Тереза

Глава девятая

В ТОТ вечер после ужина дядя Якоб молча курил трубку за печкой, я сидел перед жестяной дверцей и, вытянув ноги, сушил отвороты своих шаровар, а Сципион стоял, положив голову мне на колени. Я смотрел, как на полу сбегаются и разбегаются алые огненные отсветы. Лизбета, по обыкновению, унесла свечку, и мы сидели в темноте. Огонь потрескивал в печке, как всегда во время больших морозов; часы медленно тикали. Слышно было, как наша старая служанка моет на кухне посуду в каменном корыте.

Какие только мысли не приходили мне в голову! То в памяти всплывал солдат, убитый на гумне Реебока, то черный силуэт петуха на слуховом окне, то папаша Шмитт, приказывающий Сципиону нести строевую службу; потом Альтенберг и катанье на санках. Все это мерещилось мне, как во сне; заунывная песенка, которую выводило пламя в печке, словно вторила моим воспоминаниям, и сон незаметно смежил мне глаза.

Так прошло около получаса. Меня разбудил топот деревянных башмаков в сенях; дверь раскрылась, и в комнате раздался веселый голос Кротолова:

— Ну и сне́га, господин доктор, ну и сне́га! Снова повалил, зарядил на всю ночь!

Должно быть, дядя тоже задремал, потому что шевельнулся и отозвался он не сразу.

— Что же вы хотите, дружище Кротолов, такое уж время года, — сказал он, — теперь надо ожидать метелей.

Он поднялся и пошел в кухню за свечой.

Кротолов приблизился ко мне в темноте:

— А, Фрицель, ты здесь! И еще не спишь!

Вошел дядя.

Я обернулся и увидел, что наш Кротолов одет по-зимнему: на нем старая шапка из куницы — потертый куний хвост свисает ему на спину, куртка из козьего меха шерстью внутрь, красный жилет с карманами, болтающимися на бедрах, и старые шаровары из коричневого вельвета с двумя заплатами на коленях. Он улыбался, щуря маленькие глазки, и что-то держал под мышкой.

— Вы пришли узнать, что напечатано в газете, дружище? — спросил дядя. — А нынче с утра не было газеты. Почтальон запоздал.

— Нет, господин доктор, я пришел по другому поводу.

И он положил на стол увесистую старую книгу в деревянном переплете с полдюйма толщиной, окованном большими медными накладками в виде виноградных листьев. Обрез книги почернел от ветхости и засалился, а почти каждая страница была заложена шнурком или тесемкой — так отмечались интересные места.

— Вот по какому поводу я пришел! — сказал наш друг. — В газетных новостях я не нуждаюсь. Захочу узнать, что делается на белом свете, открываю и смотрю.

Он улыбнулся, и его длинные желтоватые зубы показались под реденькими усами из четырех волосков, торчавших, как иголки.

Дядя молча придвинул кресло к печке и уселся в свой уголок.

— Да, да, — продолжал Кротолов, — тут все написано. Только нужно уметь понимать… да, понимать… — Указав себе на лоб, повторил он с задумчивым видом. — Буква ничего не сто́ит, а вот дух… надобно понимать дух.

Тут он уселся в кресло и с каким-то благоговением положил книгу на свои худые колени, затем раскрыл ее и сказал дяде, вопросительно смотревшему на него:

— Господин доктор, сотню раз я рассказывал вам о книге моей старой тетки из Геминга. Ну вот, нынче я и принес ее, чтобы научить вас узнавать прошлое, настоящее и будущее. Сами увидите, сами увидите! Все, что происходит вот уже четыре года, было предначертано заранее; я-то хорошо понимал это, да не хотел об этом говорить из-за Рихтера. Он бы меня на смех поднял: ведь дальше своего носа он не видит. И будущее в ней тоже предсказано; но я объясню все только вам, господин доктор, человеку рассудительному, разумному и проницательному. Вот почему я и пришел.

— Послушайте, дружище, — сказал дядя, — я хорошо знаю, что в этом мире много тайн, и я не так уж самомнителен, чтобы не верить во все те предсказания и чудеса, о которых поведали такие уважаемые авторы, как Геродот, Фукидид, Тит Ливий и многие другие. Но вместе с тем я так почитаю волю творца, что не стремлюсь проникнуть в тайны, которые он скрывает по своей бесконечной мудрости. Я предпочитаю узнать из вашей книги о делах, уже свершившихся, а не о грядущем. К тому же это гораздо понятнее.

— Хорошо, хорошо, узнаете, — ответил Кротолов; серьезный тон дяди ему понравился.

Он придвинул кресло поближе к дяде и положил книгу на край стола. Потом, порывшись в кармане, извлек оттуда старые очки в медной оправе и оседлал ими нос. Очки придали его лицу престранное выражение.

Можете представить, с каким интересом я следил за всем! Я тоже подсел к столу, положил на него локти, уперся подбородком о ладони и затаив дыхание смотрел во все глаза.

Эта сцена навсегда запечатлелась в моей памяти. В комнате глубокая тишина, тикают часы, потрескивает огонь в печке, свеча мерцает, как звезда. В темном уголке, напротив меня, сидит дядя, у моих ног улегся Сципион. Поодаль Кротолов согнулся над книгой предсказаний, а позади чернеют окна, и видно, как во мраке падает снег. Все это я словно — вижу вновь, и мне даже чудятся голоса нашего старого друга Кротолова и доброго моего дяди Якоба — тех, кто уже давно сошел в могилу.

Сцена была необыкновенная.

— Как, дружище Кротолов, в вашем возрасте — и очки? А я-то думал, у вас превосходное зрение.

— Да мне они вовсе и не нужны, когда я читаю обыкновенные вещи или просто смотрю, — отвечал Кротолов. — У меня глаза хорошие. Весной я отсюда увижу гнезда гусениц на деревьях по склону Альтенберга. Но, знаете ли, очки принадлежали моей старой тетке из Геминга, и их надобно надевать, чтобы в книге разобраться. Иной раз они мешают, но я смотрю в книгу то поверх стекол, то из-под них. Главное, надо, чтобы они были у меня на носу!

— А, это дело другое, совсем другое дело, — произнес дядя с серьезным видом, ибо у него было предоброе сердце и он не хотел показать, как рассмешил и удивил его Кротолов.

И Кротолов принялся за чтение:

— «Год тысяча семьсот девяносто третий. Трава высохнет и цветы поникнут, потому что подует ветер!» Это означает, что наступит зима, трава высохнет, потому что подует ветер.

Дядя кивнул головой, а Кротолов продолжал:

— «Острова узрят это и будут охвачены страхом; на краю земли все будет в трепете; они приблизятся, они придут». Вот, господин доктор, это значит, что Англия и даже острова, расположенные еще дальше в море, испугаются республиканцев. «Они приблизятся, они придут». Все знают, что англичане высадились в Бельгии для войны с французами. Но послушайте-ка дальше: «В те времена властители народов уподобятся костру, горящему в лесу, факелу, горящему в снопах; они опустошат все страны».

При этом Кротолов с внушительным видом поднял палец и сказал:

— Это означает, что короли и императоры двигаются со своими войсками и всё истребляют в странах, по которым проходят. К несчастью, нам-то известно все это — бедное наше селение надолго все это запомнит.

Дядя не ответил, поэтому он продолжал:

— «И в те времена горе нерадивому пастырю, который покинет свою паству: сабля выпадет из его руки, и слепота поразит правое его око». Сказано это о епископе Майнцском — он ведь удрал вместе с кормилицей и пятью полюбовницами в прошлом году, когда туда вошел генерал Кюстин. Уж верно, был он нерадивый пастырь, осрамился на всю страну: рука у него отсохла, а правый глаз ослеп.

— Но подумайте-ка, дружище Кротолов, — возразил дядя, — ведь этот епископ не один — так ведут себя многие пастыри и в Германии, и во Франции, и в Италии, и во всем мире.

— Тем более, господин доктор! — ответил Кротолов. — Книга вещает для всей земли, «ибо, — читал он дальше, водя пальцем по странице, — ибо в те времена я изгоню из мира, говорит всевышний, лжепроповедников, лжечудотворцев и всех нечестивцев». Это может только означать, доктор Якоб, тех людей, которые не переставая твердят о любви к ближнему, чтобы завладеть нашими деньгами; ни во что не верят, а угрожают нам адом; одеваются в пурпур и злато, а нам проповедуют смирение; говорят: «Раздайте все ваше имущество и следуйте за Христом!» — а сами только и знают, что копят богатства в своих дворцах и монастырях; проповедуют веру, а между собой смеются над простаками, которые их слушали. Да разве это не нечестивцы?

— Да, — ответил дядя, — это отвратительно.

— Так вот, про них-то, про всех плохих пастырей, и написано все это, — заметил Кротолов.

И он продолжал читать:

— «И вот горы наполнятся гулом бесчисленной толпы, возгласами великого народа, поднявшего восстание, — объединившейся нации. И когда окрестные народы это услышат, то сердца человеческие дрогнут. И тогда гордые вельможи поражены будут страхом; весь мир будет вынашивать новую жизнь, как мать вынашивает дитя свое, и честные люди будут взирать друг на друга с просветленными лицами; они впервые услышат о великих законах человечества, они узнают, что все равны перед лицом создателя, все рождены для торжества справедливости, как деревья в лесу для света».

— Так там и написано, дружище? — усомнился дядя.

— Вот, сами поглядите, — ответил Кротолов, подавая ему книгу.

Дядя взволнованно пробежал глазами по странице.

— Да, так и написано, — заметил он негромко. — Ах, да свершит создатель эти великие деяния в наши дни! Да возрадует он наши сердца таким зрелищем!

Он вдруг замолчал, словно пораженный своим воодушевлением, и заметил:

— Да можно ли в мои годы быть до такой степени восторженным! Я сущий ребенок, сущий ребенок!

Он вернул книгу Кротолову, а тот, улыбаясь, сказал:

— Ясно вижу, господин доктор, что вы точно так же толкуете это место, как я: «возгласы великого народа, поднимающего восстание» — да это речь идет о Франции, провозглашающей права человека.

— Как! Вы думаете, что тут подразумевается французская революция? — спросил дядя.

— А что же еще? Ясно как день.

Затем он снова нацепил очки, которые перед этим снял, и принялся читать дальше:

— «За семьдесят недель будет покончено с прегрешениями, искуплено беззаконие и утверждена справедливость во веки веков. После чего люди побросают кротам и летучим мышам свои деньги, бывшие для них кумиром. А многие народы провозгласят: перекуем сабли на мотыги, а алебарды — на садовые ножи».

При этих словах Кротолов положил локти на книгу и, поскребывая бородку, запрокинул голову — казалось, он глубоко задумался. Я не спускал с него глаз; мне мерещились наяву какие-то удивительные вещи, вокруг нас в темноте волновался невидимый мир. Чуть-чуть потрескивал огонь, Сципион вздыхал во сне, лежа около меня, а мне чудилось, что это доносятся издали чьи-то голоса, и сама тишина пробуждала в душе у меня волнение.

Но дядя Якоб, казалось, обрел обычное спокойствие. Он набил табакам большую трубку и разжигал ее клочком горящей бумаги. Сделав две-три затяжки, он выпустил густые клубы дыма, раскуривая трубку. Потом закрыл крышечку и растянулся в кресле, глубоко вздохнув.

— Люди побросают свои деньги, бывшие для них кумиром, — повторил Кротолов, — это значит — экю, флорины — словом, деньги всех мастей. Они бросят их кротам, а это значит — слепым. Ведь вы знаете, господин доктор, что кроты слепы. Несчастные слепцы, как папаша Гарих, — настоящие кроты. И белым днем они в темноте ходят, словно они под землей. Значит, люди тех времен отдадут деньги слепцам и летучим мышам. Под летучими мышами нужно подразумевать стареньких-стареньких женщин, которые больше не в силах работать. Они облезлые, как летучие мыши, и всё жмутся к камину, словно хотят спрятаться под его сводом. Вот, к примеру, Кристина Бем, вы ее знаете не хуже меня. Бедная Кристина так худа, голова у нее такая облезлая, что каждый подумает, как увидит ее: «Да она просто летучая мышь!»

— Так, так, так, — произнес дядя с каким-то особенным выражением и медленно покачал головой. — Все ясно, дружище, все вполне ясно. Теперь я понимаю смысл вашей книги. Чудесная это штука!

— Итак, люди отдадут свои деньги слепцам и старушкам из милосердия, — продолжал Кротолов. — И тогда придет конец нищете в этом мире; и не будет больше бедных «через семьдесят недель», хотя это большие недели, состоящие не из дней, а из месяцев, и все перекуют сабли свои на мотыги, чтобы возделывать землю и жить в мире.

Такое толкование смысла слов «крот» и «летучая мышь» так поразило меня, что я замер, широко раскрыв глаза: я смотрел в уголок, где сидел дядя, и представлял себе, как там происходит это удивительное перевоплощение.

Больше я уже не слушал, а Кротолов все читал, читал своим монотонным голосом до тех пор, пока дверь снова не отворилась. У меня мурашки забегали по коже: а вдруг войдут старик слепец Гарих и старушка Кристина, войдут рука об руку, перевоплотившись в крота и летучую мышь! Мне стало страшно. Я обернулся, раскрыл рот и облегченно вздохнул: оказалось, наш друг Коффель явился навестить нас. Мне пришлось два раза посмотреть на него, чтобы удостовериться в этом, — так завладели моим воображением летучие мыши да кроты.

На Коффеле была старая зимняя фуфайка серого цвета, войлочный колпак, стянутый на затылок, и неуклюжие, стоптанные ботинки, в которые он, выходя из дому, вкладывал старые войлочные стельки. Ноги у него подгибались, руки были заложены в карманы — видно, он замерз; весь он был засыпан снегом.

— Добрый вечер, господин доктор, — сказал он, отряхивая в прихожей свой колпак. — Я запоздал, да столько народу встретилось в «Красном быке» да в «Золотой кружке»…

— Входите, Коффель, — отвечал дядя. — Хорошо закрыли дверь в сенях?

— Да, доктор, не беспокойтесь.

Он вошел и, улыбаясь, спросил:

— Газета нынче не пришла?

— Нет, да мы в ней и не нуждаемся, — ответил дядя, добродушно посмеиваясь, — у нас книга Кротолова, а в ней все написано — и о настоящем и о будущем.

— Уж не написано ли в ней и о победе над французами? — спросил Коффель, подходя к очагу.

Дядя и Кротолов удивленно переглянулись.

— Какой победе? — спросил Кротолов..

— Э! Да о победе в Кайзерслаутерне третьего дня. Об этом только и разговоров во всем селении. Рихтер, господин Рихтер, вернулся оттуда часа в два и привез новость. В «Золотой кружке» уже выпито бутылок пятьдесят в честь пруссаков. Республиканцы разгромлены наголову.

Как только он заговорил о республиканцах, мы взглянули на нишу — ведь наша француженка все слышала. Тяжело нам стало: она была такой славной женщиной, и мы с тревогой подумали, что новость наверняка ухудшит ее состояние. Дядя поднял руку, сокрушенно покачал головой. Затем он тихонько встал и, приоткрыв занавес, посмотрел, спит ли госпожа Тереза.

— Это вы, господин доктор? — тотчас же спросила она. — Вот уже час я слушаю предсказания Кротолова. Я все слышала.

— Ах, госпожа Тереза, — воскликнул дядя, — это ложные вести!

— Вряд ли, господин доктор: если позавчера была битва под Кайзерслаутерном, то, очевидно, мы потерпели поражение, иначе французы немедля двинулись бы на Ландау, чтобы прорвать блокаду и отрезать австрийцам путь к отступлению. Правое крыло французской армии прошло бы через деревню. — И, повысив голос, она спросила: — Господин Коффель, расскажите, пожалуйста, подробнее все, что вам известно!

То, что произошло в тот вечер, запечатлелось в моей памяти ярче всех других событий далекого прошлого, ибо все мы увидели, какую необыкновенную женщину спасли, и вдобавок поняли, что́ представляют собой эти французы — народ, который поднялся на борьбу во имя преобразования мира.

Кротолов взял свечу со стола, и мы подошли к больной. Я встал у изножья кровати, Сципион уселся у моих ног. Молча смотрел я на госпожу Терезу. Только сейчас я заметил, до чего она похудела, даже что-то мужское появилось в ее облике, в продолговатом костлявом лице, прямом носе, разрезе глаз, резко очерченном подбородке. Она опиралась головой на руку; тоненькая смуглая рука по локоть высовывалась из широкой рубашки Лизбеты. На голове у нее был красный шелковый платок, завязанный узелком на лбу; он свисал с затылка на ее иссохшую шею. Не было видно прекрасных черных волос, только несколько прядей выбивалось из-за ушей, украшенных большими золотыми серьгами в виде колец. Особенно же привлекла мое внимание медаль красной меди, висевшая у нее на шее: девичья голова в колпаке, похожем на каску; я не сводил глаз с этой реликвии. После я узнал, что то было изображение республики. Тогда же я вообразил, что это богоматерь французов.

Кротолов высоко держал свечу позади нас. Ниша наполнилась светом, и мне показалось, что госпожа Тереза гораздо выше, чем я думал: ногами она упиралась в спинку кровати. Она смотрела на Коффеля, который не спускал глаз с дяди Якоба, словно вопрошая, как быть.

— Да, кто-то просто слухи распустил по селению, — сказал он в замешательстве. — Рихтер ни на грош не заслуживает доверия.

— Все равно, господин Коффель, — отвечала она, — расскажите мне обо всем. Господин доктор, вы позволите, не правда ли?

— Хорошо, — нехотя сказал дядя Якоб, — но не верьте всему, что болтают.

— Да, господин доктор, — ответила она, — в этом я уверена, потому что вы справедливы, а мы добиваемся одной лишь справедливости.

— Постарайтесь забыть обо всем, — сказал дядя Якоб, — теперь вам необходим отдых, чтобы быть здоровой.

— Постараюсь, господин доктор.

Мы отошли от нее, и дядя, о чем-то размышляя и глядя на нас, сказал:

— Уже скоро десять часов. Пора спать.

Он проводил Коффеля и Кротолова до входной двери и запер ее, как всегда. Я уже взбирался по лестнице наверх.

В ту ночь дядя долго прохаживался по своей комнате. Он неторопливо и мерно шагал взад и вперед, как человек, размышляющий о чем-то важном. Наконец все в доме затихло, и я безмятежно уснул.