Тереза

Глава вторая

КАК-ТО в пятницу — дело было в ноябре 1793 года — Лизбета после ужина ставила тесто, чтобы, по обыкновению, испечь домашний хлеб. Это означало, что она приготовит также лепешки и яблочный пирог. Я вертелся в кухне, поглядывая на нее в приятном предвкушении.

Когда тесто было поставлено, Лизбета прибавила в него пивные дрожжи, замесила, оскребла вокруг корыто, прикрыла сверху периной — чтобы лучше взошло.

Затем Лизбета сгребла в середину очага горячие угли и с помощью ухвата сунула туда три большие охапки хвороста. Пламя тотчас же их охватило. Как только огонь вовсю разгорелся, она закрыла железную заслонку, обернулась ко мне и сказала:

— Ну, а теперь, Фрицель, пора спать. Пирог будет готов поутру, когда проснешься.

Мы поднялись к себе в спальни. Дядя Якоб уже с час как похрапывал в своей нише. Я улегся, мечтая о вкусном угощении, и сейчас же уснул блаженным сном.

Спал я довольно долго. Меня разбудил какой-то странный шум. Было еще темно. Луна сияла, заглядывая в мое маленькое оконце. Казалось, все селение выбежало на улицу. Где-то вдали хлопали двери, целая толпа шагала по улице, покрытой грязными лужами. Слышалось, как кто-то ходит взад и вперед внизу в нашем доме. В стеклах моего оконца вспыхивали алые отсветы.

Можете себе представить, до чего я испугался!

Я прислушался, а потом тихонько встал и отворил окно. Люди наводнили улицу. И не только улицу, а палисадники и соседние переулки. То были рослые как на подбор парни в огромных треуголках, в долгополых голубых мундирах с красными отворотами; на груди у них белели широкие портупеи; конские хвосты ниспадали с головы на спину. А сабли и патронташи я увидел впервые — они висели у них по бокам. Парни поставили ружья в козлы перед нашим амбаром. Два человека прохаживались вокруг, другие входили в жилище, словно к себе домой.

У конюшни били копытами три лошади. А подальше, по другую сторону площади, перед бойней Сепеля, там, где обычно свежевали телят, на крючьях, вбитых в стену, висела бычья туша, видневшаяся в отблесках большого костра, пламя которого, то поднимаясь кверху, то сникая, освещало площадь. Голова и спина быка касались земли. Тушу разделывал какой-то парень. Он засучил рукава рубашки, так что видны были его мускулистые руки, и рассек быка сверху донизу. Сизые внутренности вытекали прямо в грязь вместе с кровью. Страшно было смотреть на лицо этого человека, на его голую шею и косматые волосы.

И тут я понял, что республиканцы врасплох захватили наше селение. Одеваясь, я про себя взывал о помощи к императору Иосифу, о котором так часто твердил господин Каролус Рихтер.

Французы вошли в селение, когда мы уснули первым крепким сном, очевидно, часа два тому назад, потому что, собираясь спуститься и взглянув вниз, я увидел еще троих молодцов — без мундира, как тот мясник, — они вынимали из нашей печки хлеб нашей же лопатой. Они обошлись без помощи Лизбеты и сами испекли хлеб, как тот молодец на площади обошелся без помощи Сепеля и сам заколол быка. Люди эти умели делать все сами, их ничто не затрудняло.

Лизбета сидела в уголке, сложив на коленях руки, и довольно спокойно смотрела на них. Ее первый испуг миновал. Увидев меня наверху лестницы, она крикнула:

— Спускайся, Фрицель, они тебе ничего плохого не сделают!

Тогда я спустился, а парни продолжали работу, не обращая на меня ровно никакого внимания. Дверь слева — из сеней во фруктовый сад — была открыта, и я увидел еще двух республиканцев: они месили тесто для второй или даже третьей выпечки. Дверь направо была приотворена, и я увидел в горнице дядюшку Якоба. Он сидел на стуле перед столом, а в кресле сидел какой-то рослый человек с большими рыжими бакенбардами, коротким вздернутым носом, нависшими бровями, торчащими ушами. Его спутанные волосы напоминали цветом пеньку, коса толщиной в руку свисала между лопатками. Он с аппетитом уплетал один из наших окороков. Видно было только, как огромные коричневые кулаки двигались то туда, то сюда — в одном зажата была вилка, а в другом нож, — и желваки на его щеках ходили ходуном. Время от времени он брал стакан, поднимая локоть, делал добрый глоток и продолжал есть. Его эполеты отливали оловом, большущая сабля была в кожаных ножнах, а чашка эфеса торчала из-за пояса. Сапоги до того были покрыты грязью, что под комьями желтой подсыхающей глины не видно было кожи. Шляпа его лежала на буфете — с нее свешивался пучок красных перьев, колыхавшихся на сквозном ветру, потому что, несмотря на холод, двери на улицу были отворены; за ними прохаживался часовой с оружием в руках. Он то и дело останавливался, поглядывая на стол.

Человек с большими бакенбардами говорил отрывистым голосом, продолжая жевать.

— Стало быть, ты врач? — спрашивал он дядю.

— Да, господин командир.

— Я уже тебе говорил: называй меня просто «командир» или «гражданин командир». Господа да госпожи вышли из моды. Но вернемся к нашему разговору. Ты должен знать край: сельский врач всегда в разъездах. Так вот, сколько отсюда до Кайзерслаутерна?

— Семь лье, командир.

— А до Пирмазенса?

— Около восьми.

— А до Ландау?

— Пожалуй, добрых пять лье.

— «Около»… «пожалуй»… «приблизительно»… Разве так должен говорить местный житель! Послушай, у тебя такой вид, будто ты струсил. Вот чего ты боишься: а вдруг белые мундиры придут да повесят тебя за то, что ты дал мне сведения, а? Выбрось из головы эту мысль. Французская республика тебя охраняет.

И, не сводя своих серых глаз с дяди, он поднял стакан и произнес:

— За здоровье единой и неделимой республики!

Они чокнулись, и дядя, побледнев, выпил за республику.

— А что, — продолжал командир, — попадались ли здесь австрияки?

— Нет, командир.

— А ты твердо в этом уверен? Ну-ка, взгляни мне прямо в лицо!

— Здесь я их не встречал.

— Разве тебе на днях не пришлось побывать в Реетале?

За три дня до того дядюшка был там. Он решил, что командиру сообщил об этом кто-нибудь из сельских жителей, и ответил:

— Пришлось, командир.

— Так. И там австрийцев не было?

— Не было.

Республиканец осушил стакан, искоса посмотрев на дядю Якоба. Затем он протянул руку и схватил его за обшлаг с каким-то странным видом:

— Так ты говоришь, не было?

— Не было, командир.

— Значит, ты врешь! — И медленно произнес: — Мы людей не вешаем. Но тех, кто нас обманывает, иногда расстреливаем.

Дядя побледнел еще больше. Однако, подняв голову, он повторил довольно твердым голосом:

— Уверяю вас, командир, и тому порукой моя честь, что в Реетале три дня назад императорских войск не было.

— А я, — крикнул республиканец, и его небольшие́ серые глаза блеснули под густыми бровями, — я утверждаю, что они там находились! Ясно?

Наступило молчание. Все, кто был в кухне, обернулись. Лицо командира приняло грозное выражение. Я заплакал, вбежал в комнату и, как бы спеша на помощь дяде Якобу, стал позади него. Республиканец смотрел на нас обоих, насупив брови, что, правда, не помешало ему проглотить еще кусок ветчины, — он словно оттягивал время для размышления. За дверью громко рыдала Лизбета.

— Командир, — с твердостью продолжал дядя, — вы, вероятно, не знаете, что существует два Рееталя: один близ Кайзерслаутерна, а другой на Кейхе, в каких-нибудь трех лье от Ландау. Может быть, австрийцы были там. Но по сю сторону в среду вечером их еще никто не видел.

— Так… — с насмешливой улыбкой произнес командир на плохом немецко-лотарингском языке. — Неглупо! Но мы-то, уроженцы Битча и Саррегемина, похитрее вас. Ну, а если ты не докажешь, что существует два Рееталя, не скрою от тебя, я обязан дать приказ о твоем аресте. Тебя будет судить военный суд.

— Командир, — воскликнул дядя, протягивая руку, — вот доказательство того, что есть два Рееталя: их можно видеть на всех картах края.

Он показывал на нашу старую карту, висевшую на стене.

Республиканец повернулся на кресле и, взглянув на нее, сказал:

— А, это местная карта? Ну-ка, посмотрим.

Дядя снял карту и, разложив ее на столе, указал на два селения.

— Верно, — сказал командир. — Отлично! Мне нужна только ясность.

Он положил локти на стол и, подперев рукой свою большую голову, стал рассматривать карту.

— Смотри-ка, вот здорово! Откуда у тебя карта?

— Ее составил мой отец: он был землемер.

Республиканец улыбнулся.

— Так, так! Леса, реки, дороги — все нанесено, — приговаривал он. — Я всё узнаю: вот здесь мы прошли… Хорошо, очень хорошо.

Он выпрямился и сказал по-немецки:

— Ты не пользуешься этой картой, гражданин доктор, а мне она нужна, и я ее реквизирую в пользу республики. Ну-ну, забудем об обидах! Выпьем еще стаканчик во имя праздника Согласия.

Без слов понятно, с какой готовностью Лизбета побежала в погреб за новой бутылкой.

К дяде Якобу вернулась вся его уверенность в себе. Командир посмотрел на меня и спросил дядю:

— Твой сын?

— Нет, племянник.

— Крепыш, ладно скроен, — сказал он. — Понравилось мне, как он поспешил тебе на защиту. Ну-ка, подойди, — добавил он, притягивая меня за руку.

Он погладил меня по голове и произнес грубоватым, но добродушным голосом:

— Воспитывай мальчишку в любви к правам человека. Вместо того чтобы пасти коров, он может стать командиром или генералом, как всякий другой. Теперь все двери перед ним открыты, любое место занимай; нужны только мужество да удача, и всего добьешься. Вот я — сын кузнеца из Саррегемина, и, не будь республики, я бил бы по наковальне. Наш граф, этот дылда, — он сейчас с имперскими войсками — был бы орлом по милости божьей, а я был бы ослом; теперь же все наоборот по милости революции! — Он разом опрокинул стакан и с лукавым прищуром добавил: — В этом есть небольшое различие.

Рядом с ветчиной лежала одна из наших лепешек, испеченных республиканцами с самого начала. Командир отрезал мне кусок.

— На́, лопай на здоровье, — сказал он уже совсем благодушно, — да постарайся стать человеком!

Потом, повернувшись к кухне, крикнул своим громовым голосом:

— Сержант Лафлеш!

Старик сержант с седыми усами, иссохший, как копченая селедка, показался на пороге.

— Сколько караваев, сержант?

— Сорок!

— Через час нам нужно пятьдесят, а в десяти печах испекут пятьсот: по три фунта хлеба на человека.

Сержант вернулся в кухню.

Мы с дядей смотрели на них, не шелохнувшись.

Командир снова склонился над картой, подперев голову руками.

Стал заниматься пасмурный день. Видна была тень часового, шагавшего перед окнами с ружьем в руках. В селении водворилась тишина. Почти все республиканцы, положив голову на вещевые мешки, спали вокруг жарких костров, которые они развели. Другие спали в домах. Медленно тикали часы, огонь по-прежнему, мигая, горел на кухне.

Так продолжалось недолго. Вдруг на улице раздался шум. Стекла задребезжали, дверь с шумом отворилась, и раздался крик нашего соседа, трактирщика Иозефа Шпика:

— На помощь! Горим!

Но никто в селении не шелохнулся; каждый предпочитал спокойно сидеть дома. Командир прислушался и крикнул:

— Сержант Лафлеш!

Сержант ходил узнавать, что случилось, и поэтому явился не сразу.

— Что там происходит? — спросил командир.

— Аристократ-кабатчик не желает подчиниться реквизиции, не слушает гражданку Терезу, — с важным видом ответил сержант.

— Вот как! Пусть его приведут.

Сержант вышел.

Через две минуты наши сени наполнились людьми. Дверь распахнулась, и появился Иозеф Шпик в короткой куртке, в широких холщовых панталонах и пушистом шерстяном колпаке. Его вели четыре вооруженных солдата-республиканца. Лица у них были смуглые, под цвет пряника, шапки рваные, рукава с продранными локтями, штаны с большими заплатами на коленях, а дырявые башмаки перевязаны веревками. Все это, однако, не мешало им держаться прямо и гордо — по-королевски.

Кабатчик — у него были одутловатые щеки и плоский лоб — шел, засунув руки в карманы. Он сгорбился и еле держался на своих длинных ногах. Он смотрел в землю, был ошеломлен.

Позади, в тени, виднелось лицо бледной худощавой женщины — она тотчас же привлекла мое внимание. У нее был высокий лоб, прямой нос, продолговатый подбородок и иссиня-черные волосы. Волосы спускались широкими полукружиями на щеки, а косы были уложены в высокую прическу, лицо, закрытое с боков, казалось удлиненным. Глаза у нее были большие, черные. Поверх ее войлочной шапки с трехцветной кокардой был надет красный платок, завязанный под подбородком. До сих пор я видел у нас в краю только белокурых или темно-русых женщин, поэтому она произвела на меня неотразимое впечатление, я был восхищен и просто опешил. Дядя, казалось, был поражен не меньше. И мы не спускали с нее глаз с той минуты, как она вошла в сопровождении пяти-шести республиканцев, одетых под стать четырем первым.

На ней был просторный плащ из синего сукна с тройной пелериной, спускающейся ниже локтей. На ремне через плечо она несла бочонок, ее шея была повязана черной шелковой косынкой с длинной бахромой — разумеется, то была военная добыча. Косынка подчеркивала красоту ее спокойного и гордого лица.

Командир молчал. Когда все вошли, он пристально посмотрел на Иозефа Шпика — тот был ни жив ни мертв. Затем обратился к женщине, которая сбросила шапку, тряхнув головой:

— Ну, Тереза, что тут происходит?

— Командир! Как вам известно, на последнем переходе у меня не осталось ни капли водки, — ясно и четко ответила она. — И, когда мы прибыли сюда, я первым делом обежала все селение в поисках водки — разумеется, за плату. Но люди прячут все, и вот только полчаса тому назад я обнаружила еловую ветку[5] над дверью этого человека. Капрал Мерло, стрелок Цинциннат и барабанщик Гораций Коклес следовали за мной — мне на подмогу. Входим, спрашиваем вина, водки — словом, чего-нибудь спиртного, но у него, сторонника императора, ничего не нашлось для нас. Он прикинулся глухим, притворился, что не понимает нас. Тогда стали все обыскивать. Облазили все углы и наконец во дворе, в глубине дровяного сарая, за целой грудой хвороста обнаруживаем вход в погреб. Мы могли бы с ним расправиться, но вместо этого спустились в погреб. Нашли там вино, сало, квашеную капусту, водку. Наполняем бочонки, берем сало и спокойно несем все наверх. Только мы появились, кабатчик, до тех пор тихо сидевший в комнате, завопил как сумасшедший, разорвал ассигнации, которые я ему дала, схватил меня за руку и стал трясти изо всех сил. Цинциннат положил ношу на стол, взял этого верзилу за шиворот и отшвырнул к окну его логова. Тут-то и явился сержант Лафлеш. Вот и все, командир.

Рассказав об этом, она отошла и стала позади всех. И сейчас же к командиру, размахивая руками, приблизился сухопарый человечек. Шляпа сползла ему на ухо, он держал в руке длинную трость с медным набалдашником в форме луковицы. Он сказал:

— Командир, то, о чем вам доложила гражданка Тереза, вызывает чувство негодования, какое испытал бы всякий, очутившись нос к носу с имперцем, лишенным гражданского чувства и намеренным…

— Хватит, хватит, — перебил его командир, — для меня достаточно объяснения гражданки Терезы. — И, сдвинув брови, он обратился по-немецки к Иозефу Шпику: — Скажи-ка, уж не хочешь ли ты, чтобы тебя расстреляли? А для этого тебя требуется лишь отвести в твой сад. Да знаешь ли ты, что бумажные деньги республики дороже золота тиранов? Слушай, на этот раз я тебя помилую ввиду твоей несмышлености. Но, если ты еще раз спрячешь припасы и при оплате откажешься от ассигнаций, я прикажу тебя расстрелять на площади в селении, в пример другим. Ну, марш отсюда, остолоп!

Он скороговоркой, но отчетливо выпалил эту краткую отповедь, затем, обернувшись к маркитантке, сказал:

— Вот и хорошо, Тереза. Теперь наполняй свои бочонки. Сопротивляться он больше не будет. Эй, пропустите его!

Все вышли во главе с Терезой и с Иозефом в хвосте.

Меж тем совсем рассвело.

Командир встал, сложил карту и спрятал в карман. Затем он подошел к окну и стал смотреть на селение. Мы с дядей смотрели в другое окошко. Было, вероятно, часов пять утра.