Сын детей тропы

Глава 7. Пустошь

Шогол-Ву проснулся, по старой привычке не открывая глаз.

Земля тряслась под ним, била в спину. Хмурый взгляд Двуликого жёг даже сквозь сомкнутые веки. Во рту пересохло, виски сдавило тесным обручем — не нащупать пальцами, не убрать.

— Проснулся?

Голос человека звучал так громко, так больно.

— На, воды хлебни.

Шогол-Ву, поморщившись, сел. Телегу обступило небо, серое за прутьями клетки. Кустарник цеплялся за колёса и борта. Скрёб, казалось, не по дереву, а внутри головы. Человек протягивал мех.

Нептица вытянула шею, толкнула, вода пролилась.

— Да чтоб тебя, тварь проклятая! — выругался человек.

Шогол-Ву принял мех, глотнул. Всё внутри сковало льдом.

Рогачи захрапели и встали.

— Пошли! Пошли! — гневно воскликнула Ашша-Ри и хлестнула их по спинам. — Пошли!

— Почему она правит? — спросил запятнанный.

— Почему она? Тебе любопытно только это? А почему мы по Безлюдью тащимся…

Человек повёл рукой.

— Почему из города уехали, когда вот…

Он хлопнул себя по карману. Там звякнуло.

— Персты наградили, а я до купальни даже не добрался! Ну, повременили бы чуток. Сейчас бы и выехали, свежие и сытые. Куда она гонит, а? Я её больше спрашивать не стану, а тебе, может, скажет.

Говорил он громко. Шогол-Ву поморщился, приложил ко лбу ладонь. Рогачи дёрнулись, повозку тряхнуло, и она двинулась дальше, скрипя и кренясь. Земля заворачивалась слева, выпячивая хребет, покрытый чахлой порослью, а по правую руку шла ровно до самого неба, низкого, тяжёлого.

Шогол-Ву поднялся, пошатываясь, держась за прутья. Согнувшись, пробрался вперёд.

— Почему этот путь?

Ашша-Ри будто не расслышала.

— Ты торопилась. Мы вышли из города, когда закрывались городские ворота…

— Закрывались? Да я ещё меди отсыпал, чтобы нас выпустили. А вот чего нас к мосту понесло, а не спать, не вспомню.

— Значит, повозка выехала раньше нас. Почему? Не было нужды спешить.

Ашша-Ри повернула голову так, что стал виден её профиль: прищуренный глаз, губы, сжатые гневно.

— Почему? — сказала она. — Ответь сперва, ты, знающий мать, почему мне сказали сидеть в вонючей людской клетке и ждать, пока вы принесёте миску еды. Разве такие, как вы, мне указ? Но я ждала! Я ждала столько, что можно было сварить дюжину похлёбок, и Двуликий взошёл на холм, и сошёл с холма — я ждала! А вы пили, и ели, и не думали возвращаться!

— Мы не бросали тебя.

— Не бросали?

Ашша-Ри стегнула рогачей. Те заревели обиженно, взбрыкнули. Повозку тряхнуло, закачало.

— Люди хотели отнять зверя. Выпустили, удержать не смогли…

— Да, ты бы видела, что эта тварь устроила! Людей напугала, богов по земле изваляла, товары опрокинула, а хуже всего, что мы на Длань Одноглазого наткнулись. Вы слышали про Длань?

Ашша-Ри дёрнула плечом, промолчала.

— Расскажи, — велел Шогол-Ву.

— Как Свартин вас погнал за Древолес, сам засел в Пограничной Заставе. Видно, мало ему было Очей Двуликого, что он собрал ещё и Длань. Чем эти пятеро заняты, мало кто знает, а слухи ходят разные. Будто верит он им крепче, чем родному брату, и дозволяет вести дела по своему разумению, не спрашивая всякий раз его совета. Потому что Свартина-то самого люди теперь почти и не видят, он носа из дома не кажет, а эти пятеро то там, то здесь. Указующий Перст у них верховодит, Малый на побегушках. Большой — крепкий такой мужик, Жирным Треффе его зовут…

Нептица повернулась, устраиваясь удобнее, толкнула человека. Он хлопнул по лапе, она толкнула сильнее, не желая уступать.

— Вот тварь упёртая!.. Ну, давай посмотрим, кто кого…

— Ты сказал, Жирный Треффе?

— Точно. Дрянь, щипаться вздумала!.. Треффе этот головы сечёт. В Белополье, в Зелёных угодьях, старосту с сыном порешил — этот, чёрный, ему указал. Даже народу не объяснили, за что. Видно, против Свартина что сказали. Счастье наше, что Большого Перста при них не было, а Указующий не приглядывался особо. У тебя-то вот под конец брага из пасти текла, с рожи всё смыло, пришлось в тёмный угол тащить, чтоб бороду твою синюю не разглядели. Так если б ты ещё тихо сидел, а то петь вздумал!..

Шогол-Ву промолчал.

— Ладно бы что красивое знал, а то взял мою песню и переврал. Что, помнишь? Стыдно тебе? Ну, чего молчишь?

Человек примолк ненадолго, не дождался ответа и продолжил:

— «Шёл трактирщик за водой, сзади парень молодой» — тьфу! Ну, этим хотя бы весело было, кроме хозяина, ясное дело. Потом кто там у тебя за водой ходил? Рыжуха. Потом кружка со столом. На древеснике все поскучнели уже, а я сиди, голову ломай, как тебя заткнуть! Трёхрукого про себя молю, чтобы оказал милость и не клал тебе на язык слова о ком-то из Перстов, а то бы нам и конец. Подношение я ему должен теперь.

Шогол-Ву промолчал.

— Любопытно вот, что за дело было у них в этом городке и почему ворота запирают.

— Жирный Треффе. Это он поймал тебя?

— Меня? — не понял человек.

— Меня не поймали, а застали врасплох! — воскликнула Ашша-Ри, обернувшись. — Я сама должна была перерезать ему горло! Ты отнял у меня право на месть!

— Я должен был стрелять наверняка.

— Достаточно было их отвлечь, и я бы освободилась!

— Ты не смогла бы. Мы упустили бы время…

— Так, так, — вмешался человек. — Погодите! Вы Жирного Треффе, что ли…

Ему никто не ответил.

— Во дела! Так эти, значит, ждут в городе, когда люди вернутся. Звереют от ожидания. А Треффе червей кормит! Ну, удивили.

Он помолчал, потёр висок, морщась. Потянул Шогола-Ву за рукав и зашептал:

— Так эта, значит, людям попалась? Ещё когда за нами шла и убить думала? А ты её во второй раз выручил?

Запятнанный не ответил.

— Ты правда того, что ли? Да она чудом только нас не прикончила! Видно, Трёхрукий сжалился над тобой, убогим, и вложил каплю добра в тот камень, что у неё вместо сердца…

— Я слышу тебя, ты, знающий мать.

Человек закашлялся.

— Зря ноги промочил. Нехорошо мне что-то опять. Во, жар, похоже. Подремлю я…

— Язык тебе отрежу, — сказала Ашша-Ри, не оборачиваясь. — Хотя ты заслужил большего. Заслужил, чтобы с тебя драли кожу лоскутами, медленно, чтобы жил до конца…

Человек опять закашлялся. Не утихал, пока охотница не умолкла.

Повозка застряла. Пришлось выходить, разбивать ком земли, на который наткнулось колесо. Вслед за Шоголом-Ву из клетки выбралась и нептица. Погналась, хлопая крыльями, за мелким зверем — должно быть, изнорником. Остановилась, уткнулась в землю, принялась рыть. Фыркнула с досадой. Отошла.

Из-под земли показалась светлая головка с тёмными бусинами глаз. Длинные уши с чёрными концами распрямились медленно, встали торчком. Нептица повернула голову, и изнорник тут же исчез.

Шогол-Ву поглядел наверх, где прятался Двуликий, бледное пятно за плотным серым одеялом на полпути к вершине холма. Безлюдье тянулось во все стороны, где поросшее кустарниками, где покрытое густой травяной шкурой, побуревшей, местами пятнисто-зелёной, как шерсть моховика. Отдельные пучки, багровые и длинные, как иглы вечников, торчали там и сям. Глядели в серое небо серые камни.

В той стороне, куда держала путь повозка, земля бугрилась, шла мелкой рябью — придётся нелегко, но и не объехать.

Стиснутый между землёй и небом, синел гребень леса. За ним лежало Голубое Сердце, большое озеро, куда Четырёхногий направлял реки почти со всех концов Разделённых земель. А в другой стороне, скрытая пока за холмами, ждала Пограничная Застава.

— Едем! — велела Ашша-Ри, когда путь для колеса был расчищен.

Она стегнула рогачей — один щипал траву, второй лёг — и те заревели, мотая головами. Стегнула опять, и правый напрягся, вытянув шею. Налёг всем весом, но не сдвинул повозку. Его товарищ неохотно встал, шагнул нетвёрдо мохнатым копытом. Медленно, медленно повернулись колёса.

Шогол-Ву не сел. Пошёл, держась вровень с бортом без особого труда, и нептица побежала следом. Повозку качало, рогачи хромали, человек в клетке то и дело цеплялся за прутья и придерживал мешки.

Ашша-Ри привстала, хлестнула по худым спинам, стиснув зубы. Замахнулась опять.

Шогол-Ву поймал её руку, удержал.

— Жалеешь их, порченый? До всякой людской падали тебе есть дело! Нас нагонят…

— Кто нагонит? — спросил запятнанный, потому что Ашша-Ри замолкла. — Кто идёт за нами?

— Око, — неохотно сказала она. — И Длань.

— Да? Чего это? — спросил человек, глядя сквозь прутья.

Он ждал, но ответа не было.

— Пойдём ногами, — сказал Шогол-Ву. — Так быстрее. Отпусти рогачей.

— Верхом, может? Чего отпускать-то зря.

— Звери устали. Не выдержат пути. Нести двоих не сможет ни один.

— А, ну ты твари своей на спину влезь, хоть какая польза с неё. Что, плохо я придумал? Чего молчите?

Ашша-Ри спрыгнула. Достала нож, срезала ремни, хлопнула по тёмным бокам, промокшим от пота.

Рогачи не сразу поверили. Встряхнулись, помотали головами, скосили чёрные глаза. Шагнули осторожно — раз, другой. Далеко не пошли, так и остались у повозки, пощипывая траву, пока человек спускался и тащил поклажу.

Шогол-Ву пристроил лук за плечом, растянул завязки мешка. Нащупал нож, отнятый у Ашши-Ри, и поглядел на охотницу.

— Что было в городе? — спросил он. — Что было, когда мы ушли?

— А ты как думаешь, знающий мать?

Ашша-Ри вскинула голову. Ноздри её раздувались, тёмные глаза блестели.

— Двуликий спускался с холма, а вы не вернулись. Как долго мне стоило сидеть и ждать? Я сошла вниз. Трусливый старик сказал, что вы в Новом городе, и объяснил, как найти.

— Ты запугала его?

— Мне и не нужно было. Он затрясся, едва увидел моё лицо. Я позаботилась, чтобы не поднял тревогу, выгнала повозку за ворота и вернулась за вами, хотя могла и не делать этого!

— И ты вот с этим…

Человек провёл пальцами от виска к виску через глаза.

— С меткой своей шла по городу, с перьями своими?

— Двуликий ушёл. Эти смрадные огни, которые они развешивают у дорог, не сравнятся даже с Одноглазым, вдобавок люди слепы. Никто не разглядел. Стражи у врат не смотрят, кто выезжает, а для тех, кто без телеги, есть иные пути. Только в доме, где я ждала увидеть вас…

— Что там случилось?

— Догадайтесь, если Трёхрукий не отнял разум. Ваша вина! Стоило оставить вас там, у моста. Вернулись бы в город и ответили Оку за всё!

— За что? — с подозрением спросил человек.

Ашша-Ри помолчала, сощурившись.

— Нужно идти, — сказала она вместо ответа.

Человек перебросил через шею ремень стренги, щипнул пальцами струны, издав тонкий протяжный звук.

— Ты там перерезала всех?

— Одного, — неохотно созналась Ашша-Ри. — Другой… Ему осталось кое-что на память. Он захочет меня догнать, очень захочет. Ложный след удержит ненадолго. Мы должны идти, быстро.

Земля бугрилась волнами, застывшими, закаменевшими. Идти было нелегко. Человек то и дело спотыкался, бормоча проклятия, и стренга на его груди чуть слышно звенела.

Нептица почти не шла — перелетала небольшими прыжками.

Ашша-Ри прихрамывала, но не отставала. Закушенные губы побелели.

Шогол-Ву поглядел на неё и замедлил шаг. Охотница заметила.

— Жалеешь меня, ты, знающий мать? Смеешь жалеть? Погляди на меня ещё так — я вырежу тебе глаза! Я не людская падаль, не порченая, как ты. Я дочь детей тропы, и я иду по тропе, пока держусь на ногах! А упаду — поползу, цепляясь руками, зубами. Пока жива, я не сдамся. Если хочешь жалеть, пожалей себя, ты, ничтожество!

Человек присвистнул и сказал вполголоса, придерживая Шогола-Ву за рукав:

— Ничего так она тебя отделала. Так расскажешь, отчего тебя зовут знающим мать, а? Чего это ты порченый? Дорога долгая, я б послушал.

— Почему ты стоял в петле, когда мы встретились?

— Ну, знаешь! Такое скажешь. Стоял и стоял, что теперь?

Шогол-Ву не ответил. Человек помолчал тоже и махнул рукой.

— А, ладно. Я понял, что беседа не заладится.

Дальше он шёл, задумчиво похлопывая рукой по боку стренги, и та ныла. Шогол-Ву хмурился, потирая лоб. Протянул руку, остановил пальцы человека.

— Чего? Что тебе не так?

— Это хорошая вещь. Когда она поёт, всё меняется. Её песни можно оставлять богам вместо подношения. Но если будешь стучать, я её сломаю. Буду жалеть, но сломаю.

— Ох, нежный какой… Ладно! Башка трещит после вчерашнего? Так воды хлебни.

Человек прислушался, взялся даже придерживать стренгу, чтобы та не звенела сама по себе. Зато принялся ныть сам.

— Пожрать бы, да. Когда это там довелось набить брюхо? Пожалуй, вчера, когда Двуликий стоял в том же месте на холме. А где силы брать? У меня уже дыра — погляжу и увижу пустошь за спиной.

Он согнулся, будто и вправду верил в то, что говорит. Поглядел назад, приподняв локоть, и замер.

— Что там? — спросила Ашша-Ри. Обернулась, сдёргивая лук с плеча.

— Да от голода всё плывёт перед глазами, — ответил человек, выпрямился и тряхнул головой.

Шогол-Ву тоже поглядел.

Пустошь тянулась во все стороны — бурое полотно с редкими клочками зелёного и багрового. Отсюда уже не была видна оставленная повозка, и брошенные рогачи не пошли следом за путниками. Пустошь спала. Медленно качались верхушки длинных трав там, где бродил ветер, и что-то едва заметно двигалось в сером небе.

Шогол-Ву поглядел ещё, так, как умел, чтобы видеть сразу всё и ничего по отдельности. Пустошь жила по своим законам, и всё подчинялось им: безмолвие камней, движение трав, неподвижность застывших волн.

На невысоком холме шевельнулась тень. Почти бесплотная, чуждая небу и земле, такая же сине-серая, как одеяло Двуликого. Запятнанный поднял руку. Нептица вытянулась струной, опустив хвост.

С коротким свистом пролетела стрела Ашши-Ри. Раздался визг, рык раненого зверя — не умирающего, раздосадованного — и тень бросилась на них с холма.

Щетинистое тело, похожее на вытянутую бочку, широкое к середине. Короткие мощные лапы. Голова без шеи — широко расставленные уши, маленькие и острые, вытянутая морда, клыкастая пасть. Гребень светлой шерсти вдоль хребта.

Шогол-Ву тоже вскинул лук. Вторая стрела не остановила зверя, и третья не остановила. Приземистый, ниже рогача, но крепкий, он лишь встряхнулся. Против такого помогло бы копьё с перекладиной, яма с кольями, но не лук.

— Выродки! — воскликнул человек. — Чтоб вас!..

Он кинулся прочь, спотыкаясь на неровной земле, бряцая стренгой.

Зверь, тяжело ударяя копытами, шумно дыша, визжа, налетел. Дети тропы отскочили с пути, и зверь остановился, вспахивая землю, неповоротливый. Переступил лапами, повернулся всем телом. Выкатил глаза, маленькие, глубоко посаженные, белки в красноватых прожилках. Из пасти текла пена.

Ашша-Ри достала нож. Заплясала, кружась, вынуждая зверя тянуться за ней. Тот сделал выпад — не успел. Ещё раз ткнулся вперёд, оскалив клыки — дочь детей тропы упала, откатилась. Поднялась чуть медленнее, чем нужно, припадая на раненую ногу.

Зверь глядел на неё, не видя ничего вокруг. Переступил с лапы на лапу, и в этот миг Шогол-Ву взлетел ему на спину, сжал бока, вцепившись в шерсть на загривке. Тварь вскинула морду с визгом, и он ударил, метя в глаз.

Зверь тяжело упал на бок, перекатился на спину, дёргая лапами, пытаясь стряхнуть, раздавить, но запятнанный успел отпрыгнуть. Клыкастая пасть на мгновение оказалась совсем рядом, обдала горячим смрадным дыханием. Затрещали стрелы, ломаясь, и зверь поднялся с усилием.

Когда он встал на колени, Ашша-Ри всадила нож по самую рукоять в короткую шею сбоку. Зверь захрипел, завизжал, мотнул головой, и охотница отскочила.

По серой щетине, отливающей синевой, заструилась кровь. Тонкий алый ручеёк бежал и по морде. Но раненый, полуслепой, зверь стал только злее.

Он бросился, пытаясь сбить, растоптать. Шогол-Ву крикнул, хлопнул в ладони, отвлекая его на себя. Широкий бок задел Ашшу-Ри при рывке, и та упала.

Нептица — кто знает, где была раньше — налетела сверху, хлопая крыльями. Запустила когти в щетинистую спину, ударила клювом между острых ушей раз, другой. Зверь дёрнулся, разбрасывая пену из пасти, закричал.

Шогол-Ву подхватил Ашшу-Ри, оттащил от тяжёлых лап, острых копыт, взрывающих землю.

Загудела стренга.

Человек не трогал струны — ударял ладонью по дереву, и инструмент не пел, а низко выл. В этот перемежающийся хлопками гул вплёлся голос, тягучая песня без слов.

Зверь остановился, прислушиваясь, но нептица ударила снова, и он вскинулся, упал. Нептица едва успела выдернуть когти, отлетела. Встала, шипя, топорща перья, расставив крылья.

— Пусти меня, ты, порченый! — воскликнула охотница. — Я прикончу зверя, а после прикончу тебя!

Шогол-Ву разжал руки, и она встала, пошатываясь. Потянулась к опустевшим ножнам, огляделась, высматривая, где обронила нож.

Стренга гудела, и этот звук прибивал к земле, укрывал тяжёлым одеялом. Мешал слышать. Не позволял думать.

— Умолкни, ты, знающий мать! Умолкни! — зарычала Ашша-Ри, но человек не остановился.

Зверь поднялся, медленный, будто сонный, и нептица налетела опять. Опрокинула, вцепившись в бок, принялась драть когтями задних лап, клевать куда придётся. Зверь визжал, сучил копытами, поднимая морду, и не мог дотянуться.

Шогол-Ву, сжимая нож, подобрался ближе. Он то подходил на шаг, ещё на шаг, то отскакивал от бьющих крыльев и копыт. Пытался не слушать стренгу — она уводила прочь, точно и не было битвы, и вспаханной земли, залитой кровью и пеной, и хрипящего зверя, разъярённого и сильного — ещё достаточно сильного, чтобы умереть не первым.

Он выждал миг, и нож ударил.

Запятнанному не доводилось встречать зверя, подобного этому, но Двуликий создал их всех схожими. Одними и теми же тропами бежала кровь, и у каждого билось сердце в груди.

Зверь вскрикнул неверяще, удивлённо. Захрипел, дёрнулся. Большое сильное сердце не хотело умирать, не сдалось сразу. Зверь попытался ещё встать, но колени подогнулись, и он упал тяжело. Приоткрылась пасть, маленький глаз уставился на запятнанного, тускнея. Пошевелились лапы, замерли, и сонная неподвижность пустоши окутала зверя, взяла его себе, как камень и земляные хребты, как мёртвую траву прошлого года.

Нептица, почуяв, отошла. Уселась, вылизывая лапу в чужой крови. Стренга ещё гудела, но тут же и утихла.

— Я отправлю тебя к ушам богов! — вскричала Ашша-Ри. — Трёхрукий лишил тебя разума? Охотнику в битве нужны уши, зачем мешал?

— Мешал? — так же зло прозвенел голос человека. — Выродки, вы хоть думаете перед тем, как стрелы пускать, или боги для вас ума пожалели?

Ашша-Ри толкнула его, и он упал.

Шогол-Ву протёр лезвие о траву и поднялся.

— Вы хоть знаете, что это за тварь? — выкрикнул человек, отползая от Ашши-Ри. — Из Запретного леса!

Та остановилась.

— Откуда знаешь? Туда путь заказан.

— Заказан, не заказан, а только я там был!

Человек поднялся, морщась.

— Это такие, как вы, только байки слушают и от страха трясутся, а я был однажды, ясно? Не побоялся и пошёл, так-то, — смахивая с одежды сор, сказал он.

Отряхнувшись, человек зашагал, прихрамывая, к мёртвому зверю. Уселся рядом, положил ладонь на щетинистую макушку и лишь тогда продолжил:

— Это страж. Так дети леса их зовут. Не злой он. Вы, лишь бы убивать… Он не напал бы первым. Выродки, одно слово.

— Мы не могли знать. Я никогда таких не видел.

— Да и никто не видел. Видно, из-за Свартина всё. Мало ему людских земель, мало вашего Косматого хребта, он ещё и к Запретному лесу потянул свою лапу — ну, слышали уже. Взялся рубить. Может, дети леса осерчали, а может, и сам лес — не зря ж его Запретным зовут.

Человек покачал головой.

— Я так, с краю прогулялся, много не вызнал. Но если из леса того полезет всё, что там живёт, людям мало не покажется. Зря Свартин их тронул, ой, зря…

— Зачем ты мешал?

— Мешал? Я зверя успокаивал. Слышал, как дети леса им поют. Переврал, должно быть, всё, а чем я ещё мог помочь? Если бы я хоть слово успел вставить, если бы вот эта со своим луком не влезла!..

— Тот, кто бьёт первым, остаётся жив! Чего было ждать? Мне не нужны слова бесхребетного, не умеющего даже сражаться. С чего ты плачешь по зверю? А ты…

Ашша-Ри, стиснув зубы, обернулась к запятнанному.

— Если ещё сочтёшь слабой, лучше перережь мне горло. Я — верное дитя племени, и я заслуживаю того, чтобы со мной обходились по его законам. Не оскорбляй меня милосердием. Я прощала тебя лишь потому, что ты порченый, но больше не стану!

— Пришло время других законов. Кто остался от нашего племени, Ашша-Ри? Если позволять каждой жизни легко угаснуть, как скоро о нас забудут? Мы уйдём сами, без людской помощи. Останемся только в старых байках, да и те им надоест пересказывать.

— Ты… Порченый, одно слово. Только порченый может так думать.

Ветер, до этой поры дремавший, налетел с шумом. Пригнул метёлки трав, взъерошил перья нептицы, погладил мёртвого зверя по лохматому загривку. Загудел, сунув нос в стренгу.

— Идём, что ли? — сказал человек, поднимаясь. — Или ещё кого хотите подождать, чтобы помереть с честью?

Пустошь лежала, равнодушная и молчаливая. Она знала всё о том, где среди холмов скрывается зверь. И о тех, что идут по незримым тропам, и о других, пустившихся по следу. Пустошь знала, но даже если бы могла сказать, она бы не предупредила. Что ей, живой и мёртвой, лежащей в вечности, до мелких дел.