Тереза

Глава двенадцатая

СЛЕДУЮЩИЙ день был счастливейшим днем в доме дяди Якоба. Проснулся я довольно поздно, проспав беспробудно часов двенадцать, — они пролетели, как одно мгновение. И сразу же мне бросились в глаза выпуклые стекла моего окошка — они были украшены серебристыми цветами, рисунком, прозрачными узорами инея. И самый искусный чеканщик не мог бы создать такие украшения. Они нам напоминают о весне среди зимы, но и предвещают большие холода; трескучий мороз приходит на помощь снегу; замерзают все реки, замерзают источники, земля на тропинках становится твердой-твердой, лужицы затягиваются белым хрупким льдом, и он хрустит под ногами, как яичная скорлупа.

Я глядел на окно, чуть высунув нос из-под одеяла и нахлобучив колпак до ушей. Вспомнились мне прошлые зимы, и я подумал:

«Ну, Фрицель, ты не осмелишься встать, даже завтракать не пойдешь. Нет, ни за что не встанешь!»

Однако вкусный запах молочной похлебки поднимался из кухни и внушал мне отвагу.

Раздумывал я полчаса и решил так: соскочу с кровати, подхвачу одежду, побегу в кухню и там оденусь перед очагом. И тут я услышал, что дядя Якоб встает в своей комнате, — она была рядом с моей. Видно, он до того утомился накануне, что оказался таким же соней, как и я. А немного погодя он вошел ко мне, еще не надев куртки. Лицо у него было веселое, хоть он и дрожал от холода.

— Ну-ка, Фрицель, гоп-гоп! — кричал он. — Живо! Разве ты не чувствуешь запаха похлебки?

Так вот он всегда поступал зимой, когда начинались морозы, и всегда хохотал, видя мою нерешительность.

— Принесли бы мне суп сюда, — ответил я, — я бы почувствовал еще сильнее!

— Ну и хитрец! — воскликнул дядя. — Ему хочется позавтракать в постели! Ну и лентяй!

И, чтобы показать мне пример, он вылил из кувшина холодную воду в таз и стал мыть лицо обеими руками, приговаривая:

— Как приятно, Фрицель! Как освежает! Голова начинает работать! Ну, вставай! Иди сюда!

Видя, что дядюшка собирается умывать меня, я мигом соскочил с постели и, на ходу схватив платье, бросился вниз. Дядя расхохотался на весь дом.

— Хороший же из тебя выйдет республиканец! — крикнул он. — Маленькому Жану придется бить в барабан, чтобы придать тебе смелости!

Но, попав на кухню, я уже не обращал внимания на его насмешки. Я оделся у огня, помылся теплой водой, которую мне подала Лизбета, — греться было куда приятней, чем проявлять мужество. Я стал умильно поглядывать на кастрюлю с супом.

Тут в кухню спустился дядя и, ущипнув меня за ухо, спросил Лизбету:

— Ну, как нынче чувствует себя госпожа Тереза? Надеюсь, ночь прошла хорошо?

— Взгляните-ка сюда, — ответила Лизбета — она была в отменном расположении духа, — войдите-ка, господин доктор, кто-то хочет поговорить с вами.

Дядя вошел, я — вслед за ним. Сначала мы были удивлены: в горнице никого не было, ниша была закрыта занавесками. Но мы поразились еще больше, когда, обернувшись, увидели госпожу Терезу, одетую в платье маркитантки. Короткая курточка застегнута была на медные пуговицы до самого подбородка, широкий красный шарф повязан вокруг шеи. Она сидела в кресле у печки; такой именно мы и увидели ее впервые, только теперь она была немного бледней, а ее шляпа лежала на столе, и густые черные волосы, разделенные прямым пробором, ниспадали на плечи, как у юноши. Она улыбнулась, увидев, как мы удивлены. Рука ее лежала на голове Сципиона, сидевшего перед ней.

— Господи! — воскликнул дядя. — Как, это вы?.. Вы встали? — И он тревожно добавил: — Какая неосторожность!

Но она, все улыбаясь, протянула ему руку. С благодарностью смотрела она на него своими выразительными черными глазами.

— Не беспокойтесь, господин доктор! — ответила она. — Я чувствую себя превосходно; вчерашние добрые вести поставили меня на ноги. Сами видите.

Он молча взял ее руку и стал считать пульс с сосредоточенным видом. Его лицо просветлело, и он радостно воскликнул:

— Жара нет! Ах, теперь все пойдет хорошо! Но еще надобна осторожность. Надобна осторожность!

Он отошел в сторону и залился смехом, как ребенок, глядя на свою больную. Она тоже улыбалась.

— Такой вот я и увидел вас впервые, — произнес он задумчиво, — и такой вижу вновь, госпожа Тереза. Да, нам повезло, очень повезло!

— Нет, это только благодаря вам я осталась в живых, господин Якоб, — промолвила она со слезами на глазах.

Дядя покачал головой и, подняв руку, возразил:

— Спас вас господь бог, ибо нельзя, чтобы все хорошие и благородные люди гибли. Надо, чтобы они оставались в живых для примера другим. — Затем переменив тон, он весело воскликнул: — Будем же радоваться! Ведь у нас сегодня праздник!

Он побежал на кухню, а госпожа Тереза поманила меня. Она обхватила мою голову руками и поцеловала меня, откинув с моего лба волосы.

— Ты добрый мальчик, Фрицель, — промолвила она, — ты похож на маленького Жана.

Гордостью наполнила меня мысль, что я похож на Жана!

В это время вернулся дядя, щуря глаза с довольным видом.

— Нынче я не выйду из дому, — сообщил он. — Нужно же человеку время от времени отдыхать. Я только сделаю небольшой обход по селению для очистки совести, а затем вернусь и проведу весь день в семье, как в старое доброе время, когда была жива бабушка Ленель. Что там ни говори, а женщина — душа дома.

С этими словами он надел шапку, набросил на плечи плащ и, улыбнувшись нам, вышел из дому. Госпожа Тереза задумалась. Она встала, придвинула кресло к окошку и стала сосредоточенно смотреть на площадь и на водоем. Мы же со Сципионом отправились на кухню — завтракать.

Прошло с полчаса, и дядя вернулся. Я услышал, как он говорил:

— Итак, я свободен до самого вечера, госпожа Тереза! Всех обошел, всё в порядке, теперь могу сидеть дома!

Сципион стал царапаться в дверь комнаты. Я ему открыл, и мы вошли. Дядя повесил плащ на стену и смотрел на госпожу Терезу. Она все еще сидела у окна, о чем-то печально задумавшись.

— О чем вы думаете, госпожа Тереза? — спросил он. — Вы что-то загрустили.

— Я думаю, господин доктор, что, несмотря на все страдания, приятно чувствовать, что ты пока еще жив! — произнесла она взволнованным голосом.

— Почему «пока»? — воскликнул дядя. — Будете жить долго-долго! Слава богу, организм у вас крепкий — пройдет несколько времени, и вы станете такой же здоровой, как прежде.

— Да, господин Якоб, я верю в это, — сказала она, — но когда добрый человек, человек сердечный спасает тебя в последнюю минуту, подобрав тебя среди мертвых тел, то испытываешь радость возрождения и говоришь себе: «Не будь его, ты бы уже не существовала!»

Дядя понял, что она представила себе кровопролитное сражение, схватку ее батальона с австрийской дивизией, что старый водоем, старые стены с отбитой штукатуркой, коньки крыш, слуховые окна, вся эта узкая мрачная площадь напомнили о битве и что она знала, какая судьба тогда ожидала ее, если бы, по счастью, он не появился в ту минуту, когда Иозеф Шпик собирался заживо закопать ее. Он застыл, ошеломленный этим открытием, и только через секунду спросил:

— Кто же сообщил вам обо всем, госпожа Тереза?

— Вчера, когда мы остались одни, Лизбета рассказала мне о том, как я вам обязана.

— Лизбета проболталась! — воскликнул с огорчением дядя. — А ведь я запретил ей…

— Не надо упрекать ее, господин доктор, я сама навела ее на это… Она так любит рассказывать…

Госпожа Тереза улыбалась дяде, и он, сейчас же успокоившись, сказал:

— Да, я должен был это предвидеть. Не будем больше вспоминать старое. Но послушайте, госпожа Тереза, нужно гнать от себя все эти мысли. Напротив, надо все видеть в хорошем свете, это просто необходимо для вашего выздоровления. Теперь все идет на лад, но поможем природе приятными мыслями, согласно глубокомысленному изречению отца медицины, мудрого Гиппократа: «Могучий дух поддерживает ослабевшую плоть! Силу душе придают приятные, а не мрачные мысли». Хотелось бы мне перенести водоем на другой конец селения. Но, раз он здесь и мы не можем его перенести, давайте-ка сядем у очага, чтобы не видеть его. Так будет гораздо лучше.

— Хорошо, — сказала госпожа Тереза, вставая.

Она оперлась на руку дяди, а он, казалось, был счастлив, что поддерживает ее. Я поставил кресло в его любимый угол, и мы все заняли свои места близ очага, в котором весело потрескивал огонь.

Иногда вдали раздавался лай собаки. Он гулко отдавался в улицах, совсем притихших, как всегда бывает в сильные морозы. Сципион просыпался и бежал к двери, рыча, со взъерошенными усами, затем он возвращался и растягивался около моего стула, вероятно думая про себя, что лучше погреться у очага.

Госпожа Тереза, бледная, с длинными иссиня-черными волосами, рассыпанными по плечам, казалось, была счастлива и спокойна. Мы тихо болтали. Дядя не спеша, с довольным видом покуривал фарфоровую трубку.

— А скажите-ка, госпожа Тереза, ведь я, помнится, разрезал вашу куртку? — спросил он.

— Мы с Лизбетой вчера ее зашили, господин Якоб, — ответила она.

— Вот оно что… Значит, вы и шить умеете? Никак не думал! А я-то представлял себе, как вы вступаете на мост или как идете по берегу реки в пороховом дыму.

Госпожа Тереза усмехнулась:

— Я дочь бедного школьного учителя. А когда ты беден, то должен стать мастером на все руки, иначе не проживешь. Отец это понимал, и все его дети знали какое-нибудь ремесло. Только год тому назад мы, да и все молодые люди из окрестных городов и селений, с ружьями, топорами, вилами и косами пошли отражать натиск пруссаков. Угрозы герцога Брауншвейгского подняли все пограничные области; в походе проходили военную выучку. Отца, человека образованного, сначала сделали капитаном, по решению народа. После нескольких стычек он стал командиром батальона. До похода я помогала ему в школе, обучала девочек всему, что должны знать молодые хозяйки… Ах, господин Якоб, в те дни я бы не поверила, если б кто-нибудь сказал мне, что я буду маршировать с солдатами, что темной ночью поведу лошадь под уздцы, буду со своей тележкой проходить среди трупов, а порой целыми часами во мраке буду плутать по дорогам, лишь изредка освещенным вспышками ружейного огня. Ведь я любила только нехитрые домашние дела. Я была очень застенчива. Даже чей-нибудь взгляд, бывало, вгонял меня в краску. Но чего не сделаешь, когда по зову долга выходишь из четырех стен! Когда отечество в опасности и призывает своих детей, тогда обретаешь смелость, становишься другим человеком и идешь, забывая страх. И лишь потом удивляешься такой перемене в себе, собственным своим поступкам, еще недавно, казалось, совершенно для тебя невозможным!

— Да, — заметил дядя, наклонив голову, — теперь я понял вас, вижу все ясно… Вот так и поднялся народ… вот так люди толпами и шли на борьбу. Посмотрите, что может сделать идея!

Беседовали мы до полудня. Но вот вошла Лизбета. Она начала накрывать на стол к обеду. Мы с удовольствием смотрели, как она снует по комнате, стелет скатерть и расставляет приборы. Наконец она принесла миску с дымящимся супом.

— Ну, госпожа Тереза, — весело воскликнул дядя, вставая и помогая ей идти, — пожалуйте к столу! Теперь вы, как наша добрая бабушка Ленель, — хранительница домашнего очага, как изъяснялся мой старый гейдельбергский профессор Эберхардт.

Она тоже весело улыбалась, и, когда мы с дядей сели друг против друга, нам показалось, что все стало уютней, что наконец-то заполнилась какая-то пустота и только теперь мы по-настоящему счастливы. Даже Лизбета, принося суп, овощи, жаркое, задерживалась всякий раз и с глубокой радостью смотрела на нас, а Сципион то сидел около хозяйки, то около меня, не желая, видно, кого-нибудь из нас обидеть.

Дядя помогал госпоже Терезе: ведь она была еще так слаба. Он сам разрезал на ее тарелке мясо и говорил:

— Съешьте еще кусочек. Вам нужно набраться сил. Съешьте еще и это… Ну, а теперь довольно: все должно поступать в организм по порядку и в меру.

К концу обеда он вышел из комнаты, и, пока я раздумывал, куда он пошел, он уже вернулся, неся старую бутылку, покрытую пылью, с большой красной печатью.

— Вот, госпожа Тереза, — провозгласил он, ставя бутылку на стол, — один из ваших соотечественников хочет пожелать вам доброго здоровья, и мы не можем отказать ему в этом удовольствии, так как он к нам приехал из Бургундии и означает — «жизнерадостная влага».

— А, так-то вы лечите своих больных, господин Якоб? — спросила госпожа Тереза растроганным голосом.

— Да, так. Я всем прописываю то, что может доставить удовольствие.

— Значит, вы самый искусный целитель: сердце вам подсказывает, как надо лечить людей.

Дядя собирался налить вино, но вдруг остановился и, серьезно посмотрев на больную, выразительно сказал:

— Я вижу, мы все больше и больше сходимся во взглядах и вы в конце концов обратитесь в провозвестницу мира.

Затем он налил несколько капель вина в мой стакан, наполнил стаканы себе и госпоже Терезе и провозгласил:

— За ваше здоровье, госпожа Тереза!

— За ваше и за здоровье Фрицеля! — ответила она.

И мы выпили вкусное светлое вино.

Мы развеселились. На щеках госпожи Терезы заиграл нежный румянец. Она с улыбкой сказала:

— Вино меня взбодрило.

И тут она завела речь о том, что хочет быть чем-нибудь полезной в доме.

— Я уже окрепла, — говорила она, — могу работать. Я перечиню ваше белье. Вероятно, найдется кое-что для починки, господин Якоб?

— О, разумеется, — ответил, посмеиваясь, дядя. — У Лизбеты глаза уже давно не такие, как в двадцать лет: она целыми часами возится с одной заплатой. Вы можете быть очень полезны у нас в доме. Но еще рано толковать об этом. Пока вам необходим отдых.

— Ну, раз мне еще нельзя работать, — сказала она, ласково глядя на меня, — то не позволите ли вы, по крайней мере, иногда заменять вас и заниматься с Фрицелем? У вас ведь иногда нет времени, чтобы давать ему свои превосходные уроки французского языка, и, если вы хотите…

— А, это другое дело! — воскликнул дядя. — Мысль, что называется, великолепная. В добрый час! Послушай, Фрицель, теперь ты будешь заниматься с госпожой Терезой. Постарайся же этим воспользоваться — ведь так редко выпадает случай как следует пополнить свое образование!

Я залился краской, подумав о том, что, на мою беду, у госпожи Терезы много свободного времени. Она же угадала мою мысль и добродушно сказала:

— Не бойся, Фрицель, у тебя останется время побегать. Мы будем вместе читать Бюффона только часок утром и часок вечером. Поверь мне, мальчик, я не стану чересчур донимать тебя уроками.

Она легонько притянула меня к себе и поцеловала. В это время отворилась дверь, и вошли Коффель с Кротоловом, торжественные, празднично одетые. Они пришли выпить с нами кофе. Было ясно, что дядя, зайдя к ним утром, чтобы пригласить к нам, рассказал им о мужестве госпожи Терезы и о том великом уважении, которым она была окружена в армии республиканцев, — этим и объяснялся их необычный вид. Кротолов снял свою кунью шапку; он не щурился и все внимательно рассматривал. На Коффеле была белая рубашка с воротом до самых ушей; он держался прямо, засунув руки в карманы блузы. Жена, должно быть, пришила пуговицу для второй бретели его штанов, ибо они уже не свисали с одного бока; вместо дырявых, стоптанных башмаков он надел праздничные ботинки. Словом, оба походили на важных особ, прибывших на чрезвычайную конференцию. Оба степенно поклонились, сказав:

— Привет компании!

— Ну, вот вы и пришли! Прошу садиться! — воскликнул дядя. Затем, повернувшись к кухне, он крикнул: — Лизбета, можно подавать кофе!

Тут, случайно заглянув в окно, он увидел старого Адама Шмитта. Дядя вскочил и постучал в стекло, говоря:

— А вот и старый прусский солдат, госпожа Тереза: вам будет приятно познакомиться с ним, он человек достойный.

Папаша Шмитт пришел узнать, зачем звал его доктор, и дядя Якоб, открыв окно, крикнул:

— А ну-ка, папаша Адам, доставьте нам удовольствие, выпейте чашечку кофе. У меня еще остался старый коньяк!

— Охотно, господин доктор, весьма охотно.

И вот старик появился на пороге. Он отдал честь, говоря:

— Свидетельствую всем свое почтение!

После этого Кротолов, Коффель и Шмитт, стоя вокруг стола, со смущенным видом начали переговариваться и посматривали искоса на госпожу Терезу, как будто сообщали друг другу какие-то важные новости. Лизбета снимала со стола скатерть и взамен стелила клеенку. А госпожа Тереза с улыбкой гладила меня по волосам, будто и не замечая, что гости толкуют о ней.

Наконец Лизбета принесла на подносе чашки и графинчики с коньяком и вишневой настойкой; при этом старый Шмитт встрепенулся и сладко сузил глаза.

Лизбета принесла кофейник, и дядя сказал:

— Прошу к столу!

Все уселись, и госпожа Тереза, улыбаясь всем нашим добрым друзьям, сказала:

— Позвольте мне разлить вам кофе, господа.

На что папаша Шмитт ответил, приложив руку ко лбу:

— А нам позвольте отдать вам честь по-военному.

Коффель и Кротолов восторженно переглянулись, и каждый подумал:

«Ах, папаша Шмитт высказался так кстати и так справедливо!»

Госпожа Тереза наполнила чашки, и, пока все молча пили, дядя, положив руку на плечо папаши Шмитта, торжественно произнес:

— Представляю вам, госпожа Тереза, старого прусского солдата армии. Несмотря на все походы, на полученные раны, на свою доблесть и примерное поведение, он остался простым солдатом, но все честные люди селения почитают его не меньше, чем любого командира.

Папаша Шмитт с достоинством выпрямил спину, а госпожа Тереза, взглянув на него, сказала:

— В армии республиканцев господин Шмитт мог бы сделаться генералом. Потому-то и сражается Франция против всей Европы, что не может больше терпеть, как все почести, богатство, все земные блага достаются немногим, вопреки их порокам, а все беды и унижения достаются другим людям, вопреки их заслугам и добродетелям. Народ находит это противоестественным, и, чтобы восстановить справедливость, мы все, если нужно, готовы умереть.

Сперва все молчали. Шмитт внимательно смотрел на госпожу Терезу, широко раскрыв свои большие серые глаза; его губы под слегка крючковатым носом были крепко сжаты: старик, казалось, о чем-то размышлял. Кротолов и Коффель глядели друг на друга; госпожа Тереза говорила с воодушевлением, а дядя был спокоен. Я за столом не сидел, потому что дядя не разрешал мне пить кофе, находя его вредным для детей. Я стоял у печки, смотрел и слушал.

Немного погодя дядя обратился к Шмитту:

— Госпожа Тереза была маркитанткой второго батальона первой бригады Мозельской армии.

— Я уже знаю, — ответил старый воин, — и знаю также о ее подвиге. — Затем, повысив голос, он воскликнул: — Да, госпожа Тереза, если бы мне выдалось счастье служить в армии республиканцев, я или пал бы в бою, или стал бы капитаном, даже, возможно, командиром батальона. — И, положив руку на сердце, продолжал: — У меня было честолюбие, и, не хвалясь, могу сказать, я был смел и мог бы выйти в люди. Имей только я возможность выдвинуться, я стыдился бы прозябать в безвестности. Несколько раз король отличал меня — вещь довольно редкая для простого солдата, — и это делает мне честь. В битве при Розбахе, когда командир за нашими спинами кричал: «Вперед!» — ротой командовал Адам Шмитт. Так-то. Но все это ни к чему не привело. И, хоть я и получаю пенсион от короля Пруссии, я принужден сказать, что республиканцы правы. Вот вам мое мнение.

Он осушил стакан вина, как-то особенно подморгнул и добавил:

— Да и сражаются они отменно… Я сам видел, да… отменно. У них еще нет навыка, как у бывалых солдат, но атаку выдерживают славно, сразу видно — солдаты стойкие.

После папаши Шмитта каждый стал восхвалять новые идеи, словно был дан сигнал к доверительной беседе, и каждый высказывал свои сокровенные мысли, которые уже давно вынашивал. Коффель, всегда сетующий, что не получил образования, говорил, что все дети должны учиться в школе на средства страны; что господь бог не наделил дворян бо́льшим разумом и доблестью, чем других людей; что всяк должен иметь право на место в жизни, тогда плевелы не заглушат добрых семян, и страна будет выращивать полезные злаки, а не разводить никуда не годный чертополох.

В ответ госпожа Тереза сообщила, что Конвент ассигновал на всеобщее образование пятьдесят четыре миллиона франков, да еще выразил сожаление, что сделать больше невозможно, — и это когда вся Европа поднялась против республики и той приходится содержать в боевой готовности четырнадцать армий!

При этих словах глаза Коффеля наполнились слезами, и я навсегда запомнил, как он сказал дрогнувшим голосом:

— Да будет благословенна республика! Что бы там ни было, но, если мне и придется все потерять, я все равно буду желать ей победы.

Кротолов долго молчал, но стоило ему заговорить, и остановить его уже было невозможно. Он требовал не только образования для детей, — он требовал переворота. Трудно было поверить, что такой мирный человек мог вынашивать подобные мысли!

— Говорю вам, что постыдно продавать полки́, как стадо быков! — убежденно воскликнул он, хлопнув рукой по столу. — Говорю вам, что еще более постыдно продавать судебные должности, ибо судьи, чтобы возместить себе эти расходы, торгуют правосудием; говорю вам, что республиканцы были правы, упраздняя монастыри, где гнездятся лень и все пороки; да, каждый имеет право работать и добиваться успеха, и никто не должен этому противиться. И, наконец, я считаю, что если трутни не желают ни уходить, ни работать, то пчелы рано или поздно отделаются от них, — так всегда бывает и так будет до скончания веков.

Тут старый Шмитт совсем уж расцвел и объявил, что придерживается тех же идей, что и Коффель с Кротоловом. А дядя, до тех пор слушавший молча, одобрил эти взгляды, назвав их самыми правильными, естественными и справедливыми.

— Только, — сказал он, — зачем все осуществлять сразу, в один день? Лучше двигаться медленно, постепенно; лучше действовать убеждением, кротостью, как это делал Христос. Это было бы разумнее, а плоды были бы такие же.

Госпожа Тереза усмехнулась и возразила:

— Да, конечно, господин Якоб, если бы все люди походили на вас! Но сколько сотен лет назад Христос начал проповедовать людям добро, справедливость и кротость, и, однако, вы видите сами, как дворяне внимают его проповедям. Да разве они обращаются с крестьянами, как с братьями?.. Нет, нет, к несчастью, без войны не обойтись. За три прошедших года республика больше сделала для прав человека, чем сделано за восемнадцать веков. Поверьте, господин доктор, покорность судьбе со стороны порядочных людей — это большое зло: она придает смелости негодяям и не приносит ничего хорошего.

Все остальные разделяли мнение госпожи Терезы. Дядя Якоб собирался ответить, когда приотворилась дверь и появился почтальон Клеменц в большой шапке, покрытой клеенкой, и с порыжевшей кожаной сумкой; он протягивал газеты.

— А не выпьете ли кофе, Клеменц? — спросил его дядя.

— Нет, господин Якоб, благодарю, тороплюсь. Письма запоздали. В другой раз.

Он вышел, и мы увидели в окно, как он пробежал мимо дома.

Дядя развернул газету и стал читать внятным голосом новости тех давних времен. Я был мал тогда, но все же сохранил их в памяти. В старом «Цайтблатте» республиканцев называли безумцами, дерзко восставшими против вечных законов жизни. В одной из статей вспоминалось, как грозный Юпитер подавил восстание, обрушив на Титанов горные громады, так что и поныне эти нечестивцы погребены в недрах Везувия и Этны, извергая оттуда пепел и пламя. Затем говорилось о нарушении традиций наших отцов, о том, что колокола, отобранные у нашей церкви, переливаются республиканцами в пушки, что это величайшее надругательство, какое только можно придумать, ибо то, что служило спасению душ, отныне будет нести гибель телам.

Говорилось также о том, что ассигнации республиканцев ничего не стоят и что в скором времени, когда дворяне снова станут владеть своими землями, а священнослужители — монастырями, эти бумажонки будут пригодны лишь для растопки кухонного очага. Газета заботливо советовала людям отказываться от них.

Наконец, газета насмехалась над новым календарем республиканцев, в котором месяцы назывались: вандемьер, брюмер, фримэр, нивоз, плювиоз и т. д. В статье говорилось, что безумцы намерены изменить ход небесных светил и порядок времен года — зиму превратить в лето, весну — в осень, так что больше не будешь знать, когда нужно сеять, когда собирать жатву; говорилось, что все это лишено здравого смысла, что у всех крестьян Франции это вызвало негодование.

Так писала «Цайтблатт».

Кротолов и Коффель во время чтения переглядывались; госпожа Тереза и папаша Шмитт о чем-то размышляли. Все молчали. Дядя продолжал читать почти без передышки заметку за заметкой. Мерно тикали наши старинные часы.

В конце говорилось о войне в Вандее, о взятии Лиона, о захвате Тулона англичанами и испанцами, о вторжении Вурмзера в Эльзас, о сражении при Кайзерслаутерне, когда «пресловутые республиканцы бежали как зайцы». «Цайтблатт» предсказывала, что к весне республиканцы будут окончательно разгромлены. Сложив газету, дядя произнес:

— Что думать обо всем этом? Ежедневно нам возвещают, что республиканцы скоро будут разгромлены. Полгода тому назад республика была окружена со всех сторон, три четверти ее провинций были охвачены мятежом, Вандея одержала большие победы, мы также; и вот теперь республика нас отбросила почти отовсюду. Она дает отпор всей Европе, что было бы не под силу сделать ни одной монархической державе. Из глубины страны мы теперь отброшены к границам, но республиканцы теснят нас и дальше, а газета говорит, что республика идет к гибели. Если бы статью не писал высокоученый доктор Захариос, я бы усомнился в ее искренности.

— Э, господин Якоб, — возразила госпожа Тереза, — может быть, этот доктор видит вещи в желательном ему свете. Так часто бывает, и люди искренне верят в то, что говорят. Не хотят обмануть других, а обманываются сами.

— Во всяком случае, — сказал папаша Шмитт, поднимаясь, — надо признать, что республиканские солдаты сражаются хорошо, и если у французов наберется триста — четыреста тысяч таких вояк, как те, которых я видел, то я больше опасаюсь за нас, чем за них. Таково мое мнение! Что касается Юпитера, который бросает людей в недра Везувия, чтобы они изрыгали огонь, то это новый вид батарей, мне он еще не известен. Интересно бы посмотреть.

— По-моему, — сказал Кротолов, — этот самый доктор Захариас не ведает, что говорит! Будь я на его месте, я бы писал в газетах по-иному.

Он наклонился к очагу, взял уголек — ему не терпелось закурить. Старый Шмитт последовал его примеру. Уже было поздно. Они простились и вышли. Коффель последовал за ними, пожав руку дяде Якобу и кланяясь госпоже Терезе.