Тиль Гаримму

13

История, рассказанная писцом Мар-Зайя.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба.

За три месяца до падения Тиль-Гаримму

Я торопился. Страх гнался за мной по пятам. Все, с кем я вчера прибыл в Тиль-Гаримму, погибли. Я нашел моих соплеменников изрубленными, заколотыми, задушенными. Кто-то умер во сне, кто-то погиб от стрелы, кинжала в спину, и лишь немногие — с мечом в руках.

Я бежал из дворца, выбрался из города. Дорога на Ниневию лежала через Мелид на запад, потом вниз по Евфрату.

Сколько можно пройти без сна, отдыха, еды и воды? Когда стертые в кровь ноги отказываются идти, а горло сковала жажда?

Подарите мне глоток слюны, чтобы сказать хоть слово.

На закате я упал в зарослях терновника — без сил, надежды дойти и веры в завтрашний день: не доживу. Не верилось, что может быть хуже.

Оказалось — это только начало.

Я очнулся от солоноватого вкуса во рту, от затекших рук и ног, обмотанных веревками, от тяжелой головы, к которой притекла кровь: меня везли на лошади, перебросив через круп, куда-то на юг. По говору, по одеждам я узнал бедуинов, по повадкам — обыкновенных воров, радовавшихся, что им дадут за меня большой выкуп.

С чего они решили? И кто за меня заплатит золотом? Разве что царь Гурди?

Объявил награду за беглеца?

Близился полдень, мы ехали, сторонясь главной дороги, выбирая лощины, овраги, стараясь держаться деревьев и высокого кустарника. Все дальше и дальше от Тиль-Гаримму.

Не Гурди… Не он… Мы ехали в сторону Хальпу, древнего сирийского города, расположенного ниже по течению Евфрата, — богатой, цветущей вотчины наместника Набу-Ли, но, может быть, и еще южнее: несколько раз в разговорах бедуины упоминали Пальмиру, где арабы чувствовали себя как дома.

Выжженная солнцем, выхолощенная ветром серо-коричневая степь не знала ни конца, ни края. Время от времени ее однообразный вид нарушали небольшие островки лесистых гор или скалистые кряжи, здесь реки были похожи на старческие жилы, а пересохшие бурые озера вперемешку с илом — на кровоподтеки. Нам дважды встречались волки, несколько раз — стада газелей, из травы поднимались перепела, и целый день в небе парил черный орел-могильник, словно надеясь на мою скорую погибель.

Мы встали лагерем после захода солнца, когда до Хальпу оставалось не больше дня пути; укрылись в овраге и разожгли костер.

Налейте мне вдоволь пива, дайте мне баранью ляжку и пустите перед смертью в прохладную и чистую постель.

Бедуинов было семеро. Только теперь я смог рассмотреть их лица, до этого скрытые платками. Больше других мне запомнился их предводитель, лающим голосом отдававший приказы. На его загорелом до черноты худом лице резко выделялись белесые глубоко посаженные глаза.

Он подошел ко мне с миской кобыльего молока, присел на корточки и спросил на сафаитском диалекте, кто я и куда бежал из Тиль-Гаримму.

В ответ я испуганно замотал головой, показывая, что не понимаю, о чем меня спрашивают.

Предводитель разочарованно зацокал языком и уже собирался уходить, как неожиданно спросил, знаю ли я Шем-Това?

Можно не понимать язык, но не расслышать имени? И я решился сказать «да».

Нет… нет… я сделал это иначе, я встрепенулся, как будто услышал что-то до боли знакомое и принялся как в бреду повторять: «Шем-Тов, Шем-Тов…»

Бедуин почему-то засмеялся, снова зацокал языком, хотя на этот раз, кажется, от удовольствия.

Избавиться от пут в этот раз было бы куда легче, чем во дворце царя Гурди: и руки, и ноги связала одна веревка, а это всегда дает преимущества для пленника; чего у меня не хватило — это сил совершить побег. В тот момент сон казался мне важнее свободы и жизни.

В полночь я проснулся от приезда гостей. К нам подъехали шестеро всадников, одетых в длинные черные плащи, из-под которых выглядывали чешуйчатые доспехи. Я не заметил у них другого оружия кроме мечей и пары луков. Под одним был великолепный несейский конь. Его владелец, рослый широкоплечий мужчина, легко соскочил на землю и быстрым шагом приблизился к костру.

— Нашли? — спросил он также на сафаитском диалекте; голос у него оказался сильным и хриплым, как у ворона.

Предводитель бедуинов медлил с ответом, степенно поклонился, предложил вина из кожаного бурдюка, и, получив отказ, по привычке недовольно зацокал языком.

— Шем-Тов не пришел… Два дня ждали… Пришел другой. Он знает его. Он бежал из Тиль-Гаримму.

— Покажи.

Я подобрался, приготовился к худшему.

Лицо знатного сановника скрывал платок. Я видел только его черные с дымчатой поволокой глаза. Он посмотрел на меня, как на навозного жука, который попал ему в блюдо.

На этот раз вопрос, кто я такой и почему спасался из города, мне задали на арамейском.

Я ответил на староегипетском, чем привел высокого гостя в страшное раздражение.

— Тан! Зачем ты мне привез его? Мне был нужен Шем-Тов! Шем-Тов, а не этот шакал-египтянин!

— Он знает Шем-Това, — попытался оправдаться предводитель.

— Его знает каждая собака в Тиль-Гаримму, — зло сказал сановник, возвращаясь к костру. Тан, цокая языком, пошел за ним, не переставая оправдываться, что он сделал все как было велено.

— Ты получишь золото, только когда сделаешь все как надо, — проговорил сановник. — Проведешь моих людей в Тиль-Гаримму. Если не найдешь в городе Шем-Това, сам спрячешь их понадежнее. Старший у них Ерен… Тебе все понятно?

— Да, господин… Что делать с этим мальчишкой? Он может рассказать о тебе или о моих людях.

Высокий гость вдруг усмехнулся:

— Да брось его здесь. Закопай, но не убивай… Пусть боги сами решат его судьбу.

Великодушная смерть.

Утром я остался один. По плечи закопанный в землю. Живая голова вместо клумбы, которую на прощанье щедро полили водой.

— Если продержишься семь дней, мы придем и перережем тебе горло, чтобы не мучился, — с ехидной улыбкой обнадежил меня Тан.

Будь ты проклят…

Солнце стало моим врагом. Ветер — союзником. А в небе по-прежнему парил старый знакомый, орел-могильник, с каждым часом уменьшая круги надо мной.

К полудню у меня затекло все тело. К вечеру я уже не чувствовал его.

Мысль о воде, единственном глотке, стала для меня навязчивым бредом. Мне снились тысячи ручьев и тихое течение Евфрата, отец, обливающий меня из кувшина, мать, участливо спрашивающая, хочу ли я пить, и младший брат, толкнувший меня в бассейн, хрустальная стена водопада и теплый дождь, его огромные капли, медленно летящие к земле.

Скоро меня навестили муравьи; наверное, им понравился запах крови, моего разбитого лица. Они стали заползать мне в глаза, нос, и уши; это было неприятно, немного щекотно, но пока терпимо.

Ночь принесла живительную прохладу, а еще — завывание волка и тысячи шорохов, отчего я боялся уснуть. Звезды и луна скрылись за тучами и подарили мне надежду на дождь.

С мыслью о чуде я провалился в черный колодец — бездонный, безводный, кишащий муравьями, червями, личинками, где они питались мною живым, растягивая мои мучения на целую вечность.

Сознание вернулось ко мне только под утро, когда в лицо пахнуло резким животным запахом. Я открыл глаза и увидел прямо напротив лица тощего старого волка.

Кажется, зверь удивился тому, что его ужин оказался живее, чем предполагалось, и поэтому неохотно отступил на шаг. Он прилег на передние лапы и стал выжидать.

Ты прав, серый разбойник, мне от тебя никуда не деться.

Первые лучи солнца напомнили мне, что жара, наверное, погубит меня раньше, чем волк перегрызет горло, если же нет, то скорая смерть станет всего лишь избавлением от долгих мук.

Я снова впал в забытье. Вернулся во дворец, брал за руку принцессу, она улыбалась мне, говорила со мной, спрашивала мое имя, имена моих родителей и показывала подарок кочевника… Я садился на этого коня, брал ее с собой, и мы вместе мчались по серо-бурой степи под палящим солнцем, навстречу ветру.

«Берегись», — вскрикнула Марганита. Я успел оглянуться, увидеть, как серая тень падает на меня с неба, почувствовать острую боль… и прийти в себя.

Это был волк. Он вырвал из моего лица кусок мяса и, жадно проглатывая его, отскочил назад. И вдруг сверху на него камнем обрушился орел-могильник. Его когти повредили зверю один глаз и расцарапали морду, вцепились в пасть, не позволяя ее разомкнуть и пустить в ход зубы. Птица была крупнее волка. Она сумела оторвать его от земли, но бросила вниз слишком рано. Серый разбойник ударился о камень, взвизгнул, заскулил, но в тот момент, когда орел ударил снова, успел огрызнуться, вонзить клыки в шею пернатого хищника. Они сцепились, завертелись в смертельном танце, а в стороны полетели перья и шерсть. Схватка была жестокой, но недолгой. Старый волк так и не разжал свою пасть, могильник так и не расцепил своих когтей. Они остались на земле в пяти саженях от меня, куда мертвее, чем их добыча.

Следующей ночью снова пошел дождь… Снова в моем сне, навязчивом бреде.

А едва я проснулся — понял, что сон стал явью. Дождь скоро превратился в ливень и взрыхлил вокруг меня землю. Мне пришлось постараться, но спустя несколько часов я все-таки сумел освободить одну руку, затем другую, и к рассвету выбрался из своей могилы полностью.

День спустя, у ворот Хальпу, меня обступили стражники: мертвец, только что выбравшийся из могилы, как на такое не подивиться.

— Я царский писец. Ведите меня к своему правителю, — сказал я, теряя сознание.

Кто посмеет ослушаться вельможу Син-аххе-риба?

Набу-Ли, наместник Хальпу, приказал дать мне несколько лучших комнат в своем дворце, прислал целую свиту из врачей и слуг. Нагие рабыни искупали меня в бассейне, рабы облачили в дорогие одежды, накрыли стол, полный яств и всевозможных напитков. Я проспал целые сутки, после чего попросил об аудиенции у наместника.

Правитель встретил меня по-доброму, спросил, что со мной случилось.

— Я был в Тиль-Гаримму, со свитой царского посланника Хошабы. Царь Гурди поднял мятеж. Он убил всех, и об этом надо немедленно сообщить царю.