Тереза

Глава шестнадцатая

НА КОЛОКОЛЬНЕ пробило девять часов, когда я проснулся от какого-то шума: у наших дверей раздавалось бряцание оружия, по замерзшей земле топали копытами лошади, доносились чьи-то голоса.

Я всполошился, подумав, что за госпожой Терезой приехали пруссаки, и всем сердцем хотел, чтобы дядя уже был в дороге, а не проспал, как проспал я в то утро. Минуты через две, сбежав с лестницы, я очутился внизу.

Вот что я увидел.

У наших дверей остановились шестеро верховых гусар в доломанах. Их большие сумки свисали до стремени, в руках они держали сабли.

Невысокий и тщедушный белобрысый офицер с ввалившимися щеками, с рыжими усами и красными скулами остановил своего вороного коня у сеней. Лизбета, держа в руках метлу, испуганно отвечала на его вопросы.

Поодаль собралась целая толпа. Люди стояли, разинув рот, вытянув шею, чтобы все лучше рассмотреть. В первом ряду, заложив руки в карманы, стоял Кротолов; увидел я и Рихтера — он ухмылялся, сощурив глаза и оскалив зубы, как старая сытая лиса. Разумеется, он явился, чтобы насладиться смятением дяди.

— Так, значит, ваш хозяин и пленная француженка уехали вместе сегодня утром? — спрашивал офицер.

— Да, господин командир, — отвечала Лизбета.

— В котором часу?

— В шестом часу, господин командир, еще засветло. Я сама привязывала фонарь к дышлу саней.

— Вас кто-нибудь предупредил о нашем прибытии? — спросил офицер, устремляя на Лизбету пронизывающий взгляд.

Лизбета посмотрела на Кротолова. Он выступил из толпы и без всякого замешательства ответил вместо нее:

— С вашего позволения, я видел доктора Якоба вчера вечером. Он один из моих друзей. А эта бедная женщина ни о чем понятия не имеет… Доктору Якобу очень уж надоело присутствие француженки, вот он и решил от нее отделаться. И, как только убедился, что она в силах перенести путешествие, он этим и воспользовался.

— Но как же мы с ними по дороге не встретились? — воскликнул прусский офицер, оглядывая Кротолова с головы до ног.

— Э! Да вы ехали по долине, а доктор — через Вальдек и перевал. На Кайзерслаутерн ведет не одна дорога.

Офицер молча соскочил с лошади и вошел к нам в комнату. Он распахнул дверь в кухню, небрежно посмотрел направо, налево, затем вышел и, сев в седло, проворчал:

— Ну, мы свое дело сделали. Остальное нас не касается…

Он направил коня к «Золотой кружке», все гусары поскакали за ним, и толпа рассеялась, обсуждая необычное происшествие. Рихтер был сбит с толку, разъярен. Шпик смотрел на нас подозрительно. Они вместе поднялись по лестнице в трактир. Сципион выскочил из дома и изо всех сил стал лаять.

Гусары подкрепились в «Золотой кружке» и ускакали по дороге в Кайзерслаутерн. Больше о них не было ни слуху ни духу.

Мы с Лизбетой надеялись, что дядя вернется к вечеру, но минул день, минул второй, минул третий, а от дяди не было даже письма. Нетрудно представить себе нашу тревогу.

Сципион метался, бегал вниз и вверх по лестнице; он все время совал нос под дверь, призывно лаял — звал госпожу Терезу, сопел и жалобно скулил. Его уныние действовало на нас; приходили в голову всякие мрачные мысли.

Кротолов навещал нас по вечерам и говорил:

— Все идет хорошо. Доктор решил проводить госпожу Терезу — не мог же он допустить, что ее отправят вместе с пленными, это противоречило бы здравому смыслу. Он добьется аудиенции у герцога Брауншвейгского, добьется разрешения, чтобы ее положили в лазарет в Кайзерслаутерне… Все эти хлопоты требуют времени. Не тревожьтесь, он вернется.

Слова Кротолова нас немного подбадривали, так как он сам, казалось, был спокоен. Он курил трубку, присев у очага, вытянув ноги с задумчивым видом.

На беду, лесник Рединг, живущий в лесу по дороге к Пирмазенсу, где тогда находились французы, явился в анштатскую мэрию с донесением. Зайдя подкрепиться в трактир Шпика, он рассказал там, что три дня назад около восьми часов утра мимо его дома проезжал дядя Якоб и даже остановился там вместе с госпожой Терезой, чтобы обогреться и выпить стакан вина. Лесник добавил, что дядя Якоб был весел и что у него в карманах плаща виднелось два пистолета.

Тогда пошли слухи, что доктор Якоб направился не в Кайзерслаутерн, а повез пленную француженку к республиканцам. Ну и толков было в селении! Рихтер и Шпик повсюду кричали, что дядю следует расстрелять, что его поступок гнусен, что необходимо конфисковать его имущество.

Кротолов и Коффель говорили, что доктор, по всей вероятности, сбился из-за снегопада с дороги и в горах повернул влево, а надо было ехать вправо. Но каждому было известно, что дядя Якоб знал край лучше любого контрабандиста, и негодование росло со дня на день.

Стоило мне выйти из дому, как мои приятели кричали, что мой дядя якобинец, и мне приходилось за него драться. Несмотря на помощь Сципиона, не раз я возвращался домой с расквашенным носом.

Лизбету же особенно тревожили толки о конфискации.

— Вот ведь беда, — говорила она, всплескивая руками, — вот ведь беда обрушилась на мою голову! Придется укладывать пожитки и покинуть дом, в котором я провела полжизни.

На сердце было тяжело. Только Кротолов по-прежнему хранил спокойствие.

— Да вы с ума сошли! Чего вы тревожитесь? — твердил он. — Повторяю: доктор жив и здоров и никто у вас ничего не конфискует. Будьте спокойны. Ешьте, спите, а за все остальное отвечаю я.

И, хитро прищурившись, он заканчивал так:

— В моей книге все-все написано… Ныне все исполняется, и дело идет на лад.

Несмотря на его заверения, жилось нам все хуже и хуже, и всякий деревенский сброд, подстрекаемый этим негодяем Рихтером, стал появляться под нашими окнами и выкрикивать оскорбления. Но вдруг однажды утром все стихло. А вечером пришел Кротолов. Лицо его сияло. Он уселся на обычном месте у печки и обратился к Лизбете, которая была тут со своей прялкой:

— Ну, кажется, все в порядке, кричать перестали и уже не говорят о конфискации. Ха-ха-ха!

Больше он ничего не сказал, но ночью мы слышали, как мимо мчится множество повозок, а по главной улице толпами идут люди. Они все шли и шли, не останавливаясь, — совсем не так, как было, когда впервые появились республиканцы.

Я ни на минуту не мог заснуть, а Сципион все время рычал. Рано утром, поглядев в окно, я увидел, как мимо проезжает еще, должно быть, с десяток огромных тряских повозок, полных ранеными. Это были пруссаки. Затем проехали две-три пушки, потом в беспорядке проскакали гусары, кирасиры, драгуны, потом прошли спешенные всадники с большими седельными сумками через плечо, все в грязи. Они изнемогали от усталости, но шли не останавливаясь и не входили в дома, торопились так, будто за ними гнался сам дьявол.

Жители угрюмо смотрели на них, стоя на пороге дома.

По направлению к Биркенвальду через весь лес тянулась целая вереница повозок, зарядных ящиков, кавалерии, пехоты.

То была армия герцога Брауншвейгского. Она отступала после сражения у Фрешвиллера, как мы узнали позже. Она прошла через наше селение за одну ночь. Это была ночь на двадцать девятое декабря — я очень хорошо запомнил, когда это было, потому что на следующее утро спозаранку к нам явились Кротолов и Коффель, веселые и радостные: они получили письмо от дяди Якоба, и Кротолов, показав нам письмо, сказал, заливаясь смехом:

— Ха-ха, все идет хорошо! Справедливость торжествует, и рождается равенство… Ну, слушайте же!

Он сел за стол и оперся на него локтями. Я стал рядом и читал через его плечо. Лизбета, побледнев от волнения, слушала, усевшись поодаль, а Коффель, стоя около старого шкафа, улыбался, поглаживая подбородок.

Они уже читали письмо два-три раза, и Кротолов выучил его почти наизусть.

И вот он стал читать, останавливаясь время от времени и восторженно поглядывая на нас:

«Виссенбург, 8 нивоза,

II год французской республики.

Гражданам Кротолову и Коффелю, гражданке Лизбете и маленькому гражданину Фрицелю — привет и братское рукопожатие! Мы вместе с гражданкой Терезой прежде всего желаем вам радости, согласия и благополучия.

Да будет вам известно, что мы пишем эти строки в Виссенбурге, в час победного ликования: мы изгнали пруссаков из Фрешвиллера и наголову разбили австрийцев при Гайсберге.

Итак, гордость и высокомерие получили возмездие: раз люди не желают внимать доводам разума, значит, надобно увещевать их по-иному, хотя так ужасно прибегать к столь крайним мерам. Да, ужасно!

Любезные друзья! Уже давно я скорбел душой, видя слепоту тех, кто вершит судьбами старой Германии. Я сокрушался, видя свойственный им дух несправедливости и себялюбия. Я вопрошал себя: не порвать ли мне с этими спесивцами, как велит долг честного человека, и не воспринять ли принципы справедливости, равенства и братства, провозглашенные французской революцией? Все это повергло меня в смятение, ибо человек придерживается воззрений своих отцов и такие внутренние перевороты свершаются не без душевного надлома. И я все же еще колебался. Но я уже не мог выдержать, когда пруссаки, поправ закон человечности, потребовали, чтобы я выдал несчастную пленницу, которую приютил. Я тотчас же принял решение — не отвозить госпожу Терезу в Кайзерслаутерн, а доставить ее в Пирмазенс, что и сделал с божьей помощью.

В три часа пополудни мы увидели сторожевые посты. Госпожа Тереза выглянула, услышала бой барабана и воскликнула:

— Да это французы! Господин доктор, вы меня обманули!

Она бросилась в мои объятия, заливаясь слезами, и я сам расплакался, до того был я взволнован!

И всю дорогу, начиная от «Трех домов» до площади Нового Храма, солдаты кричали:

— Это гражданка Тереза?

Они бежали за нами, а когда мы вышли из саней, многие бросились обнимать меня в искреннем порыве чувств. Другие жали мне руки; словом, меня осыпали почестями.

Не буду рассказывать, любезные друзья, о встрече госпожи Терезы с маленьким Жаном. Описать это невозможно! Все бывалые солдаты батальона, даже сам командир Дюшен — а он не из чувствительных, — отвернулись, чтобы скрыть слезы. Подобной картины я не видывал за всю свою жизнь. Маленький Жан хороший паренек. Он так похож на моего дорогого маленького Фрицеля, и я его очень люблю!

В тот же день в Пирмазенсе произошли необычайные события. Республиканцы стояли лагерем вокруг города, и генерал Гош сообщил, что здесь будут зимние квартиры, и приказал соорудить сараи для жилья. Но солдаты отказались — они хотели поселиться в домах. Тогда генерал объявил, что те, кто отлынивает от службы, в сражении участвовать не будут. Я был свидетелем того, как воззвание читали по ротам, и видел, как перед дворцом эрцгерцога генерал Гош простил своих солдат, ибо они ведь себя не помнили от отчаяния.

Генерал Гош узнал, что доктор из Анштата привез гражданку Терезу в первый батальон второй бригады, и мне было приказано явиться к восьми часам в оранжерею. Он сидел за простым еловым столом, был одет как простой капитан. Два высоких сухопарых гражданина — как мне сказали, комиссары Конвента Лакост и Бодо — сидели рядом с ним и искоса на меня поглядывали. Генерал встал и пошел мне навстречу. У него смуглое лицо, светло-карие глаза, волосы разделены на прямой ряд. Он остановился передо мной и смотрел на меня секунды две. Я же почувствовал замешательство перед этим молодым человеком, который как-никак командует всей Мозельской армией. Вдруг он протянул мне руку и сказал:

— Доктор Вагнер, благодарю вас за все то, что вы сделали для гражданки Терезы. Вы доблестный человек.

Затем он подвел меня к столу, где лежала развернутая карта, и стал расспрашивать меня о наших краях, задавая такие четкие вопросы, что можно было подумать, будто ему все известно гораздо лучше, чем мне. Я, разумеется, отвечал ему, а те, другие, молча слушали. В конце концов он сказал:

— Доктор Вагнер, я не предлагаю вам вступить в республиканскую армию — вам на это было бы трудно согласиться, по всей вероятности, — но первый батальон второй бригады только что потерял штаб-лекаря, а служба наших полевых лазаретов пока еще недостаточна — ухаживают за ранеными юнцы, и я вам доверяю этот почетный пост. Вот приказ о вашем назначении.

Он набросал несколько слов и, еще раз пожав мне руку, добавил:

— Доктор, примите уверения в моем уважении!

После этого я вышел.

Госпожа Тереза ждала меня у дверей. Вы-то можете представить себе, до чего она обрадовалась, узнав, что я буду стоять во главе полевого лазарета первого батальона.

Мы были уверены, что пробудем в Пирмазенсе до весны, — уже возводились сараи для жилья, — как вдруг, два дня спустя, часов в десять вечера, мы получили приказ двинуться в поход, но костров не тушить, шума не производить, не бить в барабаны, не трубить в трубы. Весь Пирмазенс спал. У меня было два коня — на одном я ехал верхом, другого держал на поводу. Я был в кругу офицеров, около командира Дюшена.

Мы выступили — одни верхом, другие пешком. Орудия, зарядные ящики, повозки двигались вперемежку с людьми, кавалерия — по флангам. Луны не было: дорога терялась в темноте. Лишь время от времени на поворотах дорог появлялся всадник и кричал:

— Сюда… сюда!..

К одиннадцати часам показалась луна. На нас кругом надвинулись горы, все вершины белели от снега. Пехотинцы с ружьями на плечах бежали, чтобы согреться; два-три раза мне пришлось спешиться, так у меня окоченели руки. Госпожа Тереза ехала в повозке, покрытой парусиной. Она протягивала мне дорожную флягу, а офицеры были тут как тут и пили после меня; пили и солдаты.

Но мы всё двигались и двигались без остановки, так что часам к шести утра, когда бледное солнце осветило небо, мы были в Лембахе, у подножия лесистого холма Штейнфельца, в трех четвертях лье от Верта. Тут со всех сторон раздалось:

— Стой! Стой!

Арьергард постепенно подтянулся к нам, к половине седьмого вся армия собралась в долине, и все принялись варить похлебку.

Генерал Гош прошел мимо с двумя рослыми спутниками — комиссарами Конвента. Он смеялся и, видно, был в хорошем расположении духа. Он вошел в дом на другом краю селения. Людей поразил наш приход спозаранку, как жителей Анштата поразил приход республиканцев. Здешние домишки так малы и убоги, что пришлось вынести два стола на улицу, и генерал на вольном воздухе держал совет со своими офицерами. Меж тем солдаты варили похлебку из припасов, которые принесли с собой.

Привал был недолог — все только успели поесть и завязать свои мешки. И войско снова двинулось, уже в более строгом боевом порядке.

В восемь часов, выйдя из долины Рейхсгофен, мы увидели пруссаков, засевших на вершинах Фрешвиллера и Верта. Было их больше двадцати тысяч, и их редуты поднимались лестницей — одни над другими.

Тут вся армия поняла, что мы идем таким ускоренным маршем, чтобы захватить одних пруссаков: австрийцы стояли в четырех или пяти лье отсюда, на линии реки Моттер. Но тем не менее — не скрою от вас, дорогие друзья, — эта картина сначала произвела на меня ужасающее впечатление. Чем больше я смотрел, тем мне все больше казалось, что выиграть сражение невозможно. Во-первых, пруссаков было больше, чем нас, во-вторых, они обнесли свой лагерь окопами, загороженными частоколом, а позади хорошо видно было пушкарей — они наклонились над пушками и наблюдали за нами; вереница бесчисленных штыков тянулась вплоть до косогора.

Французы при своем беззаботном характере не понимали всего этого и даже, казалось, были очень веселы. Прошел слух, что генерал Гош посулил шестьсот франков за каждое орудие, взятое у врага; они хохотали, сдвигая шапки набекрень, и, глядя на пушки, кричали:

— Будут наши! Будут наши!

Невольно содрогаешься, видя подобную беззаботность и слыша такие шутки!

Наш полевой лазарет, повозки всех видов и пустые зарядные ящики для переноски раненых — все это двигалось в обозе, чем, по правде говоря, я был очень доволен.

Госпожа Тереза была в тридцати — сорока шагах впереди. Я подъехал к ней и держался рядом вместе с двумя своими помощниками: один был раньше аптекарским учеником в Ландреси, а другой — зубным врачом; теперь они лекари-самоучки. Но у них уже есть некоторый опыт, и если у этих молодых людей будет время и они поработают, то, пожалуй, из них выйдет толк. Госпожа Тереза обняла маленького Жана, и он побежал вслед за батальоном.

Вся долина справа и слева была заполнена кавалерией. Кавалерия была в боевой готовности. Генерал Гош, не успев прибыть, тотчас же сам выбрал место для двух батарей на Рейхсгофенских холмах, а пехота остановилась посреди долины.

После еще одного краткого совещания всю пехоту построили в три колонны: одна двинулась налево, в Реебахское ущелье, две другие — с оружием наперевес на укрепления.

Генерал Гош с несколькими офицерами расположился на небольшом возвышении, слева от долины.

Мне еще до сих пор кажется, дорогие друзья, будто все то, что произошло потом, привиделось мне во сне. Когда пехота подошла к склону, раздался невероятный грохот, вроде какого-то страшного взрыва, дым застилал все вокруг. То пруссаки дали залп из своих орудий. И сейчас же, только немного рассеялся дым, мы увидели, что французы поднимаются все выше по склону. Они шли, оставляя позади множество раненых, — те либо лежали ничком, либо привставали, пытаясь подняться.

Пруссаки дали залп во второй раз, а потом раздался устрашающий клич республиканцев:

— В штыки!

И тут вся гора засверкала — так вспыхивает куча горящих угольев, когда по ней ударишь ногою.

Ветер погнал дым прямо на нас, ничего не стало видно. В четырех шагах нельзя было разобрать ни слова: в воздухе стоял гул и рев. Все слилось — ружейная стрельба, выкрики, пушечные залпы. На склонах ржали и рвались с места кони нашей кавалерии; это просто дикие животные, они любят опасность, и удержать их стоило большого труда.

Время от времени завеса дыма прорывалась, и тогда видно было, как республиканцы, словно муравьи, карабкаются по частоколу, стоящему вдоль окопов. Одни били прикладами по укреплениям, стараясь их опрокинуть, другие искали прохода. Командиры верхом на лошадях, с саблей наголо, воодушевляли солдат, а по другую сторону пруссаки кололи осаждающих штыками, стреляли в них из ружей или обеими руками поднимали тяжелые прибойники, дабы, как палицы, обрушить их на людей. Это было страшно! И сейчас же новый порыв ветра все заволакивал дымом, и не было видно, чем это кончилось.

Генерал Гош посылал то одного, то другого офицера с новыми приказами; они вихрем неслись сквозь дым, словно призраки. А сражение все продолжалось. И республиканцы начали было отступать, но вдруг сам генерал поскакал во весь опор. Десять минут спустя, заглушая шум, грянула «Марсельеза», и те, кто отступил, снова пошли на врага.

Вторая атака была еще яростнее первой. Только пушки все еще грохотали и выводили из строя вереницы людей. Республиканцы наступали в едином порыве. Гош был среди них. Наши батареи тоже стреляли по пруссакам. Невозможно описать, что произошло, когда французы снова оказались у частокола, защищавшего окопы. Был бы с нами папаша Шмитт, он бы увидел то, что называется кровопролитной битвой. Пруссаки показали себя настоящими солдатами, ничего не скажешь. Штыки шли на штыки. То одни, то другие отступали, то одни, то другие продвигались вперед.

Но победили республиканцы благодаря тому, что подошла их третья колонна. Она показалась на горах, слева от окопов. Колонна обогнула Реебах и вышла из леса беглым шагом. Тут пруссакам пришлось признать себя побежденными. Их атаковали с обеих сторон, и они отступили, оставив на поле боя восемнадцать пушек, двадцать четыре зарядных ящика, а в окопах — раненых и убитых. Они направились к Верту, а наши драгуны, наши гусары, вне себя от нетерпения, наконец сорвались с места и, пригнувшись в седлах, двинулись стеной. В тот же вечер мы узнали, что они взяли в плен тысячу двести человек и захватили шесть пушек.

Вот, мои дорогие друзья, каким было сражение у Верта и Фрешвиллера; до вас, вероятно, уже дошли о нем вести. Оно никогда не изгладится из моей памяти.

С той минуты я больше ничего нового не видел, но работать нам пришлось не покладая рук. День и ночь приходилось резать, рассекать, ампутировать, извлекать пули. Наши полевые лазареты переполнены ранеными, и это очень прискорбно.

Однако на следующий же день после победы армия двинулась вперед. И вот о чем мы узнали четыре дня спустя: комиссары Конвента Лакост и Бодо, выяснив, что соперничество между Гошем и Пишегрю вредило успехам республики, передали командование одному Гошу. Став во главе двух армий — Рейнской и Мозельской, — он, не теряя времени, воспользовался этим и атаковал Вурмзера на подступах к Виссенбургу. Гош одержал полную победу: он разбил Вурмзера наголову под Гайсбергом. Сейчас пруссаки отступают к Майнцу, австрийцы же — к Гемерсхейму, так что территория республики освобождена от всех врагов.

Я же теперь нахожусь в Виссенбурге, обременен работой. Госпожа Тереза, маленький Жан и те, кто уцелел из первого батальона, расположились в крепости, а вся армия двигается на Ландау, счастливое освобождение которого вызовет восторг у будущих поколений.

Скоро, скоро, дорогие друзья, мы пойдем следом за армией, увенчанной военными лаврами, и пройдем с нею через Анштат. Еще раз мы прижмем вас к сердцу и вместе с вами отпразднуем торжество справедливости и свободы.

О бесценная свобода! Вновь зажги в наших душах священный огонь, которым некогда пылало столько героев! Создай и среди нас поколение людей, подобных им. Пусть сердце каждого гражданина трепетно рвется на твой призыв. Вдохнови мудрого на размышления, направь смелого на подвиги, внуши воину воодушевление. Да сгинут из этого мира деспоты, которые вносят раздоры между народами, дабы угнетать людей, и пусть священное братство объединит все народы земли в единую семью!

С такими пожеланиями и надеждами мы трое — добрая госпожа Тереза, маленький Жан и я — обнимаем вас от всего сердца.

Якоб Вагнер

Маленький Жан просит своего друга хорошенько заботиться о Сципионе».

Как обрадовало нас письмо дяди Якоба! Легко себе представить, с каким нетерпением мы стали ждать появления первого батальона.

Я вспоминаю о той поре моей жизни, как о сплошном празднике. Каждый день мы узнавали что-нибудь новое: после овладения Виссенбургом — снятие осады с Ландау, взятие Лаутербурга, затем Кайзерслаутерна, овладение Шпейером, захват большой военной добычи — Гош велел отправить ее в Ландау, чтобы возместить потери жителям Польши.

Если прежде в селении нас бранили, то теперь стали относиться к нам с большим почтением. Даже выдвигали Коффеля в члены муниципального совета, а Кротолова — на должность бургомистра, почему — неизвестно, ведь до сих пор ни у кого и в помыслах этого не было. Люди толковали о том, что они вновь станут французами, ибо сто пятьдесят лет назад мы были французами, что возмутительно было так долго держать нас в рабстве.

Рихтер сбежал, хорошо понимая, что его ожидает, а Иозеф Шпик не вылезал из своей норы.

Каждый день жители главной улицы посматривали на перевал, чтобы не пропустить защитников родины. К сожалению, те в большинстве случаев двигались по дороге от Виссенбурга к Майнцу и, переходя через горы, оставляли Анштат слева. Только солдаты, отставшие от своих частей, срезая путь, проходили через наше селение к Бургервальдскому перевалу. Мы очень огорчились и уже стали подумывать, что наш батальон так и не придет, как вдруг однажды после обеда явился Кротолов, весь запыхавшись и крича:

— А вот и они! Они уже здесь!

Оказывается, он возвращался с поля, закинув на плечо лопату, и вдалеке на дороге увидел батальон солдат. Новость облетела селение, и все высыпали из домов. Я не в силах был сдержать восторг и побежал навстречу нашему батальону вместе с Гансом Аденом и Фрицем Сепелем, присоединившимися ко мне по пути. Солнце светило, снег уже таял, и жидкая грязь разлеталась у нас из-под ног во все стороны, словно осколки снарядов. Но мы ни на что не обращали внимания и полчаса бежали во весь опор без передышки. Полселения — мужчины, женщины, дети бежали за нами с возгласами:

— Они идут, они идут!

Люди меняются невероятным образом: все за это время превратились в друзей республики. Наконец, добежав до биркенвальдской дороги, мы с Гансом Аденом и Францем Сепелем увидели на середине подъема наш батальон.

Шли солдаты с мешками за спиной, с ружьями на плече, а позади них шагали офицеры. Вдали перебирались через мост повозки. Батальон приближался. Солдаты свистели, раз говаривали, как это бывает во время перехода. Вот один останавливается, чтобы раскурить трубку, другой поправляет мешок за спиной; слышатся возгласы, взрывы смеха. Таковы французы: на марше их солдаты не обходятся без шуток, без веселых разговоров — так они поддерживают бодрое настроение духа.

Я искал глазами дядю Якоба и госпожу Терезу. И наконец нашел их в обозе. Дядя ехал верхом на Призыве. Я с трудом узнал дядю Якоба: на нем была высокая республиканская шапка, мундир с красными отворотами и большая сабля в железных ножнах. Все это невероятно изменило его, и он казался гораздо выше. Но я все-таки узнал его, как и госпожу Терезу. Она ехала на тележке, покрытой парусиной, в той же шляпе и той же косынке. На щеках у нее играл румянец, глаза блестели. Дядя ехал рядом с ней, и они о чем-то разговаривали.

Узнал я и маленького Жана, хотя видел его только один раз. Широкая портупея красовалась у него на груди, за портупею засунуты были барабанные палочки, на рукавах были нашивки. Он шагал, и сабля била его по ногам. Узнал я и командира, и сержанта Лафлеша, и того капитана, которого водил к нам на чердак, и всех остальных воинов. Да, я узнал почти всех, и мне показалось, будто я попал в большую семью! Я очень обрадовался, увидев знамя, обернутое клеенкой.

Я пробирался в толпе людей. Ганс Аден и Франц Сепель уже нашли своих товарищей, а я все шел и в тридцати шагах от тележки готов был уже позвать: «Дядя, дядя!» Но тут госпожа Тереза, случайно наклонившись, радостно воскликнула:

— А вот и Сципион!

В тот же миг Сципион, которого я оставил дома, весь в грязи, запыхавшийся, вскочил в тележку.

— Сципион! — крикнул и маленький Жан.

И наш верный пес, коснувшись два-три раза густыми усами щек госпожи Терезы, соскочил на землю и стал приплясывать около маленького Жана, лая и взвизгивая вне себя от радости.

Все солдаты стали наперебой кричать:

— Сципион, Сципион!

Дядя увидел меня и, сидя на коне, протянул мне руку. Я схватился за его ногу, он поднял меня и поцеловал. Я почувствовал, что он плачет, — это было так трогательно! Потом он передал меня госпоже Терезе — она помогла мне перебраться в тележку, повторяя:

— Здравствуй же, Фрицель!

Она сияла от счастья и со слезами на глазах целовала меня.

И почти тотчас же явились Кротолов с Коффелем. Они пожимали руку дяде. Вслед за ними появились и другие жители селения. Они смешались с солдатами, которые позволили им торжественно нести походные мешки и ружья. Встречным женщинам солдаты кричали:

— Эй, бабуся, сюда!.. Эй, красавица, сюда!

Все братались — это было истинное единение людей, но всех счастливей были мы с Жаном.

— Обними же маленького Жана! — крикнул мне дядя.

— Обними Фрицеля! — сказала брату госпожа Тереза.

И мы с ним обнялись, в восхищении глядя друг на друга.

— Он мне нравится, какой славный! — воскликнул маленький Жан.

— И ты тоже мне нравишься, — сказал я и был горд тем, что мог ответить ему по-французски.

Мы шагали, взявшись за руки, а дядя и госпожа Тереза обменивались улыбками.

Командир тоже протянул мне руку, говоря:

— Эй, доктор Вагнер, вот и ваш защитник! Здоров ли, храбрец?

— Да, командир.

— Ну, в добрый час!

Так вот мы и добрались до первых домов селения. Тут все остановились, чтобы навести порядок; маленький Жан прицепил свой барабан к бедру, а командир приказал:

— Шагом марш, вперед!

Забили барабаны.

Мы все пошли вниз по главной улице, шагая в ногу, радуясь, что так парадно входим в селение. Старики и старухи, не выходившие из дому, стояли у окон и смотрели на дядю Якоба, который степенно ехал позади командира, между своими двумя помощниками. Папаша Шмитт стоял у дверей старой хижины — издали виднелась его высокая сгорбленная фигура. Он приосанился и смотрел на нас блестящими глазами.

На Родниковой площади командир крикнул:

— Стой!

Все разошлись кто куда, поставив ружья в ко́зла. Каждый житель хотел принять у себя солдата, каждый хотел отпраздновать победу неделимой республики. Но эти весельчаки французы предпочитали те семьи, где были красивые женщины.

Командир пошел с нами. Старая Лизбета уже стояла в дверях, воздев руки к нему, и кричала:

— Ах, госпожа Тереза!.. Ах, господин доктор!

Вновь раздались радостные крики, вновь начались объятия. И вот мы вошли в дом. Начался пир горой: ветчину, колбасы, жаркое запивали белым вином и старым бургундским. Тут были Коффель, Кротолов, командир, дядя, госпожа Тереза, маленький Жан и я. Представьте сами, какие были яства, какие аппетиты, какое веселье!

Первый батальон стоял у нас целый день; потом он двинулся в путь, направляясь на зимние квартиры — в Гакмат, в двух лье от Анштата. Дядя остался у нас в селении. Он больше не носил сабли и высокой шапки. Но с той поры не проходило дня, чтобы он не отправлялся в Гакмат, и так было до самой весны. Он только о Гакмате и думал. Время от времени и госпожа Тереза вместе с маленьким Жаном навещала нас; мы смеялись, были счастливы — мы любили друг Друга.

Что еще вам рассказать? Наступила весна, запели жаворонки. И тут пришла весть, что первый батальон должен отправляться в Вандею. Дядя побледнел и, побежав в конюшню, оседлал своего Призыва; он поскакал во весь опор, с непокрытой головой, позабыв дома шапку.

Что же произошло в Гакмате? Не знаю, но достоверно одно: на другой день дядя, гордый как король, явился вместе с госпожой Терезой и маленьким Жаном. Мы отпраздновали веселую свадьбу. Спустя неделю приехал командир Дюшен со всеми офицерами батальона. В этот день было еще веселее. Госпожа Тереза и дядя отправились в мэрию в сопровождении целой вереницы ликующих гостей. Кротолов, которого произвели в бургомистры на общих выборах, ожидал нас. Он был опоясан трехцветным шарфом. Ко всеобщему удовольствию, он внес имена дяди и госпожи Терезы в толстую книгу записей. И с той поры маленький Жан приобрел отца, а я — добрую мать, о которой и сейчас не могу вспоминать без слез.

О многом еще я могу рассказать вам. Но на этот раз довольно. Может быть, я и доведу когда-нибудь эту историю до конца — до неизбежных дней, когда мы смотрим на седые головы тех, кого любим больше всего в мире, и чувствуем, что скоро простимся с ними навеки.