву уже был рядом, перехватил его руки, легко коснулся шеи и груди.

— Ты открылся, — сказал он, — и дал понять, откуда нанесёшь удар. Это плохо. Так не выиграть бой.

Мальчишка отступил, закашлявшись, схватился за горло, посмотрел на свои ладони, округлив глаза. Что он ожидал там увидеть, кровь? Палку выпустил, и Шогол-Ву переломил её одним движением пальцев.

— И дерево трухлявое, — добавил он. — Разлетится от первого удара. Выбирать, так прямое и крепкое.

На дорогу вышел сын леса, живший так долго, что начал уже сливаться с миром. Лицо — древесная кора, тонкие косы белы как снег. Ноги несли его неторопливо, и спина не распрямлялась, но глаза глядели зорко.

Мальчишка попятился, и старик поймал его за ухо. Движения были точны, а пальцы, видно, ещё достаточно сильны — малец заплясал, морщась, и заохал, но вырваться не смог.

— Чтобы я этого слова — «выродок» — больше от вас не слышал! — сурово молвил старик. — Или уши оборву.

— Так а кто он? — моргая от подступивших слёз, прокряхтел мальчишка. Переступая с ноги на ногу, тонкими пальцами вцепился в стариковские, узловатые и тёмные, но разжать не смог.

— Он же убьёт тебя, дедушка! — долетел плачущий голос из-за кустов. — Не иди к нему, не иди! Разве не знаешь, выродки режут горло старым…

— Небось нарочно выслеживал!..

— Я никого не трону, — сказал Шогол-Ву громко, чтобы все, кто прятался, не упустили ни слова. — Это законы нашего племени, не вашего. Вы приняли меня, и я буду жить по вашим законам.

— Врёшь, мы всё знаем! Ты убийца, выродок, ты стариков покончишь, а потом и всех, кто на тебя не так посмотрит!

Голос звучал смело, но его обладатель всё ещё таился.

— Зачем мне это? — спросил Шогол-Ву. — Зачем отвечать злом на добро?

— Затем, что ты подлый!

— А ну, тихо! — прикрикнул старик. — Не этому я вас учил. Он теперь один из нас, и речная дева ему благоволит. Он не из тех, кто зря поднимет руку на другого.

Узловатые пальцы разжались, и мальчишка отскочил, потирая намятое покрасневшее ухо.

— А про него говорили… — обиженно начал он.

— Меньше слушайте, что говорят, а больше смотрите, — перебил старик. — Что, тронул он хоть кого-то?

— Нас много, он боится! — донеслось из-за кустов.

— Я справился бы с вами, ещё когда был безымянным сыном племени, — ответил Шогол-Ву. — Но тому, кто одолеет вас, мало чести. Бить слабого — низко.

— Сам ты слабый! — вскинулся мальчишка, сжимая кулак. — Отца кликну, посмотрим, что скажешь!.. Эй, бежим звать людей!

Видно, у остальных он был предводителем, и его послушались. Зашуршало в кустарнике, замелькали светлые встрёпанные головы. Обходили, не решаясь выйти на дорогу, и охали — выберутся с расцарапанными лицами и руками, не иначе, и некого будет винить, кроме себя.

— Отец говорил, у него руки по локоть в крови, а они чистые, — раздался задумчивый голос.

— Отмыл, видно! Не стой, идём.

Они выбрались, отряхиваясь, как птицы, и упорхнули.

— А видели, видели, как он палку отнял?.. — восторженно донеслось напоследок, но ответа Шогол-Ву уже не расслышал.

Он перевёл взгляд на старика.

— Ничего, — сказал тот. — Привыкнут. Эти первые и привыкнут. А с другими я поговорю…

И, развернувшись, неторопливо побрёл туда, откуда пришёл. Это было по пути к реке, так что Шогол-Ву направился следом.

— Скоро зацветёт, — сказал старик и повёл рукой. — Люблю эту пору. Ну-ка, сядь.

Он указал, и Шогол-Ву увидел скамью, врытую в стороне от дороги. Удобную, со спинкой, по краю которой был пущен узор. Прежде чем сесть, Шогол-Ву огладил пальцами дерево, где раскрывались, как живые, белые цветы. Потом заметил на сиденье дощечку с начатой резьбой и нож со смешным, короче рукояти клинком.

— Ты сядь, — повторил старик. — Послушай.

Шогол-Ву опустился на сиденье и прислушался.

Он слышал, как шепчут ветви и щебечут птицы, как где-то далеко лает пёс. Чуял, как тянет влагой от далёкой реки, и видел, как поблёскивает она между стволов. Что хотел от него старик, он не понял и уже собирался спросить, когда услышал песню стренги.

Она звучала будто на грани яви и сна, сплетаясь с дыханием ветра, с голосами птиц и ветвей, со всем этим светлым и тёплым днём, и лесом, и безмятежным холмом над ним.

— Расслышал? — усмехнулся старик и принялся неторопливо собирать вещи в мешок. — Жизнь чудна. Сколько живу, всё удивляюсь.

Шогол-Ву подал ему дощечку, перед тем разглядев осторожно, чтобы не повредить. Там распускались первоцветы: какие-то были едва намечены, а другие уже вырвались из дерева, расправили тонкие лепестки.

— Я хочу научиться, — сказал он. — Хочу так уметь.

Прозрачный, как речная вода, взгляд задержался на нём, морщинистые пальцы бережно взяли работу.

— Я бываю тут по утрам, — ответил старик. — Как рассветёт, я тут. Приходи, научу.

Он затянул тесёмки мешка и кивнул.

— А теперь пойду. Сорванцы эти, я думаю, уже народ всполошили. Как раз все соберутся, пока дойду, вот и потолкуем с ними.

Он вздохнул, пожевал губами и продолжил:

— Все мы станем листьями на ветвях белого леса, а кем потом? Кем были мы прежде, и где опять родимся на свет? То нам не ведомо. Мы не разные, мы одно, и враждуя с другими, мы враждуем сами с собой. Да. Говорить будут, не без того, когда в лицо, а когда за спиной, но они не со зла. По глупости. Привыкнут, дай им время.

И старик ушёл, а Шогол-Ву посидел ещё немного, слушая далёкую стренгу. Потом поднялся и направился к реке.

Чем ближе он подходил, тем яснее звучала песня, разливалась над тихой водой. И стали слышны два голоса, мужской и женский: они летели, то уступая друг другу, то сплетаясь, таяли в тихом плеске волны и рождались опять. А берег горел. Пересветыши слушали, покачиваясь, и шуршали негромко. Обсели дерево, но держались в стороне от корней — видно, чтобы не упасть в воду и не смять ковёр первоцветов, выросших здесь за одну ночь.

Заслышав шаги, они прянули в стороны, раскатились и погасли, и песня стихла. Шогол-Ву подошёл к белому дереву и сел рядом.

— Я думал, тебе плохо одному, — сказал он, — но вижу, ты не один. Я всё равно буду приходить.

Он поднял глаза. На ветвях трепетали листья — ещё не густая крона, но не меньше пяти десятков.

— Думаю, я полажу с этими людьми. Ты теперь, должно быть, говоришь с душами? Скажи тётушке Галь, я благодарен ей за всё. Я не успел. И ещё…

Порывшись в кармане, он отыскал и опустил в цветы бусину из жёлтого стекла, бусину с белой птицей.

— Помнишь, я говорил, встретил дитя в Старых Тропках? Надеюсь, я ей помог. Надеюсь, она встретилась с матерью. Я хотел бы, чтобы это было так.

Шогол-Ву поднялся и помолчал недолго, глядя на реку.

— Если ты говоришь с душами… — начал он и умолк. — Забудь. Я благодарен, что ты был мне другом, и ты будешь мне другом, пока я жив. Я ещё приду.

Ветер загудел в стренге, и ветви закачались. Шогол-Ву приложил ладонь к коре, отнял руку и пошёл прочь.

За спиной его вновь родилась песня, пока ещё тихая, еле слышная. Он обернулся: и пересветыши собирались, зажигались огнями, начиная свой танец.

Он смотрел на них только мгновение, но когда хотел идти дальше, то увидел, что дорогу ему заступила Раоха-Ур.

— Ты давно не приходила, — сказал Шогол-Ву.

Она улыбалась и молчала, как всегда. Лишь теперь ему в голову пришло, как она юна, ненамного его старше.

— Посмотри, — сказал он, — у меня всё хорошо. Я проделал долгий путь, чтобы в конце оказаться почти там, откуда начал, но в пути я обрёл, что искал.

Она кивнула.

— Я счастлив теперь. Я узнал, как отдают сердце и как получают сердце взамен. Меня научила этому дочь леса. Я бы хотел показать её тебе. Она как белый цветок-первоцвет.

Раоха-Ур слушала, улыбаясь.

— А ты, ты счастлива? Ни о чём не жалеешь?

Он вглядывался в её лицо, чтобы не пропустить и малейшее движение, но Раоха-Ур разомкнула губы.

— Только этого я и хотела, — прозвучал её голос, почти забытый. — Я больше не приду, сын мой. Мы никогда не встретимся. Время жить дальше.

Она протянула руки, улыбаясь, погладила по щеке — и её не стало, не стало так быстро, что глаза ещё продолжали видеть знакомое лицо, но вскинутые руки встретили лишь пустоту. Шогол-Ву осмотрелся, но Раохи-Ур здесь больше не было.

Он ещё недолго постоял в задумчивости, касаясь щеки, и пошёл, ускоряя шаг, к дому, где его ждали.