Сын детей тропы

Глава 29. Пир

Дорога привела путников в Плоские холмы. Ехали в молчании, и поселение встретило их тишиной. Ни дыма, ни огня. Всё было черно и мертво в наступивших сумерках.

— Здесь-то что случилось? — пробормотал Йокель, но никто ему не ответил.

Миновали два, может, три двора, когда наперерез с лаем выбежал пёс, спущенный с цепи. Полез мало не под копыта, рыча и скалясь, пытаясь ухватить. Звери Йокеля пригнули рога, пёс отпрыгнул, забежал вперёд. Оказавшись рядом с чёрным рогачом, посмотрел на Клура и вдруг примолк, поджав хвост, а после бросился в сторону, визжа и поскуливая, будто его огрели кнутом.

На шум с рычанием вылетели ещё два пса, но и они как на стену наткнулись, кинулись прочь.

— Боятся, — сказал Зебан-Ар. — Чуют мертвечину.

— Умолкни, старик! — воскликнула Ашша-Ри.

Клур ничего не сказал, даже головы не повернул.

Лай провожал путников через всё поселение. Он звучал издалека, из-за изгородей, и редкие псы осмеливались выйти на дорогу. Исходили злобой, но держались поодаль.

Нептица шипела на них, вздыбив перья на затылке.

Наконец, увидели дом, где топилась печь. Хозяин с хозяйкой, немолодые, но крепкие ещё, вышли посмотреть, на кого ярятся псы. Стояли, сложив руки на груди.

— Да улыбнётся вам Одноглазый, добрые люди, — поприветствовал их Йокель. — Всё ли ладно в вашем поселении?

— Неладно, — скупо ответил мужик. — Ищешь кого, так в трактир езжай.

— Все там, все там, — закивала хозяйка. — Думают, миру конец. Слухи-то как пошли, да что слухи! Туман опустился, а в тумане том, о-ох…

Она всплеснула руками, покачала головой и перешла на громкий шёпот:

— В холмах-то за поселением, говорят, Трёхрукий бродил! Во-от такой…

Она вскинула руку. Мужик поймал её и потянул вниз.

— Молчи, Вельда, попусту не болтай. Сама не видела, а чужую брехню зачем пересказывать?

— А ветер-то какой налетел! — воскликнула женщина, высвобождая руку. — Плакал, выл, сроду такого не слыхивали! Так наши-то все, вон, пьют-гуляют напоследок. Говорят, конец нам всем, о-ох… А вы откуда будете, добрые люди? Что видели, что слышали, какие вести в других краях?

Она посмотрела с любопытством и увидела белых рогачей. За телегой, да в сумерках, не поняла сразу, а тут охнула, прикрывая рот ладонью.

Взгляд перебежал к запятнанному, и хотя перья в его волосах порядком измазались, видно, их ещё можно было угадать. Потом хозяйка разглядела, кто таков Зебан-Ар, и подметила Ашшу-Ри.

— Идём в дом, Вельда, — хмуро сказал хозяин, обнимая её за плечи.

Повторять ему не пришлось. Уходя, она оглянулась раз или два, и слышно было, сказала тревожно:

— Ты видел, а? Такие, и вместе!.. Видно, точно миру конец…

Трактир, где путники хотели остановиться на ночь, был виден и слышен издалека. Играла стренга, звучал смех и разговоры. Сплетаясь с дымом, летели к небу песни — а в тёмном углу, у ограды, кто-то невидимый всхлипывал, причитая тонким голосом.

Тянуло жареным мясом. Горели костры, двор был полон, а дверь то и дело открывалась. Люди, разодетые, как на праздник, в зелёное, алое и синее, сидели за столами и у огня, бродили с кружками, танцевали. Тут же крутились псы, выпрашивая кусок. Иные лежали с раздутыми боками, дыша тяжело, и всё-таки глядели с надеждой, не кинут ли ещё кость.

Детей не гнали спать, и те возились у огня, бегали друг за другом с горящими ветками. Кто-то дремал на коленях у старших. Один ревел, цепляясь за юбку матери, залитую вином, а та танцевала, пошатываясь. Сердясь, дёрнула юбку, и дитя не удержалось, упало. Его тут же подхватила старуха, закачала, что-то приговаривая, и унесла.

По верху ограды, косясь на псов, пробиралась рыжуха с мясом в зубах. Другая сидела на низкой крыше над дверью, свесив хвосты, лизала лапу синим языком. Глаза её щурились довольно.

— О, ещё гости! — поднявшись от костра, хрипло воскликнул мужик, дородный и тоже красный, как рыжуха.

Он пошёл навстречу всадникам и телеге, расставив руки, будто хотел обнять всех сразу. Рубаха, по вороту расшитая узорами, натянулась на объёмистом животе. Белая, ещё недавно свежая, теперь она была залита вином и жиром.

— Да-а! — мужик закряхтел, прокашливаясь, и докончил: — Да улыбнётся вам Длу… Длу… да чтоб его драли, Двуликий!

— Какой там Двуликий, Одноглазый пришёл уже! — поправили его со смехом.

Мужик огляделся удивлённо, почесал рыжую бороду и махнул рукой, покачнувшись. Устоял, широко расставив ноги.

— А-а, да хоть там кто, все они нас оставили, паскуды. Бросили, как наша мамка бросила отца! Ну, чё… Эт-то трактир «Мил…», «Милсть Трёхкурого», во.

У костра загоготали, заглушая его слова. Захлопали по коленям, проливая брагу на землю. Рыжуха на ограде выгнулась дугой, вздыбила гребнем шерсть по хребту, сверкнула глазами и кинулась прочь, только хвосты мелькнули.

Рыжий не обиделся и сам рассмеялся.

— Ага, всегда, знач, говорю: если кто выгрить не может, так тому и наливать хватит. А сёдня сам вот… Я Хоп, хозяин, а вы?..

Он поглядел на Клура — тот был ближе всех, — и заметил Ашшу-Ри за его спиной. Проморгался, поднимая бесцветные брови, обошёл чёрного рогача, не сводя глаз с охотницы, и наткнулся на белых зверей дочери леса. Пробормотал задумчиво:

— Гля, как любопытно я допился…

Грубые пальцы прошлись по светлым мордам, почесали. Рогачи вытянули шеи, фыркая и всхрапывая.

— Эй, Хоп, — с тревогой сказал кто-то. — Баба-то из выродков. А на телеге, вон, ещё один.

Зебан-Ар держался позади, и его, видно, не заметили.

— Да-а? — не то сказал, не то спросил хозяин. — Ну так и чё? Эй, слушайте все!

Он обернулся к людям, вскинув руки, и заорал:

— Я тут главный или как? Мой это двор или нет, а?

Ему ответил нестройный хор.

— Ну так и всё, ясно? Кого хочу, того привечаю! Сёдня вместе пьём, завтра вместе помрём…

Тут он всхлипнул, утёр помокревшие глаза и махнул ладонью:

— Тащите кружки! Лейте, что есть, жратвой поделитесь! Эй, Фелле, похлёбка наша где? Тащи!

Ему ответила женщина, такая же рыжая, молодая, полногрудая, с цветастым платком на плечах:

— Вспомнил! Фелле в котёл наблевал, да там и свалился, храпит на весь дом.

— Да ладно? А чё я жду… Так ты займись, Ингефер!

Женщина фыркнула и топнула ногой.

— Сам займись! Сегодня я буду петь и плясать, а котлов и пальцем не трону. Довольно я у них стояла! Что я видела-то в жизни, кроме котлов этих?

— Прям, «что видела»! Ну, ещё разок поглядишь, не переломишься.

— Сам и гляди! А если эта ночь последняя? Если это и всё, что осталось? Не хочу я в чаду сидеть, пока другие веселятся. Не хочу умирать в саже и очистках — довольно и того, что я так жила!

Хозяин упёр руки в бока, багровея.

— Ишь, налили ей, и язык р-развязался! А ну, живо в дом пошла!

Его собеседница вскинула голову и посмотрела с вызовом.

— А вот и не пойду! Сами наливайте сегодня, и кружки мойте, и миски, и котлы оттирайте. Похлёбки ему захотелось! Ты что, без неё с голоду помрёшь?

— А я сказал, иди!

— И не подумаю! Ну-ка, кто со мной плясать? А может, приласкает кто — так, чтобы и умирать не жалко было?

Шалый взгляд задержался на Клуре, прошёлся по Йокелю и Нату.

— Н-ну, Ингефер! — зарычал трактирщик, засучивая рукав. Тот затрещал, но не поддался.

Шогол-Ву поднялся неловко, чувствуя, что засиделся.

— Я сварю похлёбку, — сказал он.

— Ты, значит… — рявкнул хозяин и осёкся, моргая растерянно. — Похлёбку?..

— Точно, — вмешался Нат. — Всё будет в лучшем виде, и не думайте даже, что кто-то сунет в мясо чёрный лист. Он эти дела понимает! Ох и похлёбки варит, одна другой вкуснее. Соглашайся — и вам хорошо, и мы вроде как за гостеприимство отплатим. Ну, по рукам?

— Ладно уж, — проворчал трактирщик. — Н-но смотри у меня, Ингефер! Ишь, хвостом крутить вздумала…

— А ты мне не мамка, — фыркнула она, отворачиваясь.

В доме было людно и шумно.

На лавках храпели, сидели верхом, спорили, размахивая кружками, из которых лилось на пол вино — тёмное, дорогое, сладкое. Сидели в обнимку и целовались, не прячась. Не дожидаясь хозяина, выкатывали бочки, строгали вяленое мясо и лезли в подпол за соленьями. Не гнали рыжух, что разгуливали по столам и, не боясь, тащили кусок с ножа.

Никому не было дела и до ребят под лестницей. Меж тем эти четверо, морща лица, пили явно такое, что им не по годам.

По залу катились волны жара. В очаг навалили больше дров, чем требовалось — не хвороста, не старых чурбаков и кривых веток, а отборных поленьев. Такие, может, и местный староста не стал бы жечь, их увезли бы в город, храмовникам, чтобы люди, приходя к Двуликому, дышали сладким дымом.

Пустые бутыли гремели под ногами. Валялись миски — то ли кто уронил, то ли ставили нарочно, для собак. Здесь же крутился пёс, облезлый, тощий, с раздутым брюхом. Скуля, несмело клал лапы на лавку, прижимая уши, тянулся к сидящим. Видно, впервые в жизни его не гнали и впервые накормили досыта. А судя по стёртой шее, и с цепи спустили впервые.

Нептица встала на пороге, осмотрелась, вертя головой. Затем раздулась, встряхнулась и пошла вперёд. Пёс, поджав хвост, нырнул под лавку.

Людей за столом порядком развезло.

Когда-то давно, провожая торговцев, запятнанный видел игрушку, деревянный круг с курочками. Если кренить, подвешенный на нитке груз тянул головки, и куры клевали зерно. Стол казался такой игрушкой: люди откидывались назад, взмахивая руками и лишь чудом не падая, будто их держала вощёная нить, а после валились грудью на залитое вином дерево, повинуясь незримому грузу. Они не заметили даже, что место пса заступила нептица. Один бросил кусок, второй потрепал по спине.

— А чей это пёс такой? — спросил третий заплетающимся языком.

Он моргнул и подался вперёд, щурясь, но тут голова его легла удобно на сгиб руки, и человек уснул. Соседи сдвинули кружки над его спиной, проливая вино и хохоча.

У очага храпел на лавке парень, длинный и такой же рыжий, как хозяин. Рядом стояла корзина с корнями — взялся чистить и бросил. В перевёрнутой миске, видно, раньше было мясо, но его утащили псы.

Котёл стоял под лавкой, у головы парня, и использовался не по назначению. Нат поддел его ногой.

— Хороша похлёбка, — сказал он и присел на лавку, умостившись с краю. — А ты, друг мой, варить-то похлёбки умеешь хоть? Если подумать, с того дня, как тебя встретил, вечно мы какую-то дрянь жрали. Хвалился только небось…

— Этот умеет, — раздался за спиной голос старого охотника. — Уж он накормит, найди ему только издохшего пса.

— Издохшего пса?..

Нат обернулся, но Зебан-Ар не ответил. Прошёл в угол, к вёдрам с водой, чтобы напиться.

— Ха! — воскликнул Нат и побарабанил пальцами по стренге. — Ну, друг мой, чую, история занятная, и в другое время я бы с тебя не слез, пока её не услышал. Ты вот обо мне что думаешь? Во, а я и честно хлеб отрабатываю, байками и песнями. Ну, одно и то же врать не будешь, а новое где-то брать нужно. Похлёбка из дохлого пса, должно быть, меня бы не раз накормила.

Шогол-Ву промолчал.

Он вынес котёл наружу, опорожнил и промыл водой. Долго тёр песком и соломой, ополоснул и вернулся в дом.

За это время Нат раздобыл бутыль вина. Сидя на перевёрнутой бочке, он чистил корни, то и дело прерываясь, чтобы хлебнуть.

— Эй! — окликнул он, взмахнув рукой с зажатым в ней ножом. — Помнишь, как по Зелёной гриве шли, ты зарыл какую-то падаль. Не того ли пса, а?.. Молчишь? Ну и молчи. Всё равно мне эту байку уже не доведётся пересказывать. Может, последний раз в жизни в трактире сижу, пью вино — доброе, к слову, вино. Со Сьёрлига, что ли?..

И Нат, сдвинув брови, сделал щедрый глоток, но вино не развеселило его. Так и сидел, опершись локтями на колени и поигрывая ножом, глядел в пол и хмурился.

Шогол-Ву отправился искать масло. Прошёл к столу трактирщика, расталкивая захмелевший люд, морщась от криков и смеха, слишком громкого. Заглянул в каморку, где стоял на четвереньках мужик и ел мочёные грибы, зачёрпывая их пятернёй из перевёрнутой кадушки. Ягоды животворника застряли в бороде алыми каплями.

Самое лучшее, дорогое масло хозяин запрятал подальше, но до него добрались. Отбили пробку вместе с горлышком — думали, видно, там вино.

Из брошенной на столе перевёрнутой кружки вытекло масло. Оно ещё капало, смешиваясь с золотистой лужей на полу — душистое, не прогорклое, припасённое для особых гостей и пролитое зря.

Нашлась и другая бутыль, попроще, не полная. Шогол-Ву покачал её в руке и решил, что масла хватит.

Когда он вернулся к очагу, Нат сидел в той же позе. Подняв голову, сказал устало:

— Не могу я так больше, друг мой, не могу. Хочу проснуться и узнать, что видел сон.

— Сделай, как хотел. Солги, что камень ценный…

— А, и это ты мне говоришь? Во, гляди-ка, дурному научился… Кому тот камень нужен теперь, когда все помирать собрались! Да и знаешь, довольно я в жизни вертелся и на других свою ношу перекладывал. Нравилось мне, что я ловкий такой. Довертелся… Ладно бы сам расплатился, а то — тётушка.

Шогол-Ву взял нож из его пальцев, устроился на полу, скрестив ноги, и подтянул к себе корзину с корнями.

— Я, знаешь, мечтал: вот ещё одно дело, и жизнь ей устрою. Обдумывал, где да как, и таким благодетелем себя чуял, будто уже и дом ей подновил, и золота-серебра дал, и работника подыскал надёжного. Так собой гордился… В долг гордился. И вот её нет, а долг висит, тяжким грузом висит — не отдать уж никак…

Нат хлебнул, подавился и закашлялся.

— И сколько вот… — сказал он тонким голосом, кашлянул ещё и ударил себя в грудь кулаком. — Сколько раковин ни звенело в кармане, всё казалось, мало. Всё жалко было с ними расстаться. Думал, вот ещё подкоплю немного — а сам, было дело, за одну ночь прокутил жёлтую. В другой раз рогача пропил. Всё каких-то чужих баб и мужиков поил-кормил, в их глазах щедрым казаться хотел, а почему? Почему не тётушке помочь, скажи вот?

Шогол-Ву промолчал, ловко снимая с корней грубый слой, но Нат и не ждал ответа.

— А потому, что за починенную крышу меня не будут славить на всю таверну. И баба со мной не ляжет из-за того, что я изгородь подновил. И набью каморку припасами — никто не похвалит, да и сам не похвалишься. Сразу ведь скажут, украл. Да…

Он снова взялся за вино. Пил как воду, большими глотками. Шогол-Ву отнял бутыль и поставил с другой стороны от себя.

— Да оно не берёт меня! — возмутился Нат. — Отдай!

Он вытянул руку, покачнулся на бочке и едва не упал.

— Ну, друг мой…

На этих словах Нат осёкся и усмехнулся, растирая виски.

— А ведь и правда, — сказал он. — Болтаю, не думая, а правда. Кого я в жизни другом мог назвать, если не тебя? С кем я поговорить-то мог по душам? Только с тобой, да с тётушкой ещё. И вот, видишь ты, пятьдесят жёлтых мне посулили — пятьдесят жёлтых, подумай только! Да этот трактир со всем, что есть, купить можно, и ещё половина останется. Казалось бы, когда о тётушке вспомнить, если не теперь? А внутри голос этот так и шепчет по привычке: в другой раз! Я бы так и уплыл, чего врать…

Он уронил лицо в ладони и умолк, дыша тяжело. Слышно было, всхлипнул.

— Да как же так, друг мой? Всегда мне везло, я уж привык думать, мол, Трёхрукий подсобит. Всегда он мне улыбался, а тут… Неужели не исправить? Поверить не могу. И ведь дали же мне, дали время — задумайся, Нат, успей сказать, что не успел! Она ж не сразу ушла к богам, камень помог, может, одна эта польза от него и была. А я… А я и в другой раз её предал, понимаешь?

Нат растёр лицо и поглядел с мольбой.

— Не нужно ей уже было золота и серебра, но хоть по-доброму я мог… Хоть последние дни… Сказать, что не сказал раньше. То, что она заслужила услышать. Нет, гнал, как шелудивого пса, разве что не пинками! Может, боги испытать меня хотели, ну так теперь они знают, что я не человек, а вроде рогачьей лепёхи… Дай вино, слышишь!

— Найди мясо, — сказал Шогол-Ву вместо ответа, отодвинул корзину и положил нож. — Или вот, промой, я дочистил.

— А, ну да, чего я хотел! Забыл, что с выродком бесчувственным говорю. Лучше б вот, со столбом потолковал по душам, он и то скорее бы пожалел…

Шогол-Ву поднялся, посмотрел сверху вниз и сказал:

— Я не выродок. У меня была мать, и она любила меня. У нас это значит — смерть. Она дала мне жизнь, потом спасла мне жизнь, а потом расплатилась своей, чтобы племя не тронуло меня. А я не знал, кто она мне. Узнал, когда её отправили к ушам богов. Мне тоже не поговорить с ней больше. Не спросить, зачем.

Нат смотрел, забыв про вино, и ждал. Не дождавшись, спросил:

— Зачем — что?

— Зачем всё.

Шогол-Ву развернулся и пошёл через бурлящий зал.

Хоть и не пил, перед глазами всё плыло и в голове гудело. Он бы лучше отлежался, чем стоять у котла, но дал уже слово, что займётся похлёбкой.

Нептица примирилась с псом. Оба получили больше, чем могли съесть, и теперь лежали бок о бок, сыто щурясь. Пёс прижимал лапой кость, плохо обглоданную, и не выказывал опасений, что её могут отобрать. Нептица нежно вычёсывала шерсть за его косматым ухом.

Мясо нашлось легко. Похоже было, люди забили всех кур и овец и стащили во двор все припасы, какие только нашлись. Никто даже не посмотрел, что берёт запятнанный, никто и слова не сказал.

В зале, где свет был ярче, он ещё полюбовался добычей. Повезло найти бараньи рёбрышки. Зверь был молодой и кормили его хорошо, а значит, похлёбка выйдет на славу.

Шогол-Ву поднял взгляд и увидел, что котёл уже над огнём и Нат стоит, что-то в нём помешивая и прихлёбывая вино.

Он вздохнул и пошёл к очагу, пробираясь меж взлетающих рук с зажатыми в них кружками, меж качающихся тел, мимо пьяных криков, и смеха, и слёз, сквозь запахи жаркого, вина и пота.

По пути отыскал пару мисок, глубоких, с виду чистых. Сдвинув пустые кружки, бросил мясо на стол, опустил миски и повернулся к Нату.

— Во, — довольно сказал тот и указал бутылкой на мокрую корзину. Та стояла в луже рядом с ведром — дотекло аж до лавки, на которой храпел рыжий парень. — Промыл, как ты просил. И на огонь поставил, чтоб тебе возиться меньше…

Шогол-Ву отстранил его с пути.

Скрестив руки на груди, Нат смотрел, как запятнанный снимает котёл с огня и раскладывает корни по мискам — в одну рыжие, в другую белые. Когда вода полилась в ведро, Нат не выдержал.

— Да что не так? — возмутился он. — Мясо бросить, посолить, и пусть бы себе варилось!

— Ты даже не нарезал корни.

— Зачем их резать-то? Да и все перепились, жратвы навалом, нужна им твоя похлёбка!..

Всё же он послушался. Крошил корни, пока Шогол-Ву рубил мясо. Нашёл пару крупных луковиц и козий зуб, желтоватый, жгучий. Сел, уставившись на струю масла, льющуюся в котёл. Спросил, подняв брови:

— Ну и кто так делает?

Шогол-Ву не ответил. Он молча следил за котлом и ждал, пока масло нагреется. После бросил мясо, и оно зашипело, подрумяниваясь. За мясом последовал лук.

Когда он изжарился до прозрачности и Нат принялся жадно поглядывать на котёл, втягивая носом воздух, дверь отворилась.

В зал вошёл Клур, хмурый до того, что брови сошлись на переносице. Рванул дверь — хлопнула бы, если бы Ашша-Ри не придержала.

— Я сказал, не ходи за мной! — рявкнул Клур. — Отвяжись!

Он толкнул охотницу наружу, но та устояла. Тогда, бросив дверь, Чёрный Коготь пошёл к лестнице через притихший зал, и рыжухи порскнули со столов на балки, поджав хвосты. Пнул бутылку носком сапога, та зазвенела о другую, отлетела к стене, задев ножку стола, и толстая глина разбилась.

— Во налакался, — отчётливо прозвучал чей-то голос.

Чёрный Коготь развернулся, отыскал человека взглядом.

— Налакался? — спросил он негромко. — Это вы можете налакаться, а у меня уже не получится.

— А чё это? Рот на месте вроде…

— Не лезь к нему, не лезь! Видишь, тошно ему. Плесни-ка нам лучше, а то уже дно в кружках просвечивает.

Клур не стал затевать ссору, поднялся по лестнице, торопясь, перешагивая по две ступени за раз. Ашша-Ри ещё помедлила у порога, делая вид, что не замечает любопытных взглядов и ничего не слышит, а затем, вскинув голову и ни на кого не глядя, тоже ушла наверх.

Нат присвистнул.

— Видел, а? — спросил он. — Такую потеху пропустил! Она, как собачонка…

— Подгорит, если не следить, — перебил его Шогол-Ву, помешивая в котле длинной ложкой. — И это не наше дело. Подай корни… не белые, рыжие.

— Да какая разница? — проворчал Нат, но послушался. — Свалил бы в одну кучу, да и всё. Будто вкус изменится!

Зал опять шумел и веселился. Казалось, люди забыли обо всём — и о том, что ждёт их, тоже. Дверь неслышно приоткрылась, и на того, кто вошёл со двора, даже не посмотрели.

Женщина, молодая и рыжеволосая — Ингефер, так звал её трактирщик, — неторопливо прошла к очагу, заглянула в котёл. Улыбнулась, поправляя платок на плечах. Цветы алели открытыми ранами.

— И не жалко время тратить? — спросила она. — Глупее только спать, как Фелле…

Женщина кивнула на парня, храпящего на лавке.

— Всё веселье проспит. Трус! Напился, чтобы не видеть, как все мы умрём. А я вот не боюсь. Ничего не боюсь!

Неловко поправив платок, так, что он совсем не скрывал полную грудь в вырезе рубахи, не стянутой завязками, Ингефер взглянула на запятнанного.

— А чего хочешь ты? — спросила она, подходя ближе.

Пламя отражалось и горело в её глазах, блестели губы, алые и мокрые от вина. Бусины, через одну красные, каплями крови застыли на груди.

— Найди мне соль и «птичий глаз», — ответил Шогол-Ву. — И травы, какие тебе по вкусу.

Ингефер усмехнулась, едва заметно хмурясь.

— Оставь похлёбку, — сказала она. — Хоп уже забыл о ней, он не вспомнит. Идём со мной.

— Не могу, я обещал закончить дело.

— Ох ты!..

Она топнула, развернулась на каблучках — зачем-то обула лёгкие туфли вместо сапог — и ушла в каморку торопливо и решительно. Почти сразу и вернулась, прижимая к груди холщовую торбу, сухие травы и бутыль вина. Всё, кроме вина, бросила на стол.

— Вот, раз уж ты дал слово. Может, как закончишь дело, захочешь чем поинтереснее заняться. Моя комната самая дальняя, не ошибись!

И она, покачивая юбками, ушла. Нат дождался, пока стук каблучков затихнет, и загоготал, хлопая ладонью по столу.

Шогол-Ву бросил в котёл «птичий глаз», добавил соли, сколько полагалось. Растерев меж пальцев, выбрал травы. Вытряхнул из стручков козий зуб, опрокинул миску нарезанного белого корня, залил всё водой и обернулся к Нату. Тот ещё скалился, допивая своё вино.

— Ты говорил, любовь похожа на отраву, — сказал запятнанный, хмурясь. — Лишает дыхания, туманит голову…

— Ну, может, и говорил, так что?

— Рядом с этой женщиной я словно отравлен. Может ли это быть любовь? Мне было плохо, точно воздух стал ядом. Я не чувствовал такого раньше — и больше не хочу.

В это время у Ната вино пошло носом. Шогол-Ву терпеливо ждал, пока он утрётся, и хмурился всё сильнее.

— Ну, рядом с этой меня самого чуть не вывернуло, — сказал, наконец, Нат и опорожнил ноздрю, угодив на скамью. — Воздух ядом стал, точнее и не скажешь. Это не любовь, друг мой, а сьёрлигские благовония, полный флакон, не меньше. Ты возиться-то кончил? Идём, подышим. Умора с тобой…

Они вышли наружу. В воздухе, дымном и стылом, звенели крики и смех, трещали поленья костров, плясали искры.

— Любви, может, и вовсе не бывает, — сказал Нат, хлопая спутника по спине. — А если от кого тошно и блевать тянет, это уж точно не она. Смотри-ка, а вот и Йокель!

Торговец подошёл, озираясь по сторонам.

— Вам не встречалась Ингефер? — спросил он. — Сестра хозяина. Может, помните, когда мы приехали…

— Помним, — с готовностью ответил Нат. — Ну, я тебя сейчас повеселю…

— Беспокоюсь, как бы не попала в беду, — хмурясь, продолжил Йокель. — Не похоже, что она привычна к вину, а здесь такое… И братьям до неё дела нет.

— Ну, или не повеселю, — пожал плечами Нат. — Идём-ка в дом.

— Так видели её?

— Видели, видели, идём. А ты, друг мой, вот что: отыщи Хельдиг. Давно она что-то на глаза не попадалась.

— Она в сарае, с рогачами, — подсказал торговец.

— Во, а за похлёбкой твоей приглядим. Там же что осталось — ждать, пока доварится? Это я могу. Пошли, Йокель. Слушай…

Дверь за ними закрылась, и о чём хотел рассказать Нат, запятнанный так и не узнал. Он постоял ещё немного, понял, что от дыма голове не становится лучше, и пошёл к сараю.