Сын детей тропы

Глава 21. Уступка

Шогол-Ву брёл, оступаясь и оскальзываясь, держась колеи. Нептица то отставала, не желая идти в тумане, то нагоняла с коротким вскриком.

Живущие у рек в такую пору говорили, то Четырёхногий разводит свои костры, и дым их, белый и сырой, стелется над землёй. Живущие у гор верили, что одеяло Двуликого падает с холма, укрывая всё пеленой.

Сейчас, казалось, постарались оба. Одеяло, плотное и тяжёлое, пропитанное влагой, упало в костёр, и мир заволокло дымом. Осталась лишь дорога под ногами, обманчивый, неверный путь — обернись вокруг себя, и не разберёшь, в какую сторону шёл. Сырое полотно облепило лицо, и дышалось сквозь него тяжело.

Остался позади овраг, глубокий ли, широкий, не понять. Туман затопил его, лишь голые кустарники тянули чёрные костлявые пальцы, силясь выползти на дорогу. Тележный след опасно подошёл к самому краю, вильнул и ушёл прочь.

Даже сын детей тропы, исходивший Разделённые земли, теперь не чуял, ведёт дорога прямо или петляет. Он шёл, страшась, не пропустил ли поворот, но вот заметил столб, темнеющий у дороги — указатель на развилке.

Шогол-Ву отвёл с мокрого лица пряди вымокших волос и остановился, приглядываясь.

Столб качался в густых клубах белого дыма, неторопливого, как медленная вода. Вот стал совсем тонким, вот открылся, а вот туман отъел верхушку. Вот побледнел за сырой пеленой, но сразу очистился.

У столба кто-то стоял.

Шогол-Ву приблизился не спеша, не отрывая взгляда от тёмной фигуры. Чёрные волосы. Одежда детей тропы. Белая муть истончилась до прозрачности, больше не скрывая знакомое лицо с полосами на щеках и подбородке. То была Раоха-Ур.

Нептица насторожилась, поджала лапу. Шогол-Ву опустил ладонь на вздыбленные перья на загривке.

Раоха-Ур подняла руку и указала на что-то в стороне.

Там был туман, такой же, как повсюду — разбавленное водой молоко, плохо размешанное. С холма струилась кровь, окрашивая всё над головой алым. Потоки танцевали, то обходя друг друга, то сливаясь. Молока стало меньше, воды — больше, и что-то тёмное качнулось вдали.

Что-то, похожее на дерево с обломанной вершиной, с парой голых ветвей, опущенных и как будто тоже сломанных, но выше самых высоких вечников. Ствол разделился — не ствол, а ноги, ступающие медленно и тяжело. Ветвь двинулась — не ветвь, а рука с зажатым посохом. Голова повернулась — лица не разглядеть, но оно смотрело сюда, на перекрёсток.

Клубы тумана поднялись, как потревоженная пыль, скрывая всё. Только земля, казалось, вздрогнула, как от тяжёлого шага. Только стало на миг холоднее от пустого взгляда. И опять просветлело, но вдали уже не было никого.

Шогол-Ву обернулся к столбу, но и Раохи-Ур не стало. Нахмурившись, он пригляделся к дороге, нашёл, куда уходила свежая глубокая колея, и пошёл по следу.

В час, когда Двуликий должен был добраться до вершины холма, а может, и идти вниз — нельзя было сказать точно, — Шогол-Ву набрёл на телегу. Она стояла, покосившись, и трое возились у неё. В одном запятнанный узнал утреннего гостя по тёмным волосам, подвязанным ремешком, и по приметной одежде, нарядной, но для дороги совсем не годной.

— О-ох, что же делать, — причитал тот, держась за голову. — Чем же я Трёхрукого прогневил, что так не везёт? Беда за бедой!

— Ты вон лучше мешки сгружай, — неласково ответил ему другой. — Быстрее управимся.

— О-ох, да уплывут, уплывут без меня! Ждать не станут!

— В такой туман не уплывут.

— Да уж я себя знаю — если Трёхрукий решит надо мной подшутить, так на полпути не остановится. Как есть уплывут, ещё и ткани небось промокли, попортятся от сырости, и телегу починить не выйдет…

Тут он заметил путника на дороге и осёкся.

— Да улыбнётся вам Двуликий, — сказал Шогол-Ву.

Он подождал, понял, что его не спешат приветствовать, и продолжил:

— Я ищу спутника. Светловолосый, зовут Нат, при нём стренга.

— На постоялом дворе он, — не глядя на запятнанного, сказал тот, что сидел у колеса. — Ну, сгружайте мешки! Иначе как починить? Поднять надо.

И они продолжили свой разговор, как будто уже остались одни.

— Да пошлёт вам удачу Трёхрукий, — сказал Шогол-Ву и направился дальше. Ответа он не услышал.

Вскоре показалось и поселение. В ясный день его было бы видно издалека, но не теперь, не в этой белой мути.

Постоялый двор серел неясным пятном — легко пройти и не заметить. Шогол-Ву услышал мычание привязанных рогачей, неразборчивые голоса и бренчание струн, и тогда свернул от дороги.

Он встал у угла, так, чтобы видеть двор, входящих и выходящих, но чтобы его самого без нужды не заметили.

Нептица подошла к рогачам под навесом. Напилась воды из длинного корыта, сунула клюв в сено. Фыркнув, поворошила его лапой. Рогач, привязанный с краю, крупный, с седеющей мордой, всхрапнул, наставляя рога, и нептица отошла.

— Хвитт! — позвал Шогол-Ву.

Нептица сделала вид, что не услышала. Она неспешно обошла рогачей, вытянула шею и дёрнула седомордого за хвост. Тот взбрыкнул, лягнул мохнатым копытом, но не достал. Остальные рогачи встревожились, натягивая поводья.

— Хвитт! — повторил Шогол-Ву, в этот раз строже.

Нептица вскинула голову и загребла лапами, осыпая рогачей комьями грязи. После этого откликнулась на зов, подошла, ткнулась в грудь. Повернула голову, чтобы ей почесали шею.

Кто-то выглянул на шум, ничего не заметил и ушёл. Пока дверь не затворилась, отчётливо слышалось пение стренги. Ей вторил голос Ната.

Пока Шогол-Ву раздумывал, соваться внутрь или нет, Трёхрукий решил помочь, и певун вышел сам, похлопывая стренгу по круглому боку. Он завернул за угол и столкнулся с запятнанным нос к носу.

— А, друг мой… — с кривой улыбкой пробормотал Нат, отступая на шаг.

Был он уже не так пьян, как утром. То ли протрезвел, то ли раньше притворялся. Стоял твёрдо, глядел остро, и видно было, встрече не рад.

Шогол-Ву взял его за плечо.

— Мы должны вернуться. Посмотри вокруг. Я готов поверить дочери леса.

— Да подумаешь, туман…

Нат дёрнул плечом, стряхивая ладонь, и отступил ещё на шаг. Скосил глаза на дверь и крикнул:

— Помогите!..

Шогол-Ву угадал этот крик, поймал ладонью. Толкнул беглеца к стене, прижал и сказал, не давая ему раскрыть рта:

— Мы идём, хочешь ты того или нет. Если нужно будет связать тебя, я свяжу.

Нат замычал, пытаясь стряхнуть руку.

— Нет, дослушай. Я не больше тебя рад тому, что случилось. Не этого я хотел! Мир не принимал меня, и всё же я верил, что найду своё место. Но сейчас моя тропа ведёт в Запретный лес, и видно, там и оборвётся. Думаешь, этому я рад? Я всегда только смотрел, как живут другие. Всегда только смотрел, а сам не жил, всегда чужой. Я обрёл надежду, и теперь мне легче уйти к ушам богов, чем утратить её навек, но я сделаю, что должен. И ты сделаешь, что должен, а я прослежу. Ты услышал меня, сын полей?

Его собеседник кивнул. Он перестал отбиваться, и Шогол-Ву отвёл ладонь.

— Послушай, друг мой! — торопливо заговорил человек. — Вот тут я тебя понимаю, как никто другой. Я тоже везде не к месту, как рогачу третий рог. Ну так и кто сказал, что путь один? Я здорово придумал…

— Сбежать, как трус.

— Да нет же, дослушай ты. Я слух пустил, что камень ценный. Ну, точно кто-нибудь сопрёт, и мы освободимся! В Белых Садах не свезло, послал же Трёхрукий таких честных людей, а тут сладится. Тут, в Холодных Овражках, бедно живут. Уж и не помню, когда это я со стренгой не мог получить дармовую выпивку и миску похлёбки, а тут едва согласились кружку налить. Так не долили ещё, и воды там больше, чем вина. Ох и долго петь придётся, чтоб напиться…

— Если камень украдут, что дальше?

— Что? Да мы у Холодного залива, рукой подать. Уплывём на Сьёрлиг!..

— Нет.

Человек упёр руки в бока и нахмурился.

— Что значит «нет»? Ты хотел другую жизнь? Так вот она, бери!

— Если мы поступим так, что будет с миром?

— С каким таким миром? Это с тем, который тебя не принимал, что ли? От которого ты получал одни насмешки и затрещины? Сгинет, туда ему и дорога, лишь бы до Сьёрлига не достало.

— Я не пойду на это. Камень нужно вернуть.

Нат сплюнул.

— Вот и вернёшь, если честный такой! Дождись только, чтобы меня обчистили, хватай вора и тащи, куда пожелаешь, а я своим путём пойду.

— Ты бросишь тётушку?

— Тётушку?..

В глазах человека вспыхнула ярость. Он толкнул запятнанного в грудь.

— Насмехаешься, выродок, да? Насмехаешься? Умерла она, моя тётушка!..

Нептица, вскрикнув, протиснулась между ними. Зашипела, глядя то на одного, то на второго, защёлкала клювом. Перья на загривке встали дыбом. Задетая стренга тонко загудела.

— Ты-то куда лезешь, тварь неразумная, — сказал Нат с горечью, отталкивая зверя. — Тётушка… Одна только душа и любила меня в целом мире, и той больше нет. Та, прежняя тётушка Галь первая бы сказала, чтоб я ноги уносил. А эта… уж не знаю, кто за неё говорит. А ты знаешь?

Он помолчал, кусая губы, и продолжил:

— Я думал, о детях леса всё знаю. Гордился, что побывал там и вышел. Думал, вон я какой особенный, к чуду прикоснулся, не забоялся. Думал, мне больше прочих открыто. А на деле вышло, ничего я не знал… Как она там сказала? Ничего не узнал, потому и отпустили. И чудеса их такие, что лучше и не ведать, как они творятся! Так может, и не надо возвращать им этот камень. Может, на Сьёрлиге он силу потеряет, голоса эти отвяжутся…

И докончил горячо, глядя с мольбой:

— Уплывём на Сьёрлиг! Уплывём, а? Ты вот меня знаешь, пусть карманы у нас сейчас и пусты, но я уж…

— Нет.

— Что?

— Я говорю: нет. Я верю дочери леса. Мы должны идти.

Нат окинул его долгим взглядом.

— Не пойму я, что у тебя вот тут, — сказал он и постучал согнутым пальцем по виску. — Ты готов счастьем и покоем жертвовать ради тех, кому до тебя и дела нет? Да тебя ж и не поблагодарит никто!

Шогол-Ву пожал плечами.

— Ну, я догадываюсь, — сказал человек. — Если дикая баба тебя порченым считала, значит, она и не смотрела на тебя. И остальные тоже, да? Так ты увидел первую, которая выродком не назвала, и думать не тем местом начал. Не слышал, может — у неё есть тот, с кем они сердцами менялись. Это как у людей пять храмов обойти, понял?

Шогол-Ву промолчал.

— И ты вот ей помогаешь, в лепёху расшибаешься, а потом будешь в белом лесу на привязи сидеть и глядеть, как она живёт. С другим, не с тобой. Тебе со своими тошно было, а поглядишь вот, как с чужими будет, когда не уйти. Слышал я ещё, они там не охотятся, так что и тебе не позволят. И вообрази…

Человек пристукнул пальцами по стренге, и она загудела глухо и протяжно.

— Вообрази, у тебя отнимут всё, что составляло твою суть. Долго ты протянешь так, а? Веришь, оно того стоит? Ну, скажи.

Шогол-Ву задумался, легко поглаживая белые перья.

— Мне не нужно заходить в лес, — сказал он. — Это нужно тебе, сын полей. Мне не нужно. Я могу оставить тебя у границ, дальше поведут другие.

Нат изменился в лице. Стоял, усталый, измятый, с чернотой под глазами, пропахший дешёвой брагой и кислым вином. На щеках прорезались горькие складки, которых не скрыла многодневная щетина.

— Ну, переиграл ты меня, — сказал он, отводя взгляд и пожимая плечами. — И верно, незачем тебе со мной тащиться. Это я вот… это мне конец, а ты ещё выкрутиться можешь. Что, и бросишь меня после того, как я тебе жизнь спас?

— И я спасал твою.

— Да, а теперь на смерть ведёшь! Не понимаешь разве, не оставят меня спокойно жить. Доведут, а там насядут — отдай да отдай камень. Веришь, я долго протяну? Не готов я!

Они ещё постояли молча.

Нептица повернула голову, разглядела стренгу, клюнула. Стренга заныла, и нептица клюнула снова. Человек дёрнул ремень, убирая инструмент под мышку.

— Кыш, не порти! Одна ведь радость мне и осталась… А женщины где? Не пошли с тобой?

— Ждут у моста. Если не вернёмся до сумерек, уйдут без нас.

— Спешат куда-то, что ли?

— Стражи Запретного леса идут за мертвецами. Таким, как тётушка Галь, нельзя оставаться за пределами границ.

— А… Эх, если б знал я, обошёл её дом стороной…

Они помолчали ещё, и молчание тяжелело и давило. Каждому было что сказать, но всё было ясно и без слов.

Тут от дороги послышались голоса. Двое вели рогачей и спорили, и человек обернулся с надеждой. Свернули во двор.

— Да кто же так делает, а? Кто так привязывает? Ты же мне всё полотно измял!

— Не нравится, сам на горбу тащи. Сказано ж, лишней телеги нет. Чё ты на Сьёрлиг-то с полотном попёрся, кто надоумил?

Рогачи выступили из тумана, шагая устало и осторожно. Вскинули головы, завидев воду и сено, и пошли уже бодрее. В поводу их вёл мужик в латаной-перелатаной одежонке, немытый, обросший, с испачканными грязью коленями. Хозяин рогачей суетился сбоку, придерживая мешки, наспех связанные между собой и переброшенные через тёмные взмокшие спины.

— Упустишь, упустишь, стой! — завопил он и метнулся, оскальзываясь, перед носом рогачей, чтобы успеть на ту сторону.

Мужик замер с недовольным лицом. Рогачи всхрапнули, мотая головами: их манило сено, и они не хотели стоять. Мешок всё-таки сполз, таща за собой другой, и оба тяжело упали в грязь. Человек застыл с протянутыми руками.

— Просил же, стой, — с досадой сказал он. — Вот опять!

Его спутник дёрнул повод, рогачи пошли, и тяжёлое копыто опустилось на мешок, вдавливая в раскисшую землю. Мешок хлюпнул, напитываясь бурой влагой.

— Ох, что делаешь! — вскричал торговец и дёрнул груз из-под копыта. Грубая ткань затрещала.

— Ну, сам таскай, если всем недоволен, — сердито ответил мужик, бросил повод, сплюнул и зашагал через двор к дому.

Торговец поглядел ему вслед растерянно, выпятив губу, прижимая к груди испачканный жидкой грязью мешок. Второй, связанный с первым, болтался ниже, и с него текло.

— Я же заплатил вам! Куда ты?..

Но мужик не обернулся, и дверью хлопнул так, что стало ясно: разговор продолжать не хочет. Тем временем рогачи побрели к сену — осторожно, косясь на хозяина, но с каждым шагом смелея.

Нат присвистнул.

— Э-эй, Йокель! — окликнул он. — Помощь нужна?

Торговец обернулся с надеждой и расцвёл улыбкой, лишь теперь заметив двоих, что стояли поодаль, на углу.

— Нат! Я думал, ты людей ко мне отправил, а сам ушёл, ждать не стал.

— Да вот, друга встретил…

Йокель пригляделся, и улыбка его медленно растаяла. Видно, вспомнил.

— Друга? — неуверенно спросил он и кивнул запятнанному. — Да улыбнётся тебе Двуликий…

— Поможем, а? — понизив голос, сказал Нат. — Жалко его, дурня такого, да и заплатит, а раковины нам не лишние.

— Я думал, мы вернёмся до сумерек…

— Ну что тебе стоит? Только одну ночь, молю! Может, стянут у меня этот камень проклятый, так я сам готов вора на руках до леса тащить. Останемся тут до утра, а? Я прям чую, Трёхрукий улыбнётся. А до сумерек к мосту нам всё одно не поспеть.

И он посмотрел с надеждой, обмануть которую не посмел бы даже каменный истукан.

— Одна ночь, — сказал Шогол-Ву. — Получится или нет, на рассвете уйдём. Если надумаешь сбежать…

Худые щёки Ната растянулись в улыбке. Он хлопнул запятнанного по плечу и перебил:

— Не обману! Говорю же, точно знаю, этой ночью за камнем придут. Мне это сам Трёхрукий нашёптывает. Ну что, за дело?

Пока управлялись с грузом, Шогол-Ву не сводил с человека глаз. Но тот как будто не врал и не искал лазеек, даже не отлынивал. Кряхтя, таскал мешки и сиял так, словно каждый не полотном набит, а золотыми раковинами, да ещё с жемчугом, и все принадлежат ему. Работать пришлось без рогачей. Те умаялись и отдыхали, а просить чужих торговец не захотел. Были они худы, стары и глядели настороженно и недобро, как их хозяева.

Нептица осталась с рогачами.

Йокель купил зерна, плохо провеянного, от которого тянуло прелью, но лучшего тут, видно, не нашлось. Его зверей привязали в стороне от прочих, и нептица подошла неторопливо и задумчиво. Встала у края корыта, будто не замечая ни рогачей, ни зерна, тронула лапой деревянный угол и удивилась: что ещё такое?

Рогачи жевали, пофыркивая и косясь, но терпели. Тогда и нептица клюнула осторожно и быстро. Её не отогнали, она клюнула ещё и вскоре совсем осмелела. Принялась есть жадно, поставив лапу в корыто и тесня рогача боком.

Мужик с лопатой и пустым мешком долго смотрел от сарая. Шогол-Ву уходил за грузом и возвращался, а мужик всё стоял, глядя, как тает в корыте зерно. Нептица, не привязанная, временами вытягивала шею и щёлкала клювом.

Наконец мужик плюнул, выругался зло и ушёл.

Холм над головой потемнел, и на вечерней туманной дороге стало как в тёмном холодном чулане, полном липкой паутины. Кое-как при свете фонаря телегу вытолкали из канавы и докатили до двора, придерживая кренящийся бок. Её загнали в сарай, служивший и местом для работы, и хлевом — у двери на стене висел нехитрый инструмент, тут же стоял верстак, в углу ведро, пара лопат и черенок от третьей, а поодаль за хлипкой загородкой жались худые грязные овцы. Солома под ними испачкалась и слиплась в одну лепёшку, и смердело так, будто здесь никогда не убирали. На грубо сколоченном насесте спали куры, похожие на комья грязи.

На столбах, на крючьях висела упряжь, старая, требующая починки. Сюда же подвесили и фонарь. Позвали двоих, чтобы занялись осью.

— Ну, славно мы потрудились! — сказал Нат, утирая взмокший лоб. — Что нам причитается, Йокель?

Торговец подошёл к нему.

Шогол-Ву ждал, прислонясь плечом к стене. Растревоженная спина болела, раны открылись. Уже не те, что вначале, не глубокие, поджившие. Можно терпеть.

За труды им дали по серебряной половинке каждому. Хорошая плата, на такую можно жить два дня, а если пропускать обеды и ужины, то и дольше.

Нат сгрёб награду и потащил запятнанного к дому, торопясь и спотыкаясь. Темнело, а огня тут зря не жгли. Даже зал освещался лишь светом очага, да ещё на столе хозяина моргал слабый огонёк глиняной лампы, для которой пожалели масла.

В доме Нат замер ненадолго, приглядываясь, шумно втянул прокисший воздух и широким шагом пересёк зал. Доски скулили под его сапогами.

— Где стренга моя? — спросил он хозяина сердито, хлопнув по липкому столу. — Ты присмотреть обещал!

Владелец постоялого двора, тощий, облезлый — длинная борода клоками, плешь, как речной камень с налипшей водяной травой, — поглядел недобро. В черноте зала глаза его казались ямами, на дне которых, в мутной сырой грязи, блеснули, отражаясь, два маленьких огня.

— Твоя вещь, сам и смотри. Я сказал, подвесить можешь, остальное не моя забота.

И отвернулся равнодушно.

Шогол-Ву окинул взглядом зал, где кроме них сидели четверо — двое порознь и двое рядом. Они бросили перешёптываться, притихли и следили, что будет. Один покосился в угол и опять на новых гостей, а тот, что сидел в углу, чуть двинулся по лавке, отставил локоть и стал похож на наседку, укрывающую цыплят.

Шогол-Ву указал спутнику на него.

— А ну, показывай, что там у тебя! — зло воскликнул Нат. — Вещь мою упёр?

— Да чё ты сразу, — обиделся тот. — «Упёр, упёр»… И ничего я не упёр, а поиграть взял. Жалко, что ли?

Он сгрёб стренгу со скамьи и брякнул на стол.

— Поиграть? А ну, поиграй, — потребовал Нат, нависая над ним. — Играй, играй давай. Что, не умеешь? Ну, я так и знал. Вот видишь, друг мой, люди какие — эти и камень с меня снимут, чего доброго, а камень непростой, со Сьёрлига…

Он потянул за шнурок, не вытаскивая до конца.

— Хорошо, что они его ценности не понимают, а то бы взяли да продали Малу Кривому в Жерновках. Мал, знаешь, мне за камень этот чуть не золото сулил. Врал, должно быть. Ну уж ладно, я не собираюсь напиваться в этот раз, а то себя знаю — стоит выпить, сплю без памяти. Помнишь, друг мой, какая драка была — в Подковках, что ли?.. Или в Дубах, может?.. Столы, лавки переломали, на меня сверху кто-то свалился, а я так до обеда и продрых, и то ты меня водой отливал.

— А это чё, во время Оскаленного мира пятнистые по землям Свартина вот так запросто гуляют, чё ли? — полюбопытствовал мужик.

— С этим-то мы давно знакомы, — ответил ему Нат. — Ещё как Свартин сидел в Междулесье, мы бродили по тем землям, по Безлюдью тоже. Ну, не в духе я болтать. Умаялся, горло бы промочить.

Повесив стренгу на грудь, он вернулся к хозяину и поднёс ближе к лампе серебряную половинку.

— Наливай! И спутнику моему тоже.

— У меня сдачи нет, — мрачно откликнулся тот. Зрачки-огоньки потянулись к серебру.

— Ох ты! Ну, что поделать — лей на все. Будем пить, сколько влезет. И учти, кружки я сочту, не собьюсь!

Они заняли последний стол, неудобный, сколоченный вокруг потемневшего столба. В драке такой не опрокинут, но для компании он был плох. Если хотелось что сказать, приходилось сильно крениться, доверяя вес шаткой скамье, и окликать собеседника, чтобы выглянул. А сядешь рядом — локтем не двинешь.

— Эй! — позвал Нат, глядя из-за столба.

Он налёг на столешницу грудью, вытянулся и прошептал:

— Слышишь, я напьюсь… Придётся, чтобы не чуять, как с меня камень снимают. Прикидываться нельзя, сам понимаешь, а то выйдет, будто по своей воле отдаю. А ты следи, ясно?

Шогол-Ву кивнул, и Нат исчез. Слышалось только, как он шумно и быстро глотает. Двое за дальним столом засмотрелись, и один протянул уважительно, подтолкнув соседа локтем: «Во даёт!».

Кружка стукнула о стол, и тут же раздался голос:

— Наливай ещё! Что это посуда у тебя такая мелкая, на один глоток…

Хозяин подошёл с кувшином, долил, и Нат задержал его.

— Сколько там кружек в твоём кувшине? Весь его оставь, сами подливать будем.

— Оставлю, и мы в расчёте. А разобьёшь, доплатишь.

— В расчёте? Это пойло не стоит половину серебра даже вместе с кувшином! Думаешь, я уже напился и не соображаю?

Они поспорили и сторговались на ещё один кувшин. Хозяин обещал принести его позже, и по лицу было видно, надеялся разбавить. Он ушёл на место, и Нат выглянул с другой стороны столба, маня пальцем.

— Эй, слышишь? Тоже делай вид, что пьёшь, — зашептал он, обдавая запятнанного кислым запахом вина и дешёвой браги. — А то ведь не полезут, раз у меня такой защитник. Давай, хлебни для вида! Во…

Шогол-Ву послушал.

Он помнил, как пьянило гретое вино. По вкусу как ягодный сок, тёплое, как улыбка Двуликого, оно уносило далеко. Казалось, душа поднимается к холму, и нити, связывающие её с телом, рвутся, их остаётся мало — и может, это хорошо для того, кто хочет унять боль.

Но пойло в его кружке оказалось холодным и плесневелым, как стоячая гнилая вода. Глотать его можно было, только не дыша. Оно тут же поднялось и встало в горле комом, просясь обратно. Шогол-Ву упрямо сделал ещё глоток и окликнул спутника.

Нат выглянул, опершись ладонью на скамью. Та накренилась, взлетела другим концом в воздух и только чудом не сбила стоящий на краю кувшин. Человек выругался, цепляясь за столешницу, дал скамье опуститься и обошёл стол, прихватив пойло и кружку.

— Ну, в тесноте, — сказал он, усаживаясь рядом, — а всё лучше, чем из-за столба перекрикиваться. Чего звал-то?

— Если камень не заберут, что тогда?

Нат, сдвинув брови, уткнулся в кружку. Осушил её, долил ещё и сказал:

— Пойдём куда надо, что. Я иногда знаешь как жить хочу, а иногда так плохо делается, хоть и не живи вовсе. Мы вот по пути из Белых Садов овраг миновали, а там человек кричит, плачет. На помощь зовёт. Я говорю Йокелю, мол, останови, а он не слышит того, что я. Убили там, видать, кого, и закопали.

Он выпил ещё и докончил совсем уж мрачно и тихо:

— А тут под полом дети малые. Ревут — сердце разрывается. Я сразу понял, их только я слышу, а то ж какой дурень там детей станет держать. И знаешь, друг мой, не хочу я этого знать. Совсем не хочу. И так мне всегда ясно было, что люди — народ гнилой, да только каждый свою гнильцу прячет, другим боком поворачивается. Ты среди них ходишь, пованивает, но что они прячут, дело не твоё… Не моё это дело! Почему они там, а не на упокоище? Ты, друг мой, как я напьюсь, держи меня, чтоб не пошёл и не спросил.

Нат допил кружку залпом и уставился на столб. Долго молчал, потом опять повернулся.

— Да. Если не выйдет, уйдём в белый лес. Не хочу я так больше, друг мой. Чую, долго не протяну. Лучше в белый лес — и покончить с этим.