Тереза

Глава восьмая

ВОЗВРАЩАЯСЬ с почты домой, я издали увидел, что на просторном общинном выгоне, позади церкви, по замерзшей канаве скользят Ганс Аден, Франц Сепель и остальные мои приятели. Разбегутся и летят стрелой друг за дружкой, согнув спину и растопырив для равновесия руки. Слышались только протяжный скрип деревянных башмаков по льду да радостные крики.

Как забилось мое сердце, когда я их увидел! Как захотелось к ним присоединиться!

К сожалению, меня ждал дядя Якоб — пришлось вернуться домой, но из головы у меня не выходило веселое катанье на льду.

За обедом я только и думал о том, как бы убежать к ребятам. Но из осторожности я даже не заикнулся об этом — дядя запрещал мне катанье по замерзшей канаве, потому что бывали несчастные случаи. После обеда он пошел навестить господина кюре, больного ревматизмом.

Я подождал, пока он не дошел до главной улицы. А потом, свистнув Сципиона, помчался, как заяц, и очутился в Жерновом переулке. Собака неслась следом за мной, и только в заснеженном закоулке мы перевели дыхание.

Я воображал, что застану всех своих товарищей на нашем катке, но они уже отправились обедать, и, обогнув церковь, я увидел, что длинные ледяные дорожки пустынны. Пришлось кататься в одиночестве, но было очень холодно, и через полчаса я почувствовал, что с меня довольно.

Я уже возвращался в селение, когда Ганс Аден, Франц Сепель и еще двое-трое ребят выбежали из-за плетня, покрытого инеем. Щеки у них разрумянились, вязаные колпаки были надвинуты на уши, а руки запрятаны в карманы.

— Вот и ты, Фрицель!.. Как, ты уже уходишь? — спросил Ганс Аден.

— Да, я уже накатался, а дядя Якоб кататься мне не позволяет. Уж лучше мне уйти.

— Ну, я сегодня расколол башмак, когда катался на льду, да отец починил. Глядите-ка, — сказал Франц Сепель.

Он снял деревянный башмак и показал нам. Отец Франца наложил поперек него жестяную полоску, прибив ее большими гвоздями с заостренными головками. Увидев это, мы расхохотались, а Франц Сепель воскликнул:

— Да, в них не очень-то покатаешься! Давайте лучше кататься на санках. Взберемся на Альтенберг и вихрем полетим вниз.

Предложение Сепеля показалось мне таким заманчивым, что я уже видел, как несусь вниз по склону, поддавая каблуками, и мой крик летит до самых облаков: «Вознеслись в небеса! Вознеслись в небеса!»

Я просто был вне себя от радости!

— Ну, а где же мы возьмем санки? — спросил Ганс.

— Предоставьте это мне, — проговорил Франц Сепель, самый хитрый из нас. — В прошлом году у отца были санки. Но они совсем истлели, и бабушка их сожгла. Да все равно, пойдемте.

Мы отправились за ним полные надежд и сомнений. Шагая по главной улице, мы останавливались у каждого сарая и, задрав нос, смотрели завидущими глазами на санки, подвешенные к балкам.

— Вот хорошие санки, — говорил один, — мы бы все в них отлично поместились.

— Да, — отвечал другой, — но тяжеловато было бы тащить их в гору — они из сырого дерева.

— Э, — откликался Ганс Аден, — мы бы их все же взяли, если б папаша Гитциг их одолжил. Да ведь он скряга: бережет санки для себя, словно их убудет.

— Ну пойдемте же! — кричал Франц Сепель, шагавший впереди.

И мы гурьбой шли дальше. То и дело ребята посматривали на Сципиона, который шел рядом со мной.

— Хорошая у вас собака, — заметил Ганс Аден, — это французская порода. Шерсть у них как овечья, и они позволяют стричь себя безо всякого.

Франц Сепель утверждал, что в прошлом году, на ярмарке в Кайзерслаутерне, видел французскую собаку в очках. Она умела считать до ста — отбивала на барабане. Она отгадывала всякие загадки, и бабушка Анна думает, что это не иначе как колдун.

Пока мы об этом толковали, Сципион останавливался и посматривал на нас. Я очень им гордился. Маленький Карл, сын ткача, сказал, что если уж это колдун, то он мог бы достать нам санки, — зато пришлось бы взамен отдать ему свою душу, а ведь никто из нас не захочет отдать свою душу!

Так мы проходили дом за домом. Уже на церкви пробило два часа, когда мимо нас на санях проехал господин Рихтер, покрикивая на свою тощую клячу:

— Вперед, Шарлотта, вперед!

Бедная лошадь из сил выбивалась, а господин Рихтер, против обыкновения, был, казалось, превесел. Проезжая мимо дома мясника Сепеля, он крикнул:

— А у меня хорошие вести, Сепель! Хорошие вести?

Он хлопал кнутом, и Ганс Аден проговорил:

— Господин Рихтер подвыпил, где-то угостился за чужой счет.

Тут мы весело рассмеялись: ведь всему селению было известно, что Рихтер скряга.

Мы подошли к концу улицы и остановились перед домом папаши Адама Шмитта, бывшего прусского солдата. Старик получал небольшой пенсион — хватало ему лишь на хлеб, табак, а иногда на водку.

Он участвовал в Семилетней войне и во всех силезских и померанских кампаниях. Теперь он совсем состарился и после смерти сестры своей Резель жил один на краю селения. Домишко был маленький, крытый соломой; одна комната была внизу, другая — наверху, под крышей, с двумя слуховыми окнами. За домом стоял амбар, сбоку — небольшая клетушка для свиней; был при доме и садик, выходивший на улицу и окруженный изгородью, — папаша Шмитт с любовью его выращивал.

Дядя Якоб любил старого солдата. Порой, когда старик проходил мимо нашего дома, дядя, заприметив его, стучал в стекло и кричал:

«Адам, зайдите ко мне!»

Старик сейчас же входил, зная, что у дяди в шкафу хранится настоящий французский коньяк и что зовут его, чтобы угостить стаканчиком.

Так вот, мы остановились около его дома, и Франц Сепель, заглянув за изгородь, сказал:

— Посмотрите-ка — санки! Бьюсь об заклад, папаша Шмитт одолжит их нам, если только Фрицель смело войдет и, приставив ладонь к уху старика, скажет: «Папаша Адам, одолжите нам санки!» Бьюсь об заклад, что он нам их наверняка одолжит. Только для этого нужна смелость!

Кровь бросилась мне в лицо; то я смотрел на санки, то на оконце — оно было на уровне с землей. Приятели, стоявшие на углу дома, подталкивали меня в плечо, приговаривая:

— Ступай, Фрицель, он одолжит тебе санки!

— Да неудобно как-то… — тихонько твердил я.

— Смелости у тебя никакой нет. Я на твоем месте вошел бы, и всё тут! — говорил Ганс Аден.

— Дайте сначала взглянуть, в хорошем ли он настроении.

И, наклонившись к окошку, я заглянул в комнату. Папаша Шмитт сидел на табуретке у очага, сложенного из камней; угли догорали среди кучи пепла. Сидел он спиной к нам, долговязый, сутулый; куцая куртка из синего холста не доставала до грубых парусиновых штанов, седые космы свисали на затылок из-под синего вязаного колпака с кисточкой, упавшей на лоб; виднелись его красные оттопыренные уши, ноги в грязных деревянных башмаках упирались в каменную кладку очага. Он курил глиняную трубку, от которой чуть выпячивалась его впалая щека.

Вот и все, что я увидел в лачуге, не говоря о разбитом плиточном поле и каких-то нарах, заваленных соломой, в глубине каморки. Все это не внушало мне доверия. Я чуть было не убежал, но ребята толкнули меня в сени, тихонько повторяя:

— Фрицель, Фрицель… да он их наверняка тебе одолжит…

— Не одолжит!

— Одолжит!

— Не хочу я…

Тут Ганс Аден распахнул дверь, и я вместе со Сципионом пулей влетел в каморку старика, а мои приятели столпились за дверью и, пригнувшись, смотрели блестящими глазами и слушали.

Как же мне хотелось удрать! Но, на беду, Франц Сепель придерживал дверь снаружи; она была полуоткрыта, и места хватало лишь для его головы да головы Ганса Адена, стоявшего на цыпочках сзади.

Старик Шмитт обернулся.

— Смотри-ка, да это Фрицель! — промолвил он, поднимаясь. — Что тут происходит, а?

Он открыл дверь, и ватага мальчишек разлетелась, как стая скворцов. Я остался один. Старый солдат удивленно смотрел на меня.

— Что же вам, однако, угодно, Фрицель? — спросил он, беря уголек из очага и разжигая потухшую трубку.

Затем, увидев Сципиона, он стал задумчиво разглядывать его, пуская большие клубы табачного дыма.

Я чуть-чуть приободрился и сказал:

— Папаша Шмитт, они насели на меня, чтобы я попросил у вас санки — спуститься с Альтенберга.

Старый солдат стоял перед пуделем, улыбался и подмигивал. Вместо ответа он почесал за ухом, приподняв колпак, и спросил меня:

— Собака-то ваша, Фрицель?

— Да, папаша Адам. Это собака женщины, которую мы приютили.

— Вот оно что! Надо полагать, собака солдатская. Она, должно быть, знает военное дело.

Сципион настороженно смотрел на нас, а папаша Адам, вынув трубку изо рта, сказал:

— Ясно, собака полковая. Она похожа на старика Михеля, который был у нас в полку в Силезии.

И вдруг, взмахнув трубкой, он крикнул:

— Встать под ружье! — да так громко, что вся его хибарка загудела.

Но каково же было мое изумление, когда Сципион сел на задние лапы, свесил передние и застыл, как подобает настоящему солдату!

— Ха-ха-ха! — расхохотался старик. — Так я и знал!

Все мои приятели вернулись. Одни смотрели через полуотворенную дверь, другие — в окошко. Сципион не двигался, а папаша Шмитт, который казался прежде таким угрюмым, совсем развеселился и снова приказал:

— Слушать команду к маршу!

И он стал отступать, гремя деревянными башмаками, громко крича и подражая барабанному бою:

— Шагом марш! Там-трарарам-там… Р-раз… два… Р-раз… два!

И Сципион стал маршировать! Вид у него был удивительно серьезный, длинные мохнатые уши свисали, а хвост торчал трубой.

Да, это было чудесно! Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди!

А ребята, стоявшие за дверью, просто остолбенели от восторга.

— Смирно! — крикнул Шмитт, и Сципион остановился.

Я и думать забыл о санках; я так гордился талантами Сципиона, что мне хотелось поскорее побежать домой и сообщить дяде: «Собака у нас ученая!»

Но Ганс Аден, Франц Сепель и все остальные ребята, ободренные тем, что у старого солдата хорошее расположение духа, вошли в комнату и были вне себя от восторга; они топтались у дверей, держа под мышкой вязаные колпаки.

— На место, вольно! — приказал папаша Шмитт, и Сципион встал на все четыре лапы.

Он затряс головой и, скребя затылок задней лапой, словно говорил: «Вот уже минуты две, как меня грызет блоха, но чесаться под ружьем не положено!»

Я просто онемел от радости, глядя на все это, и даже не решался окликнуть Сципиона из боязни обидеть его. Но он сам подошел ко мне и скромно стал рядом, что доставило мне несказанное удовольствие: я просто вообразил себя фельдмаршалом во главе своих армий! Все остальные ребята мне завидовали!

Папаша Шмитт с умилением смотрел на Сципиона; видно было, что пудель напомнил ему старое доброе время, полковую жизнь.

— Да, — произнес он, немного помолчав, — это настоящая солдатская собака. Остается еще узнать, смыслит ли она что-нибудь в политике — ведь многие собаки в политике ничего не смыслят.

Он взял палку, стоящую за дверью, протянул ее и крикнул:

— Слушать приказ!

Сципион уже был начеку.

— В честь республики — прыг! — крикнул старый солдат.

И Сципион перепрыгнул через палку, как олень.

— В честь генерала Гоша — прыг!

Сципион снова прыгнул.

— В честь короля Пруссии — прыг!

Но тут Сципион сел на свой хвост с непреклонным видом, а добряк Шмитт тихонько засмеялся, жмуря глаза и приговаривая:

— Да, он обучен и политике… хе-хе. Ну-ка, поди сюда!

И он погладил Сципиона по голове, чем доставил ему, казалось, большое удовольствие.

— Ну, Фрицель, — обратился тут ко мне папаша Шмитт, — вашей собаке цены нет. Настоящая солдатская собака.

И, взглянув на всех нас, он добавил:

— Такая у вас отменная собака, что я вам одолжу санки. Но в пять часов вы их вернете. Да осторожнее, шею себе не сломайте!

Он вышел вместе с нами и отвязал санки, висевшие в сарае над дверями.

Во мне шла борьба чувств: хотелось побежать к дяде и поведать о необыкновенных талантах Сципиона, хотелось и покататься на санках — спуститься с Альтенберга. Но стоило мне увидеть, как Ганс Аден, Франц Сепель и другие мои приятели — кто спереди, кто сзади — толкают и тянут санки, как скачут с сияющим видом, и я уже не мог отказаться от удовольствия и присоединился к гурьбе мальчишек.

Шмитт смотрел нам вслед, стоя на пороге.

— Осторожней скатывайтесь, — снова сказал старик.

Он вошел в свою лачугу, а мы все бежали по снегу. Сципион прыгал около нас. Представьте себе, как мы радовались, кричали и хохотали вплоть до самой вершины горы!

А когда мы взобрались на вершину, Ганс уселся впереди, ухватившись обеими руками за загнутые полозья, мы все — позади, по трое в ряд, а Сципион посредине. И какой же нас охватил восторг, когда санки вдруг понеслись под горку!

Ах, ведь молод бываешь только раз в жизни!

Как только санки остановились, Сципион перескочил через наши головы. Ему больше нравилось скакать, бегать, лаять и кувыркаться в снегу, как мальчишке, чем кататься в санках. Но все это не мешало нам быть восторженными почитателями его талантов; всякий раз, когда мы взбирались в гору, а он шагал рядом с нами, полный достоинства, кто-нибудь из ребят оборачивался и, подталкивая других, говорил:

— Вот счастливцы вы, Фрицель, какая у вас собака! Ведь Адам Шмитт сказал, что ей цены нет!

— Да, но ведь она не им принадлежит, а больной женщине! — кричал другой.

Мысль, что собака принадлежит нашей больной, тревожила меня, и я думал:

«Пусть бы они вместе остались у нас!»

Так мы то поднимались в гору, то съезжали вниз до четырех часов. Уже смеркалось, и мы вспомнили о нашем обещании папаше Шмитту. Мы отправились по дороге к селению. Приближаясь к лачуге старого солдата, мы увидели его на пороге. А он издали услышал наш смех и болтовню.

— А, вот и вы! — крикнул он. — Никто не ушибся?

— Нет, папаша Шмитт.

— Ну, в добрый час!

Он водворил свои санки на место — под навес, а я, не вымолвив ни слова, опрометью побежал домой. Так приятно было сообщить дяде, какая нам выпала честь! Эта мысль так радовала меня, что я, не чуя под собой ног, мчался домой. Сципион бежал за мной по пятам.

— Дядя Якоб! — крикнул я, открывая дверь. — Сципион знает военное дело! Папаша Шмитт сразу заметил, что это настоящая солдатская собака. По его команде она ходила на задних лапах, как гренадер, а он только говорил: «Р-раз… два…»

Дядя читал, сидя у камелька. Увидев, что я вне себя от радости, он отложил книгу на край камина и с изумлением сказал:

— Неужели, Фрицель? Вот так штука!.. Вот так штука!..

— О да, — воскликнул я, — он знает толк и в политике: прыгает за республику, за генерала Гоша, зато прыгать за короля Пруссии не желает!

Тут дядя рассмеялся, поглядывая на нашу больную. Она тоже улыбалась, облокотившись о подушку.

— Госпожа Тереза, — серьезно сказал дядя, — что же вы до сих пор ничего не рассказали о талантах своей собаки? Правда ли, что Сципион способен совершать такие дела?

— Правда, господин доктор, — ответила она, лаская пуделя (он с радостным видом подбежал к ней, стараясь дотянуться до нее головой). — Он забавлял весь наш батальон. Он все это умеет. Маленький Жан каждый день показывал ему что-нибудь новое. Не правда ли, бедненький мой Сципион, ты играл в карты, передвигал игральные кости на счастье, бил утреннюю зорю? Сколько раз на привале отец и старшие братья смеялись, видя, как ты стоишь на часах! Твой важный вид и твои штуки веселили нас всех. После перехода солдаты забывали об усталости, окружив тебя, и хохотали от души!

Она говорила тихим и грустным голосом, но все же слегка улыбалась. А Сципион в конце концов приподнялся и оперся лапами о край кровати, чтобы послушать, как его хвалят.

Но дядя, заметив, что воспоминания все больше и больше волнуют госпожу Терезу, а это было ей вредно, сказал мне:

— Очень приятно, Фрицель, что Сципион знает толк в военном деле и политике, но ты-то сам чем занимался полдня?

— Мы катались с Альтенберга, дядя. Папаша Шмитт одолжил нам свои санки.

— Превосходно. Но все события заставили нас позабыть о господине Бюффоне и Клопштоке[9]. Если так будет продолжаться, Сципион скоро будет знать их больше, чем ты!

Он встал и, взяв из шкафа «Естественную историю» Бюффона, поставил на стол подсвечник.

— Ну, начнем, Фрицель, начнем, — сказал дядя, посмеиваясь над моей вытянутой физиономией: уж очень мне было досадно, что я так рано вернулся домой!

Он сел и усадил меня к себе на колени.

Скучно было приниматься за Бюффона после целой недели забав и досуга. Но дядино упорство передалось и мне, и мы начали урок французского языка.

Занимались мы около часа, пока Лизбета не явилась накрыть на стол. Тут мы обернулись и увидели, что госпожа Тереза заснула. Дядя закрыл книгу и, пока Лизбета расставляла посуду, задвинул полог.