Сын детей тропы

Глава 22. Веселье

Чем больше они пили, тем лучше становилась выпивка и легче шла.

Ко времени, когда вернулись мужики, чинившие ось, и с ними Йокель, хмуро потирающий лоб, Нат уже развеселился. Он сидел, повернувшись к столу боком, одной рукой пощипывая струны, в другой удерживая кружку. Раскачиваясь в такт музыке, то и дело толкал запятнанного в спину, но тот уже почти не чувствовал боли.

Зал был так тёмен, что тусклый огонь очага временами казался лишь вспышкой за закрытыми веками, и хотелось проморгаться, потереть глаза, распахнуть их шире. Сквозь чад, застревающий в горле, пробивался отчётливый запах гниющего дерева, смердело дешёвой выпивкой и нечистотами. Тут было не принято чистить столы, а если кого выворачивало, хозяин, видно, никогда не прибирал. Только притрушивал соломой, и она прела.

— Подай-ка ужин, — сказал торговец устало. — После такого дня горячего хочется…

— Какой ещё тебе ужин? — неласково откликнулся хозяин. — Тут, по-твоему, съестным пахнет? Может, видишь котёл над огнём? Хлеба дать могу. Сыр овечий ещё есть, тащить? Мы по-простому живём, горячим не балуемся.

— Кур держишь, я видел. Изготовишь, может? И мне, и людям, а я заплачу тебе.

Хозяин что-то буркнул в ответ, и торговец вскинулся.

— Трёхрукий у тебя разум отнял, что ли? Виданное ли дело, чтобы за курицу такую цену ломить! Да в Заставе мясная похлёбка, густая, аж черпак стоит…

— Вот в Заставу поезжай, значит, и ужинай там. Для меня курица — это яйца, а к тёплой поре ещё цыплята. Вот и подсчитай, какие убытки. Тебе что, сожрёшь да уедешь, а мне жить.

Они торговались долго и скучно. Наконец, хозяин поднялся и ушёл в каморку, откуда вынес котёл, уже наполненный водой, и подвесил над огнём. Подбросил дров и ушёл, ворча и не торопясь.

— Во, — сказал Нат. — Как там постоялый двор зовётся? «Под цветущим кустом»? А, нет, это в Садах…

Он икнул и долил. Дно кувшина поднялось высоко.

— Ну как он зовётся, а? «Гнилая дыра»? Ладно, плевать! Я вот думаю, стоит его назвать «У Четырёхногого».

Нат помолчал и огляделся. Мужики за ближним столом уставились на него.

— Почему, спросите вы? Так посмотрите сами, до чего тут сыро. Стены прогнили, с крыши, того гляди, потечёт. Я думаю, даже если нарочно водой поливать, до такого не вдруг доведёшь. Столбы и лавки изъедены, будто тут шилоносы резвились. А хозяин-то? Мокрый, как утопленник…

Шогол-Ву толкнул его локтем в бок, но Нат и не думал униматься. Он дёрнул струны — те закричали, — и сам заголосил, не попадая в такт:

— В краю, где поречники и тростники,

утопленник бродит у стылой реки.

Когда Одноглазый идёт по холму,

на сумрачном дне не сидится ему,

выходит на берег…

Запятнанный потянул стренгу к себе. Та взвизгнула и умолкла, и человек умолк, но ненадолго.

— Чего веселье портишь? — воскликнул он. — Я не договорил вот, а это ж самое смешное. «У Четырёхногого», значит. Всё сырое, хозяин — утопленник, и выпивка…

Тут он хрюкнул, навалился грудью на стол и зашёлся пьяным смехом.

— Сейчас скажу… Ой, не могу! Выпивка-то, выпивка… водой разбавлена наполовину!

Это веселье никто не поддержал, но Нат всё равно смеялся, пока, наконец, не поднял лицо, утирая слёзы, и не заметил хозяина у двери. Тот стоял, держа в руке безголовую курицу. На щеках ходили желваки.

— «У Четырёхногого», значит?

— Да, а чего? — с вызовом спросил Нат. — Во, у меня в кувшине больше воды, чем браги.

— Ну, тебе хватило, чтобы ум потерять.

— Да у меня его отродясь и не было. Второй кувшин неси давай! Вот и поглядим, сколько воды в этот раз нальёшь.

Шогол-Ву засмеялся. Его развеселило то, что Нат сказал про ум. Опустил углы губ, чтобы остановиться, но стало только смешнее. И когда угрюмый хозяин принёс другой кувшин, с виду не полный — больно уж легко нёс, — а пустой забрал, Шогол-Ву всё ещё смеялся.

— Не долил! — возмутился Нат, наклоняя кувшин.

Оттуда потекло на стол и ему на штаны.

Шогол-Ву лёг грудью на стол. Смех привязался, как хворь, согнул, лишая дыхания. Даже если бы сейчас посулили щедрую плату за молчание, если бы для спасения жизни требовалось утихнуть, он бы не смог.

Но ещё смешнее стало, когда он заметил, как из-за стола трактирщика выходит курица, оставленная хозяином на время. Ещё не ощипанная, но безголовая, она шагнула неуверенно, наткнулась на стол и пошла в другую сторону.

Запятнанный подтолкнул Ната и указал рукой. Тот протирал штаны рукавом, недовольный, и понял не сразу, но потом разглядел птицу в углу и загоготал.

Остальные пока не видели. Усадили Йокеля, собрались вокруг и поддакивали, а он рассказывал о своих злоключениях, сперва тихо и устало, но потом разгорячился, обрадованный вниманием. В этот раз никто не попрекал его, что додумался везти полотно на Сьёрлиг, где и своего такого добра хватало. Все рассчитывали на куриный суп на дармовщину.

Хозяин возился в каморке, гремел утварью. Он и лампу с собой унёс, потому те, что сидели поодаль, не видели, как безголовая курица бредёт — и натыкается уже на стену.

— Смотри, смотри, — просипел Нат, ударяя ладонью по мокрой столешнице, и зашёлся смехом, больше похожим на икоту.

Лапа застряла в щели между досками, курица дёрнулась, хлопнула крыльями, вырвалась и побежала. Пронеслась мимо очага, мазнула по лицам большой чёрной тенью и исчезла в дальнем тёмном углу.

— Видали? Это чё было-то? — спросил один из мужиков.

— Я не разглядел…

— Крыса! — выкрикнул Нат, приложив ладони ко рту, и хрюкнул.

— Точно, парни, крыса! Я хвост заметил: длинный, голый…

— Здоровая такая! Зубастая!

Мужики всполошились, повскакали с мест, с опаской глядя в темноту, куда не доставал свет очага.

— Так, — сказал один, отступая. — Я за лопатой в сарай, а вы с неё глаз не сводите, поняли?

— Я тоже за лопатой, — торопливо добавил второй. — Вдвоём, если что, сподручнее!

Шогол-Ву из последних сил удерживался локтями за стол и сипел, пытаясь вдохнуть. Рядом тонко подвывал Нат. Двое прошли мимо них, так спешили, что даже дверь не притворили.

Йокель забрался на лавку с ногами.

— Вы только не медлите! — крикнул он вслед мужикам. — Я человека знал, так его крыса цапнула. Двуликий дважды по холму пройти не успел, как умер тот человек.

— Во, и я слышал, — тревожно сказал его сосед и тоже подобрал ноги. — Был у деда моего товарищ. Уснул он как-то, а крыса ему нутро выела!

— Деду? — испуганно спросил третий, оставшийся за столом, и обернулся.

— Да как бы он мне рассказал тогда, дурень! Дружку его.

— Ой, не могу, — проскулил Нат. — Помру ведь сейчас!

Лавка под ними накренилась, и оба упали с грохотом, но даже тогда не смогли остановиться. Человек полз, всхлипывая, хлопая ладонью по полу, и стренга волочилась за ним с гулом. Запятнанный полусидел, опираясь на локоть, неудобно перебросив ноги через лавку. Он рад был бы встать, но тело не слушалось. От смеха болели рёбра, сводило лицо, хотелось только свалиться — и лежать без сил. Ещё хотелось вдохнуть, но не удавалось.

На шум вышел хозяин с котелком в руках.

— Что тут у вас? — спросил он, подозрительно глядя на упавших. — Что натворили?

— Крыса! — откликнулся Йокель. — Вот такая!

И развёл руками.

— Уже люди пошли…

— Нет у меня крыс, — перебил трактирщик, поджимая губы. — Нечего наговаривать!

— Да как нет, когда мы видели…

— Точно, видели. Пусть меня Трёхрукий накажет, если вру — крыса! Туда побежала…

Мужик указал в угол.

— Ну, я посмотрю, — зло сказал хозяин, сжимая котелок так, будто хотел кого-то ударить. — Посмотрю я. Про крыс ещё врать они будут… Или там моховик, или никого!

Но голос его был твёрже, чем шаги. Наконец, он вернулся за лампой, но даже с ней не торопился. Делал шаг, замирал, водил рукой, выставив котелок, как щит. По залу метались тени.

Шогол-Ву сделал усилие, дотянулся, хлопнул Ната по плечу и кивнул, трясясь от смеха, на курицу, что брела вдоль стены, пока люди смотрели в угол. Нат тоже посмотрел и вдруг перестал смеяться.

— Слушай, — сказал он, — а ведь им лучше такого не видеть. Как думаешь, друг мой?

Шогол-Ву убрал ноги с лавки и сел ровно.

— Убей её, — приказал Нат. — Посмеялись и будет. Давай, пока они не поняли ничего! А я отвлеку. Во, придумал, как…

Тут его снова разобрало.

Шогол-Ву пополз к курице через зал, оскальзываясь локтями и коленями то ли на грязи, нанесённой со двора, то ли на чём похуже. Тянуло холодом от брошенной нараспашку двери, снаружи было черным-черно, и те, что пошли в сарай, возвращаться не спешили.

Курица направлялась к выходу, держась у стены. Наткнулась на лавку, застыла в задумчивости, поджав лапу.

Через зал пролетел сапог и угодил хозяину в спину. Тот обернулся со злым и удивлённым лицом.

— В крысу метил, — пояснил Нат и зашёлся сиплым смехом, больше похожим на свист.

Он сидел на полу, босой, и держал второй сапог в руке. Тут же, размахнувшись, метнул его и попал хозяину точно в лоб. Тот охнул, вскинул руки — огонь лампы взлетел, сапог упал, загремел выпавший котёл.

— Что творишь, дурень?

— Ну, лепёха ты рогачья!..

— Нахлебался, пёсий сын…

Голоса, злые, возмущённые, заметались под низким потолком. Шогол-Ву полз на брюхе из последних сил, упирался локтями и тянул ноги, ослабев от смеха. Перед глазами всё стояло вытянутое, глупое лицо трактирщика, по щекам текли слёзы, и протянутая рука схватила вместо курицы ножку скамьи.

Голова уже поняла, что это не птица, но Шогол-Ву всё равно дёрнул, и скамья перевернулась, упала тяжело. Курица порскнула к двери.

— Вот нашли время чудить!

— Выпивка, значит, разбавлена? Нажрались, как скоты! А ну, пошли вон, и чтобы духу вашего тут не было!

— Да я ж с крысой помогаю, — сказал Нат и заржал. — Вон она, вон побежала!..

Шогол-Ву не видел, смотрят ли в его сторону, но понадеялся, что нет. Он достал нож, подобрался ближе к курице и схватил за лапу, всё ещё смеясь. Курица забила крыльями, и слабые пальцы не удержали.

В это время в зал заглянула нептица. Пригляделась любопытно и тут же насторожилась, припала к земле — и рванулась, хватая курицу. Ударила её об пол раз или два, прижала лапой и разодрала.

— Ах вы проходимцы! — взъярился хозяин. — Ах вы твари гнусные, чтоб вас костоглоды драли! Заговаривали нам зубы, значит, а сами курицу упёрли?

И обернулся к столу.

— Была там крыса, или вы этим пёсьим сынам поверили?

Люди развели руками. Слезать на пол всё ещё не хотел ни один. Тем временем двое с лопатами, наконец, вернулись и встали у порога растерянно, глядя, как нептица рвёт курицу и торопливо глотает куски.

— Поймала крысу, что ль? — робко спросил один.

— Крысу?..

Хозяин оскалился, грохнул лампой о стол — неудивительно, если глина треснула, — поднял упавший котелок и пошёл на Ната, отводя руку.

— Крысы у нас только вот эти, и уж я с них шкуру спущу! Я вам, поганцы, зубы сосчитаю…

— Эй, эй, остынь! — тревожно воскликнул Нат, отползая спиной вперёд. — Эй, мне помощь нужна!

Шогол-Ву поднялся, покачиваясь, сжимая в ладони нож, и хозяин остановился.

— А ну, разом навались! — скомандовал он. — Гоните ворьё поганое!

Один из мужиков несмело ткнул нептицу черенком лопаты. Та зашипела, поворачиваясь, щёлкнула клювом, измазанным в потрохах. Мужик охнул и отступил.

Нат тоже встал кое-как, потянул со стола кувшин, прижал к груди.

— А я и сам уйду. Сапоги верните только…

Он криво улыбнулся, качнулся, привалился спиной к столу и рассмеялся сипло.

— Сапоги, значит, — зло сказал хозяин, на лбу которого отчётливо выделялся след набойки. — Сапоги? Вот тебе сапог, паскуда!

Он поднял один и швырнул в Ната. Тот увернулся, оберегая кувшин, и сапог глухо ударил его в бок. Нат присел, чтобы поднять, и второй сапог пролетел над головой, угодив в стену.

— Уходим, Хвитт. Идём! — сказал Шогол-Ву, хлопая свободной рукой по белому боку.

Нептица вышла, унося в клюве то, что осталось от курицы. За ней, согнувшись, прижимая локтем к боку сапоги и обнимая стренгу и кувшин, поспешил босой человек. Шогол-Ву шёл последним, не опуская ножа.

Мужики с лопатами ушли с пути.

— Сюда, — позвал Нат, исчезая в черноте двора.

— А суп-то будет? — спросил кто-то за спиной.

Хозяин опасно засопел, а потом его прорвало. Пока он орал всё, что думает о супе, о крысах и о проходимцах, двое добрались до сарая.

— Тут фонарь висел… — пробормотал во тьме Нат и загремел ведром.

Что-то ещё упало с негромким стуком.

— Ну, разводи огонь, чего тянешь!

Шогол-Ву припомнил, где видел фонарь, и отыскал его на ощупь. Пошарил в карманах, вынул кисет с кресалом, кремешком и сухим мхом. Повозившись, разжёг огонь.

Фонарь повис на крюке маленькой тусклой звездой, освещая заваленный верстак со сдвинутым хламом, стренгой и кувшином в пустом углу. Светились точками во тьме овечьи глаза. Человек шумел в загоне, отмывал ноги в корыте с водой.

— Ух, ледяная! — воскликнул он и запрыгал, натягивая сапог.

Шогол-Ву притворил дверь и сел на край починенной телеги. Нептица легла у ног, обгладывая кость.

Нат справился с сапогами, прихватил кувшин и сел рядом. Хлебнул из горла, протянул. Шогол-Ву тоже глотнул.

— А ты хорошо придумал их отвлечь, — сказал он без тени улыбки. — Я не смог бы лучше.

Нат замер, а потом затрясся от смеха, толкнул в плечо.

— Ну, будет тебе! А рожу-то, рожу его видел? Глаза пустые, клюв раззявил, как курица, точь-в-точь когда она раздумывает, не перебежать ли дорогу перед телегой. И тут ему второй сапог в лоб прямо! Хорошо вышло, а?

— Хорошо, — согласился запятнанный. — Только кто теперь придёт за камнем?

— За камнем?.. — переспросил человек, и лицо его вытянулось обиженно. — Камень! А я и забыл… Веришь, забыл! Давно я так не смеялся.

Он сел, нахохлившись, потянул камень из-за ворота, сжал в ладони.

— Знаешь, друг мой Шогол-Ву, иногда я думаю, может, враньё это всё? Вот, к примеру, шнурок износится и оборвётся — да в жизни не поверю, что этого ни с кем не случалось! И что тогда?

Шогол-Ву промолчал.

— Ищут, значит, вождя. Время ужина, а он не явился. И туда, и сюда — а потом натыкаются на кустик, и рядом камень с порванной верёвкой. Ну, что может быть глупее?

Нат хлебнул из кувшина и передал его соседу.

— А это, — сказал он, воодушевившись. — А если в каменном доме его отдать, то сквозь камень прорастёшь или будешь валяться корнями наружу?

Шогол-Ву пожал плечами, глотнул и вернул кувшин.

— А ещё, вообрази, лежит такой вождь с бабой. Она, значит, ах, ох, за верёвку хватается, срывает ненароком, и мужик бревном становится.

Нат зашёлся смехом и хлопнул себя по колену.

— Вот бы на рожу её посмотреть!.. А может, зачтётся, будто она украла камень? Силой отняла?.. Что будет-то с ними, а?

Шогол-Ву пожал плечами.

— Вот и я говорю, что ничего не ясно с камнем этим! Надумали законов каких-то, сами объяснить не могут… А у тебя правда, что ли, бабы не было?

Шогол-Ву потянул к себе кувшин и сделал, не торопясь, два больших глотка.

— И чего тебя звали знающим мать?

Нат подождал немного, отнял кувшин, тоже хлебнул и предложил:

— Давай так: я о себе скажу, а ты о себе. По очереди. По рукам?

— Мне это не любопытно.

— Да ладно! Прям-таки ничего не хочешь обо мне узнать?

— Всё, что нужно, я уже знаю.

— Скучный ты, — вздохнул человек. — А я белую деву видел.

— Где?

— Ну, раз тебе не любопытно, о чём тут говорить. А вот если настроишься поболтать, скажи мне сперва, почему тебя в племени звали выродком и знающим мать…

— Я видел Трёхрукого.

Человек хлебнул ещё, поморщился, сунул кувшин запятнанному и спросил:

— И потому тебя звали выродком?

— Я видел его теперь, когда шёл за тобой. В тумане.

— Храм, что ли, видел? Каменную фигуру?

— Он шёл. И был так высок, что если бы я носил шапку, она упала бы с головы. Он шёл, посмотрел на меня, и туман укрыл его. Теперь я верю, что боги просыпаются.

Нат отнял кувшин и приложился к горлышку.

— Мало ли что в тумане померещится! — сказал он затем. — А белую деву я вправду видел. За тётушкой увязался, как она в Запретный лес пошла. Думал, незамеченным останусь, да только меня почти сразу страж и погнал. Ну, я до берега и в Стынь прыгнул… ну, как прыгнул — оступился. А место такое неудачное…

Он громко хлебнул раз, другой и ударил себя кулаком по груди, выпуская лишний воздух.

— Ну, там-то, к горам ближе, не отдельные пряди, а вся её коса, я думаю. Чую, меня всего оплело и на дно тянет. Дёргаюсь, а хуже только. А потом, знаешь…

Он примолк и продолжил голосом, из которого исчезла насмешка:

— Вода надо мной прозрачной стала, как стекло. И вижу я, понимаешь, холм, синий-синий, а по нему белые клочья, и ветви склоняются голые, чёрные. А ближе всего ко мне лицо, и такое оно — вовек не забыть. Понятно, что не людское. Гладкое, но не юное совсем, видно, что много жизней нас разделяет. И красота это такая, что словами не передать! Ну, знаешь, бабы есть красивые, так думаешь, как бы их пощупать. Или видишь, бывает, колечко или там бусы цветные, нож хороший или сапоги, или рубаху вышитую — и хочется это себе, прямо сил нет, руки сами тянутся. А тут — просто смотреть и всё, ничего больше, аж слёзы от счастья катятся. До сих пор не понимаю я эту красоту, и себя не понимаю…

Он глотнул из кувшина и передал его соседу. Тот выпил тоже.

— Ну, вытащили меня. Пока я от стража улепётывал, пересветыши кого-то привели. Говорят, я под водой-то и пробыл всего ничего, два, может, три вдоха, а мне помнится, долго она на меня смотрела, а я на неё, и по щеке погладила. Как вытащили, я опять в реку хотел. Рвался, на всё был готов, лишь бы её опять увидеть, но потом ничего, отошёл. Прыгать в воду я больше не прыгал, но у Стыни долго бродил, думал, может, ещё покажется. Не показалась. Песню вот сочинить пытался, чтобы о том рассказать, для чего слов не хватает. Да что там, всё ещё хочу, а не могу.

Нат вздохнул тяжело.

— Иногда кажется, вот тут она у меня, песня эта, — сказал он, хлопнув себя по груди. — За стренгу хватаюсь, и разлетается всё, не даётся. А я бы ей сыграл, может, она бы вышла послушать.

И добавил:

— Я тебе потому рассказал, что ты не смеёшься, понял? И слушать умеешь. Ты ж слушаешь?

— Слушаю.

— Не смеёшься?

Шогол-Ву покачал головой.

— Во, — сказал Нат. — Ну, теперь ты расскажи.

— Женщины ушли без нас. Нужно было вернуться до сумерек.

— Сказал тоже! Это я и без тебя знаю. Ничего, справятся.

Шогол-Ву нахмурился.

— Ты говоришь правильно, — сказал он. — Это простое дело. Стыдно не справиться, и стыдно тревожиться, как будто я не верю, что они смогут. Как будто считаю их слабыми. Так нельзя. Так учило меня думать племя. Почему тогда сердце говорит иное?

— Сердце! — воскликнул Нат. — Нашёл советчика… Дай сюда кувшин. Я своему давно велел заткнуться, так куда легче жить.

Он выпил и продолжил:

— Вот, к примеру, взять тётушку. Жалко, что поделать, но здраво рассуди: не молода уж была, и жизнь не мёд, ну так что она потеряла, когда умерла? А я что потерял? Помощи от неё никакой, в последние годы и не видались почти.

Тут он приложился к кувшину и пил, пока не осушил до дна. Закашлялся, сплюнул — видно, глотнул осадок. Наклонился, поставил кувшин у ноги и сказал севшим голосом:

— А сердце вот… А сердце говорит, что скотина я распоследняя. Навещать мог, помогать. А я, видишь, о ней вспоминал, только когда самому что-то нужно было. Разве она упрекнула хоть однажды? Принимала всегда, как так и надо, а я тоже думал, что так и надо…

Он вздохнул тяжело.

— Мне, знаешь, всякие люди встречались. Дружки были, в верности клялись. Бабы говорили, что любят. Храмы, было дело, звали обойти. А вот не верил я им, и всё тут. Видел, что у каждого своя выгода: одни за медяк продадут, другие на любого польстятся, кто им ласковое слово скажет. Только тётушке верил. Больше, чем себе, верил. Никто меня больше не любил, понимаешь? Никто!.. А я своими руками… Это ж из-за меня всё. Свой зад прикрывал, а что ей вред будет, подумал разве?

Нат согнулся, опершись локтями о колени, и докончил мрачно:

— Вот что сердце говорит, и сам видишь, не друг оно мне. Не хочу я это слушать! Кое-кто верит, что друзьям и положено в ранах ножом ковыряться, а мне такие друзья и даром не надобны.

Они ещё посидели, но больше не говорили. Нат взял стренгу, лёг на телегу, на побросанные кое-как мешки с полотном, и принялся играть невесёлые песни без слов. Шогол-Ву устроился рядом, запрокинув руки за голову. От голоса стренги на душе стало тоскливо. Хотелось сказать, чтобы человек сыграл другое, но тут пришёл сон.

Во сне тоже было темно, холодно и тревожно. Нужно было уйти, но выход не отыскивался, только стены. Но вот, наконец, дерево загремело под сапогом и подалось, взвизгнули петли. Шогол-Ву проснулся и не сумел понять, дверь открылась во сне или наяву. Разгорелись огни сквозь прикрытые веки.

— Во-от они, крысы ползучие, — раздался голос. — Ишь куда залезли. Их вы искали? Про камень я от этого слышал.

— Сейчас проверим, их или не их, — ответили ему. — Вы, двое! Поднимайтесь!