Сын детей тропы

Глава 32. Воспоминания

Какое-то время путники ехали молча.

Поскрипывали колёса. Прищёлкивала грязь, будто хлопали маленькие кнуты, и фыркали рогачи. Шумно дышал пёс.

Серое одеяло, растянутое над землёй, опускалось ниже и на глазах мокрело. Влага проступала тёмными пятнами, сочилась, тянулась к земле серым туманом. Крошечные капли, точно соскользнувшие с конца иглы, усеяли волосы и лица, одежду и борта телеги, шкуры зверей и белые перья. Качались, поблёскивая, сухие травы, будто отлитые из серебра.

Рассвет неохотно, но настал. Однако придёт за ним день или вновь сгустится мрак, знали только боги.

Зебан-Ар, что ехал позади, подстегнул рогача и нагнал телегу.

— Зачем ты вступился за людского щенка, порченый сын? — спросил он. — Я хочу понять.

— Почему нет? Его отец вёл себя неразумно. Я хотел рассказать, как бывает у нас, чтобы он задумался.

— У нас?.. У нас — да, но не у тебя. Ты стоял у котлов, и только. Даже когда мы ходили по тропам, брали тебя с неохотой. У тебя не было той жизни, о которой ты рассказал людскому псу.

— Ему не обязательно было знать о том.

— Я никогда тебя не пойму, — сказал Зебан-Ар, качая головой, и отстал.

— А я думал, это мне с папашей не свезло, — бросил Нат через плечо. — А знаете что? Я б пожрал. Зря, что ли, припасы собирал, чтобы тащиться с пустым брюхом!

Телега ненадолго остановилась.

В котомке нашёлся хлеб, уже чуть подсохший, пахнущий дымом и травами, и его разломили на всех. Мягкий сыр, завёрнутый в тряпицу — каждому по горсти.

Нептица вилась вокруг, а пёс тянул воздух, опершись лапами на борт телеги. Хельдиг дала ему сыра с ладони, и он слизал жадно.

Нептица поглядела хмуро, вздыбив перья на лбу, и подошла принюхаться, вкусный ли кусок достался псу. Тот отворачивал морду, а сам не сводил глаз с людей: угостят ещё или нет?

Нептице бросили кусок хлеба, смоченный сывороткой, и она поспешила заглотить его, подавилась, закашлялась. Теперь уже пёс подошёл и ждал, выронит она хлеб или нет, а потом отошёл с сожалением, помахивая хвостом.

Один только Клур ничего не ел и ни на кого не смотрел.

Тронулись, доедая на ходу. В этот раз Шогол-Ву сел впереди — Нат пригласил, хлопнув по сиденью рядом с собой.

— Ты правильно сделал, что за парнишку заступился, ясно? — сказал он, глядя на спины рогачей. — Только слов тут мало, его отцу бы ума вколотить в тупую башку. Ну, горе у него, а у сына не горе? Да хоть там что, это ж какой гнилой душой надо быть, чтобы зло за жизнь свою на малом срывать, которого на руках носил, вынянчил из крохи беспомощной?

Клур придержал рогача, обернулся через плечо.

— Ты у нас, значит, добросердечный, а, вор? — спросил он с насмешкой. — И знаешь, как правильно жить.

— А ты-то, мертвяк, чего зубы скалишь?

— У тебя же нет семьи. Что ты можешь понимать?

— Что? Да побольше твоего! Я бы рассказал…

— Так расскажи, потешь нас… потешник.

— И расскажу, но не для потехи, ясно? И вообще не тебе. Давай, давай, отъедь подальше, а то смердишь, дохлая рожа!

Охотница, стиснув зубы, потянулась за ножом. Клур, видно, угадал, поднял руку в упреждающем жесте, сказал через плечо:

— Не надо, Ашша. Дай послушать, как он врёт, всё развлечение.

Нат поглядел, прищурившись, и не проронил ни слова, пока Клур не тронул поводья, прищёлкнув языком, и не отъехал. Тогда начал свой рассказ.

— У Мала Кривого сестра была, — прокашлявшись, сказал он. — Магна Добрая. Прозвище она за то получила, что с любым соглашалась идти, кто бы ни звал. Ну, Мал ещё для своих дел это использовал: мужики в дом приходят, вроде как к Магне, кто их считать будет да в лицо запоминать, — а на самом деле к Малу шли. Товар сбыть, наводку получить… ну, не суть. Так вот, народился у Магны сын. Уж на что мы все, кто в доме том бывал, счёт хорошо знали — а как иначе, чтоб не обсчитали при делёжке, — а мужиков её сосчитать никто бы не сумел. Я по делу зашёл, она мне малого в руки сунула, а кто отец, спросить неловко. Может, и сама не знает. А Магна возьми да скажи: твой, мол, сын.

— Да она наверняка говорила это каждому, — усмехнулся Клур.

— Тебе-то откуда знать, тоже к ней захаживал? Так вот, стою я, малого держу, а на него и дохнуть страшно. Сам он с ладонь, не больше, а весь как настоящий. Смотрит, чего-то думает своим умишкой, и за палец меня взял — даже обхватить не смог. Сколько той жизни, искорка, кулак сожми, и не станет. А он и не знает, что я его сжать могу, кулак-то. Лежит, верит мне, а я такого чуда и не видел прежде. Ну, если Магна сказала, что мой это сын, значит, мой.

Нат подстегнул рогачей.

— Даже Мал не поверил сестре, не то велел бы нам храмы обходить. А я вот поверил. Хотя, правду сказать, малец был похож на Лысого Скалле: волос столько же, и с зубами беда, а уж как ползать начал — ну точно Скалле, когда налакается. И вот сидят, значит, у Мала мужики, и малый тут же. Метте Душегуб его на колене качает, а сам нож точит и рассказывает, где телега с товаром припрятана. Флекк Большой Кулак ждёт награды — поколотил одного, кого просили, — и ладонь свою выставил, чтоб малый к ножу не потянулся и не обрезался. А слышали б вы, как Даг Бессердечный стонал и ругался за домом, и меня мало не убил за то, что я смеялся — а как не смеяться? Малый у него на руках уснул, Даг и сидел не дыша, пока руки-ноги не затекли.

Он хохотнул.

Клур опять подъехал ближе, и рассказчик это видел, но возражать не стал.

— И как нарекали его, тоже занятно вышло. Прожил сколько-то, не помер — ну, значит, имя дать нужно. А кому это делать, как не отцу? Вот меня и позвали, а время такое неудачное. В Пустых Дворах, до которых рукой подать, меня кое в чём винили и очень найти хотели, а тут и услышали, что я, значит, в Жерновках объявлюсь.

— Небось нарочно и позвали, — сказал Клур, — чтобы взять.

— Ну, — сказал Нат, — у тебя, видно, ничего святого нет. Пришёл я, не мог не прийти. Люди собрались, костры у реки разожгли, Мал мне глазами указывает — а за спинами уж стоят не местные, из Ока, переодетые. Дурни, что толку переодеваться, если в кружок больше никто не стрижётся, кроме Ока и храмовников! Стоят, значит, и ждут, не могут обряд нарушить. Ну, я малого на руки взял и давай языком чесать — ко всем богам обратился, у каждого добра попросил. Вижу, у всех уже лица такие, будто стоя уснули, быстро имя выкрикнул, сына Магне в руки сунул, а сам в реку, так и ушёл. Ха!

Нат улыбнулся широко, потирая ладони.

— В пору жёлтых листьев вода студёная, — продолжил он, — так что было мне не очень весело, да не знал ещё, повезёт ли. Но как выбрался на тот берег, ушёл подальше, костёр в полях развёл, обсушился и представил их рожи, ох и насмеялся я! Жаль только, Магну с тех пор не часто мог навещать, в Жерновки мне лучше было не соваться. Да…

— Какое же имя ты дал сыну? — спросила Хельдиг.

— Люкке, — ответил Нат задумчиво, улыбнулся, подняв брови, и вздохнул. — Хотел, чтобы в жизни ему везло. Чтобы стал, может, честным человеком, а не как все мы… Смотрел я на него и представить не мог, что вырастет он и станет как Метте, или Даг, или как я. Ну, так и вышло.

Он примолк, и молчание затянулось, но никто не торопил рассказчика. Он помолчал ещё, думая о чём-то своём и качая головой в такт движению телеги, а после продолжил:

— В пору снега ребята одно дельце провернули и гуляли у Мала. Магна выпила, плясала во дворе босая, никто в дом не погнал… ну, должно быть, все перепились, какое им дело. Слегла она с горячкой, а там и малый слёг. И всё, не встали уже. У нас тогда с Малом крепкая размолвка вышла, я себя корил, что раньше не прознал и в белый лес их не отвёз. Думал, может, успел бы. Малу не мог простить, что он сказал, будто ему их лучше схоронить было, чем в Мёртвый лес отправить. А теперь вижу, его правда.

Помолчали.

— Жаль, что так вышло, — сказала Хельдиг.

— Нечего жалеть: ясно, кто бы вырос…

— Жаль… — начали одновременно Клур и Нат, и оба смолкли.

— Говори ты, — велел Клур.

— Вот хорошо, что ты позволил!.. Жаль, говорю. Детям жить после нас, и так оно чудно выходит, что вроде ты умер, а вроде и не полностью. Осталось что-то от тебя в этом мире. Тебе уж, конечно, не пить вино, и баб не обнимать, и не ехать вот так, рано утром, неведомо куда, но будет кому продолжить этот путь. И память останется, но тут уж от твоих стараний зависит, хорошая или дурная. Я думал, сын подрастёт, расскажу ему о себе — чего скалишься, дохляк, думаешь, я ничего достойного не совершал? Уж я бы постарался, чтобы он тепло обо мне вспоминал! Тогда бы, может, и помирать было не жалко, да что теперь… Ну, говори, что хотел.

Но Клур только покачал головой, храня молчание.

Серое одеяло над головой начало алеть. Не у края, как обычно на рассвете, а пятнами, будто в воду, которой его мочили, подмешали кровь. Крови делалось всё больше, и пятна расползались, сливаясь, пока холм не сделался алым от края до края.

— Дурной знак, — сказал старый охотник. — И плохая тропа.

Дорога вела к мосту через Пламенку и дальше, в Заречные Врата, деля город надвое: широкий торговый путь, и никаких других рядом. В другое время путники, может, и сумели бы объехать полями, но не теперь, когда земля размокла.

— Боишься, старик? — усмехнулся Клур.

Он не чуял лица, и улыбка вышла кривой, похожей на оскал. Губа задралась, обнажая острые зубы и потемневшую плоть над ними. Прежде он всё время хмурился, и уж лучше бы хмурился.

— Чего мне бояться, чёрный пёс? Хуже смерти ничего не случится, а к ней я готов. И не стану держаться за тело, как делаешь ты! Но только глупец поедет сейчас по землям Свартина, через город, полный храмовников.

— Не дрожи! Это и мои земли, и меня знает каждый. Я мог бы провести всё ваше племя, никто бы и слова сказать не посмел. Только глупец будет недоволен тем, что я сопровождаю вас.

— Да если люди там ждут конца и брагу хлещут, как в Плоских холмах, — сказал Нат, — то мы и без тебя могли бы пройти с песнями и плясками, никто и не заметил бы!

Клур смолчал.

Разбуженный промозглой моросью, поднялся ветер. Встряхнулся, качая травы, и побрёл, негромко воя. От его голоса, низкого, ровного, закладывало уши.

Рогачи трясли головами, прядали ушами: видно, ветер донимал и их.

— Впереди путники! — воскликнул Зебан-Ар. — Двое.

— Два рогача, — сказала охотница, приглядевшись. — Людей трое. Торопятся.

— Что с того? — спросил Клур. — Путники на этой дороге — не диво. Час, правда, ранний…

Всадники спешили, нахлёстывая рогачей: старик и двое помладше. Клур вскинул руку, призывая их остановиться.

— С дороги!.. С дороги!.. — прокричал старик, не сбавляя хода.

Чёрный рогач прянул в сторону, взвизгнул пёс, и всадники пронеслись мимо, только грязь брызнула из-под копыт. Их рогачи храпели, выкатив глаза, роняя пену. Поводья были обрезаны.

— Что такое? — нахмурился Клур.

— Видно, каждый спасается как умеет, — сказал Нат. — Может, к морю едут.

Дальше по дороге нашлась оставленная телега, гружённая тяжело. Ось не выдержала, сломалась.

Телега накренилась, и поклажа, не закреплённая, съехала, часть её вывалилась на дорогу: посуда, целая и битая, сундук с отлетевшей крышкой, корзины с припасами. Пропитывались грязью расшитые рубахи, дробились осколками расписные блюда, и тонули в колее, выпав из короба, каменные фигурки богов.

Старуха, седая, простоволосая, бродила рядом, заламывая руки.

— Что случилось, мать? — спросил её Клур, останавливаясь.

— Бросили меня, паршивцы! — забормотала старуха, глядя в сторону. — Меня бросили, оставили меня!.. Ай!..

Она подняла глаза.

Кто знает, что её испугало — Клур, охотница с луком за его спиной или белые рогачи, только старуха заскулила, вскидывая узловатые руки, попятилась и бросилась прочь. Запнувшись о жёсткие стебли, упала и поползла по траве, воя.

— Нужно ей помочь! — воскликнула дочь леса.

— Как, если она боится нас? — возразил Клур. — Будешь гоняться за ней по полям? И чем поможешь? Едем дальше.

Они тронулись.

Шогол-Ву свистнул, подзывая нептицу — та уже влезла на телегу и рылась в чужих припасах. Пёс тоже что-то подъедал, сунув морду в корзину. Эти двое неохотно, но послушались, с сожалением оглядываясь на брошенную добычу.

Впереди лежала река, алая под алым небом. Мост, потемневший от влаги, соединял берега, и чёрная его тень плясала в неспокойной воде.

Ветер был здесь. Он плескался под аркой, гудя, и поднятые им волны с шумом разбивались о каменную ногу моста.

К мосту тянулись люди — кто пешком, налегке, кто верхом. Чуть поодаль грузили лодку. Две телеги на той стороне застряли, сцепились колёсами. Рядом стояли трое, махали руками — видно, ругались.

Город лежал впереди тёмным холмом, и дым клубился над ним.

— Что в городе? — спросил Клур у мужика, спешащего по обочине.

Тот кренился под тяжестью узла и откликнулся, не поднимая головы:

— Храмовники шибко лютуют… Если дело ваше не больно важное, поворачивали бы!

Он крякнул, перехватывая груз удобнее, и продолжил путь.

Следом за ним ехала женщина, молодая, напуганная. Она удерживала перед собой девочку, видно, дочь, а та плакала. Их рогач, безрогий, с седой мордой, храпел, косясь на всадниц большим тёмным глазом, и то и дело пытался повернуть назад. Женщина выбивалась из сил, пытаясь удержать дитя, поводья и спадающую с плеч накидку.

— Стой! — воскликнул Клур, вытягивая руку.

Старый рогач послушал, замычал испуганно, замотал головой и попятился. Всадница, не понимая, глядела, расширив глаза, и дёргала поводья.

— Дай свою накидку. Дай, я заплачу тебе!

Он рванул одежду с плеч, и женщина закричала, отстраняясь:

— У меня ничего нет, ничего! Отпусти!

— Мне нужна только эта вещь, ты, дура! И я не краду, а покупаю. Стой…

Накидка осталась в его руке. Женщина заплакала. Она била рогача коленями, заставляя его отъехать, но тот лишь мычал и мотал головой.

— Мама, мама! — испуганно закричала девочка.

Клур дёргал пояс непослушными пальцами.

— Да уймитесь! — сердито прикрикнул он. — Ашша, возьми эту тряпку!.. Подожди же, сейчас я расплачусь с тобой…

— Молю, не трогай нас, молю! Отпусти! — зарыдала женщина, прижимая дочь к груди. — Молю, отпусти…

Пёс завыл.

— Да что ты за человек! — не выдержал Нат. — По-людски не можешь?.. Не бойтесь, мы вас не тронем!

Клур обернулся к нему, его рогач ушёл в сторону, всадница хлестнула своего и проехала мимо.

— Куда ты, стой! — воскликнул Клур, протягивая руку.

Серебряные половинки рассыпались, упали в грязь. Женщина оглянулась, заплаканная, испуганная, но не остановилась.

— Тьфу! — сказал Клур и бросил под ноги всё, что держал в ладони. — Будто слов не понимает… Ашша, лук на телегу, возьми накидку, укрой лицо!

— Ты слышал: в городе неспокойно. Я не стану прятать оружие!

— Нет, ты станешь! Если что-то пойдёт не так, ты всё равно не продержишься долго, с луком или без лука.

— Что должно пойти не так? Ты сказал, что проведёшь нас. Сказал, нам безопасно с тобой! Обещал, что Косматый хребет будет возвращён детям тропы, и никто не возразит. Что должно пойти не так?

— Я не знаю, что там! — ответил Клур, сердясь. — Я могу обещать за себя и за тех, кто мне верен, но говорить, будто он справится с чем угодно, может только глупец. Так укройся! Лучше всего, если нас не заметят.

— Нас или меня? Ты больше никого не просишь таиться. Но я не слаба! Я могу постоять за себя, и я не стану прятаться…

— Ашша! — зарычал Клур, и нептица крикнула тонко и пронзительно. — Ашша, я говорю, ты выполняешь. Видят боги, проще управиться с отрядом мужчин, чем переспорить одну бабу! Убирай лук!

— Прикажи мне умереть, защищая тебя, и я умру. Но трусостью пятнать себя не стану!

— Я проткну своё сердце, и идите дальше как знаете! Вижу, вы все достаточно умны, чтобы обойтись без моих советов.

Он сполз с рогача и протянул руку.

— Решай, ты даёшь мне лук?

Мимо проскакали ещё двое, нахлёстывая рогачей и не глядя по сторонам.

Пёс сел и принялся чесать за ухом.

Ашша-Ри смотрела, стиснув зубы и сведя брови. Наконец, уступила, сняла лук и отдала Клуру. Тот положил его на телегу, под полотно.

— Телегу бы лучше бросить, — сказал он, глядя вперёд, где двое за мостом, наконец, кое-как разъехались.

Лицо Ната тут же стало хмурым и злым, и Клур вскинул ладонь.

— Посмотрим, как пойдёт. Ты, сорви перо, сойдёшь за человека. На избитой роже пятен не заметят. Чуть что, резать ремни и уходить верхом, это ясно?

— Я не оставлю тётушку, ты…

— А что, думаешь, городские её бросят гнить на улице? Уж снесут на упокоище, как положено. Вы с камнем должны проехать, а мёртвым уже всё равно. Теперь ты, дочь вождя…

Он посмотрел на Хельдиг.

— Садись на моего рогача, вперёд.

— Я не брошу Гаэра и Броку!

— Кто говорит бросать? На твоём звере поеду я. Надеюсь, на двух женщин не поглядят, а к белой твари и её всаднику присмотрятся, так лучше уж это буду я. Скажу, зверь Вольда. О звере они, должно быть, уже слышали, а о судьбе Вольда пока некому было рассказать. Вы двое едете первыми…

— Я не поеду с ней! — воскликнула охотница. — Хочешь отдать ей своего рогача — что ж, отдай, но тогда я сяду на телегу. И лук будет под рукой.

— Мы уже обсудили это! Даже не думай браться за оружие. Мне нужно, чтобы вы оставили город за спиной так быстро, как только возможно — не оглядываясь, не поджидая остальных… Что ты жуёшь перо? Я же велел тебе спрятать волосы под накидкой, чтобы никто не заметил эти твои перья!

— Я не поеду с ней, — повторила Ашша-Ри, — не поеду! Не хочешь садить меня на телегу, пойду ногами. Я могу идти быстро и скоро вас нагоню.

Нат расхохотался, хлопая себя по колену.

— Да что не так? — прикрикнул Клур.

Он хотел сказать что-то ещё, но вдруг осёкся. Лоб его разгладился, брови поднялись насмешливо.

— Да ты боишься!

— Я ничего не боюсь!..

— Надо же, моя Ашша чего-то боится, а я и не замечал! Не думал, что такое возможно.

— Не насмехайся надо мной! Ты не знаешь, на что способны дети мёртвого леса. Она посмотрит, и выпьет душу! Прикоснётся, и кожа покроется язвами, которых не исцелить. А её рогач — спроси, что они сделали, что он родился таким? Я не хочу привести в этот мир сына с двумя головами!

— Ашша…

Клур вздохнул, качая головой, и хотел добавить что-то ещё, но обернулся на шум. Громыхая и скрипя, с моста съехала телега.

— Да чё ж вы встали-т поперёк дороги, чтоб вас чащобники заели! — пьяно заорал возница, поднимая кнут.

Места, чтобы разъехаться, хватало, но он будто нарочно пёр прямиком на них. Глаза его, маленькие и мутные, косили в сторону.

Кнут щёлкнул, и нептица отбежала, шипя, а пёс залаял.

— Куда прёшь! — воскликнул Клур, взмахнув рукой.

Чужой рогач закричал испуганно, захрапел, точно увидел дикого зверя. Рванулся, больше не чуя поводьев и кнута.

Повозка вильнула, накренилась и лишь чудом не опрокинулась. На дорогу выпал бочонок, покатился, подпрыгивая, и с треском налетел на камень. Возница сыпал проклятиями, но остановиться не захотел или не смог.

По дороге растеклась тёмная лужа. Ветер подкрался к ней, принюхался и кинулся прочь, разнося запах браги, в которую ступил неосторожно.

Клур подошёл к охотнице, положил руку ей на колено. Чёрный рогач фыркнул, переступая с ноги на ногу, но остался на месте.

— Не всему, что говорят, можно верить, Ашша. Если бы это племя владело тайными силами, разве Свартин сумел бы отнять у них камень? А он шёл один, без страха. Поднялся на какой-то их холм, куда они сами боятся ходить, сразился с вождём, снял камень с его тела и вернулся. Проклятый камень, и только он, причинил ему вред, но дети леса не смогли сделать ничего!

— Сразился с вождём? — с горечью и насмешкой сказала Хельдиг. — На Ветреном Холме, где вождь говорит с ранеными душами, стоя на коленях, и не видит, не слышит ничего вокруг? О да, Свартин Большая Рука сражался храбро — ударил в спину. Ветреный Холм священен, лишь вожди и дети первого Хранителя поднимаются туда, а это значит, я нашла отца и я несла его тело вниз, и никто другой не имел права сделать хоть шаг навстречу, чтобы помочь. И если бы я владела какой-то силой, уж я отплатила бы и убийце, и всем, кто после поднимал на меня руку — как жаль, что я и правда ничего не могу!

— Не лги, Свартин бы не ударил в спину!

— Скажи это мне, чёрный пёс, — подал голос Зебан-Ар. — Скажи моему племени.

Клур стиснул зубы до хруста, но промолчал.

— Спроси её, — потребовала Ашша-Ри. — Спроси, отчего у её зверя две головы!

И, дожидаясь ответа, прикусила конец пера.

— Их двое, — сказала Хельдиг. — Чаще рождается один детёныш, двое — редко.

— Не гляди на меня и не смей говорить со мной напрямую!.. Как же двое, если тело одно?

— Может, тело и одно, но две души, и они совсем разные. Если присмотришься, ты увидишь. Это не проклятие, бояться нечего: они такие, вот и всё.

— Ладно, — сказала Ашша-Ри. — Ладно. Мы поедем вместе, но если мне только покажется, что ты задумала зло, клянусь, ты захлебнёшься собственной кровью!

— Пора, — поторопил их Клур. — Женщины, затем телега. Делайте вид, что не вместе. Последними мы с тобой, старик.

В ранний час, когда город только должен был проснуться, путники ступили на мост.

Мимо спешили люди — налегке и с заплечными сумками, пешком и верхом. Кто шагал молча, зло стиснув зубы, кто утирал слёзы.

Одни шли, не поднимая глаз, другие смотрели с испугом и любопытством, перешёптывались, а то и замирали, прижимаясь к перилам моста, хотя места хватало, пропуская двухголового зверя, редкую в этих краях нептицу — не ту ли, которую видели в Заставе? — и старого охотника, сидящего на рогаче так спокойно и гордо, будто дни Оскаленного мира сменились миром настоящим.

Всё ярче разгорался алый свет, и река пылала. Ветер затих, и по воде, почти неподвижной, спешили, спешили чёрные отражения, вытягиваясь и сплетаясь. Бежали прочь от города, тоже тёмного и алого, от чёрного дыма и далёкого тревожного голоса рога.

За мостом у разбитой телеги понуро стояли двое — женщина и старик. Их спутник, заламывая руки, подбегал к каждому, у кого был рогач или повозка, но люди качали головами, не замедляя хода.

Все прошли, и человек остался стоять, озираясь растерянно и подслеповато щурясь. Заметив новых путников, бросился к ним.

— Добрые люди! Да зачем же вы в город? Поверните, пока не поздно!.. У вас место на телеге — может, нас бы взяли? Нам бы хоть старика посадить, не уйдёт сам, и пожитки бросить. Вы не смотрите, что у нас их много, мы только самое ценное прихватим, и вам заплатим, вот сколько скажете…

— Ты уж прости, отец, — сказал Нат, — а только нам нужно в город. А что у вас случилось-то, куда все бегут?

Человек всплеснул руками.

— Не знаете? Храмовники ищут, из-за кого боги гневаются. Сам Анги Глас Богов вышел на улицы и ведёт Око, и я боюсь, в его глазах мы все виноваты! Так, может, всё же повернёте в Плоские Холмы, а? Там как, спокойно, если вы оттуда? Сын там у нас.

— Там-то спокойно, да что ж поделать, если нам в другую сторону, и хоть ты тресни!

— Хоть отложили бы на день-другой!.. А, нет? Ну, как знаете. Может, путников не тронут, да кто ж возьмётся предсказывать…

И он, махнув рукой, заторопился обратно. Закричал, прикладывая ладони ко рту:

— Люта-а! Э-ей, Люта, выпрягай Хромушу, так пойдём!

Предместье встретило путников тишиной. Один раз пёс, принюхавшись, зарычал — видно, кто-то ещё был здесь, но таился.

Люди бросали дома второпях. Кто-то запер ставни, но бросил дверь нараспашку. В соседнем дворе хозяйка сорвала бельё с верёвки, забыв подштанники, а по пути к дому уронила юбку и рубаху, но то ли не заметила, то ли махнула рукой.

Загремел цепью забытый пёс, залаял, выполняя работу, за которую его сегодня, может, и не кормили ещё. Одинокая курица рылась в грязи у дороги, задумчиво поглядывая по сторонам. Нептица бросилась к ней, пугнула, но преследовать не стала.

Багровое полотно, растянутое над землёй, спускалось всё ниже, тяжелея. Вот, казалось, легло на макушки крыш впереди, и тёмные столбы дыма, не похожего на печной, растеклись по сторонам.

Наверху раздался гул, и будто в ответ пропел рог.

По дороге от города бежала женщина, не разбирая пути. За ней спешили храмовники в серых одеждах. Чуть отставая, гремели сапогами, лязгали цепами стражи Ока.

Её нагнали. Схватив за волосы, рывком поставили на колени. Заметив путников, беглянка протянула руку, но ей тут же набросили петлю на шею и грубо потащили прочь.

Клур заставил белых рогачей выйти вперёд, хлопнув ладонью по крупу.

— Я Клур Чёрный Коготь, Указующий Перст, — воскликнул он, — и моё слово здесь что-то да значит. Я приказываю объяснить, что здесь творится и по чьей воле!

Над землёй загрохотало, и упали первые капли, тяжёлые и алые, как кровь.