Тиль Гаримму

5

Весна 685 г. до н. э.

Тиль-Гаримму

Он устал. От крови, смертей, человеческих страданий, слез, пыли, грязи, походов, сражений, побед, пиршеств, славословий в его честь, но больше всего — от лицемерия, лжи и предательства, которые он видел и ощущал почти физически в каждом.

И все равно убивал, казнил, посылал войска от одного края ойкумены до другого, пил вино в неисчислимом количестве, слушал сладострастные речи, но все больше мрачнел.

Он хотел остаться один, так как устал от людей, слуг, сановников, врагов, друзей.

И, наверное, поэтому не колеблясь посылал и тех, и других на плаху.

Он устал от казней, доносов и бесконечной череды лиц, которые сменялись из года в год в его пышной свите.

Он устал от мыслей и голосов, кричащих в его голове, от чужих советов и намеков, от настойчивых просьб царицы и осторожных взглядов сыновей.

Но знал, что прояви он хоть малую толику жалости, это сочтут за слабость, и тогда его съедят заживо все те, кто называл его господином, царем, повелителем Вселенной, кто готов был целовать пыль у его ног, питался из его рук и беспрекословно исполнял самые чудовищные его приказы.

Самый могущественный из смертных, он устал от постоянного чувства тревоги.

Страх то и дело настигал его среди ночи, и тогда он бежал из дворца туда, где, скорее всего, и могла подстеречь смерть — поближе к своим поданным, прячась среди толпы под чужой личиной, будто преступник.

А еще он бесконечно устал от богов со всем их добром и пророчествами.

Для того чтобы подозвать писца, повелителю достаточно было взглянуть в его сторону.

Царского секретаря звали Мар-Зайя. Немногие знали, откуда он появился, еще меньше — о том, что помогло ему занять этот высокий пост. Совсем недавно его, простого школьного учителя, сына учителя, внука учителя, посетил жрец Ашариду, ученый, известный далеко за пределами Ассирии. Когда выяснилось, что юноша знает акадскую, древнешумерскую и египетскую клинопись, угаритское письмо и финикийский алфавит, говорит на эламском, урартском, фригийском и касситском языках, более того — умеет читать по губам, жрец взял его с собой, определил на царскую службу в штат писцов, которых при Син-аххе-рибе было великое множество. Чтобы подняться на первую ступеньку в этом списке, ему понадобилось всего полгода.

Среднего роста, сухой и жилистый, с узкими плечами, тонкокостный, длиннолицый и безбородый, он казался еще совсем подростком, не достойным ни внимания, ни должного уважения, но стоило заговорить с ним, узнать ближе, как впечатление менялось.

Его лицо с правой стороны изуродовала свежая, еще не зарубцевавшаяся рваная рана. Серые умные глаза немного щурились, ноздри его большого прямого носа раздувались, как у лошади, голос был тих, но тверд. Все, что он делал, — брал ли глиняную дощечку, стилус для письма, ритон, наполненный вином, или кинжал, чтобы повесить его себе на пояс, — делал неторопливо, выверяя каждое движение, словно искал во всем особый сакральный смысл.

— Что она прошептала? — спросил его Син-аххе-риб, как только Мар-Зайя встал рядом. — Она ведь что-то прошептала?

Писец перевел ее слова так:

— Она молит тебя, повелитель, о пощаде, в честь твоей блистательной победы. Для нее и ее братьев… ибо их смерть принесет тебе бесчестие, гнев богов и обречет на вечные муки.

Царь усмехнулся. Он правил восемнадцатый год, покорил полмира и не должен был бояться ребенка. Но богов, пророчества и чужих проклятий…

— О пощаде? Как быстро она сдалась. Жаль в ней разочаровываться, — царь обернулся к туртану. — Что скажешь, Гульят? Или достаточно будет замуровать этот выводок в крепостной стене?

— Полностью согласен с тобой, повелитель.

— Тогда пусть так и будет, — смилостивился Син-аххе-риб и, не смея посмотреть в глаза принцессе, взглянул на Арад-бел-ита, желая, чтобы тот привел приговор в исполнение.

Даже себе царь не мог признаться, что весь дрожит внутри, как будто он тяжело и смертельно болен.

«Гнев богов и вечные муки» — неужели это то, о чем его предупреждали? То, чего он боялся, о чем непрестанно думал многие месяцы, пока новые заботы не затянули кровоточащую рану?

Страшный сон приснился полгода назад Син-аххе-рибу.

Каково это — изнывая от жары, бесконечно долго брести по аравийской пустыне, найти источник, припасть губами к живительной влаге и вдруг понять, что это не вода, а густая и липкая солоноватая кровь.

Каково это, всем своим нутром чувствовать, как тебя окружают враги. Их дыхание все ощутимее, глаза светятся злобой, и слышен могильный голос: «Син-аххе-риб…»

Каково это, если на тебя массивной плитой обрушивается само небо и ты барахтаешься, как будто таракан, которого раздавили каблуком ради того, чтобы насладиться его мучениями.

После этого царь долго бродил по своей опочивальне. Томился, читал молитвы, обращался к богам и вздрагивал от каждого шороха. Когда признался себе, что больше не сомкнет глаз, оделся бедуином и вместе с верным молчаливым Чору, постельничим и телохранителем, всегда спавшим у его ног, тайно бежал из дворца. В секретном месте за городом его всегда ждали свежие лошади. Через несколько часов он был в Калху [33], в храме Нинурты[34], чтобы спросить у старого астролога о том, что значит этот ночной кошмар.

Если и был на земле человек, которого боялся властелин мира, то звали его Набу-аххе-риб. Белый как лунь, высохший как старое дерево, твердый как кремень, прямой как стрела.

«Ты смертен, я смертен, все мы смертны — от последнего раба, пропитанного потом, мочой, с заскорузлыми от грязи руками, беззубого и жалкого, лишенного чести и достоинства, до вершителя судеб целых народов, купающегося в роскоши, — не уставал повторять он царю, пытаясь достучаться до его гордыни, — но там, за последней чертой, отделяющей тебя от небытия, вы станете равны, вы превратитесь в пыль под ногами смеющегося ребенка, что радуется жизни, незатейливым играм и слепому дождю среди ясного неба».

Поговаривали, что он общается с мертвыми и слышит их голоса, а они подсказывают ему, кто будет следующим в длинной очереди у врат во владения Нергала. Набу-аххе-риб предсказал и внезапную смерть его деда Тукульти-апал-Эшарры[35], и гибель от руки наемного убийцы его отца Шарру-кина II[36]^, и разрушение Вавилона [37], когда об этом никто не мог помыслить.

— За мной идет смерть? — спросил царь, рассказав о своем сне.

— Идет, и ты это знаешь. Но ты хочешь знать, от кого. Я отвечу. Дождись меня.

Жрец оставил его одного, заставил мучиться сомнениями и укорами судьбы, что он где-то поступил неверно, где-то кого-то обидел незаслуженно и теперь понесет кару… Никогда не верится, что конец уже близко…

Вот только к тому времени, когда вернулся Набу-аххе-риб, солнце успело заглянуть внутрь, залить храм ярким светом и развеять ночные страхи.

— Я видел женщину рядом с тобой, взывающую к милости богов, и удар, нанесенный в спину. Не думай о счастье, что она подарит тебе. Помни о горе, которое принесет. Ты будешь в опасности, пока она жива, — сказал старик.

Но царь уже упрекал во всем свою слабость; рассмеялся жрецу в лицо, спросил: «О ком он говорит? Если о царице Закуту, то ему известно о ее вражде с Набу-аххе-рибом, а также о многочисленных доносах, очерняющих их обоих. Так можно ли удивляться такому видению?»

А что если ошибся не жрец, а Син-аххе-риб?

Не о Закуту предупреждал Набу-аххе-риб, о Марганите.

Предвидел встречу с ней. Знал о яде, что несет ее жало, о беде, которую она накличет…

Слава богам, что завтра ее замуруют заживо.

Как только пленников увели, царь вдруг сказал, что желает отдохнуть. Он так поспешно удалился во внутренние покои, приказав сановникам праздновать его победу, что кто-то даже подумал, не связано ли это с каким-то недугом.

— Ты разобрал, что пробормотала эта девчонка? — обратился Арад-бел-ит к Набу-шур-уцуру.

— Ты о том, что сказал царю писец?

— Нет, эти слова я услышал.

— Тогда отвечу — нет. Писец ошибся?

— Я не уверен. Надеюсь, если он и обманул отца, то лишь для того, чтобы не огорчать его.

— А что она сказала?

— Я не так хорошо знаю язык эллинов, как наш писец, но в чем я уверен — принцесса не молила о пощаде.

После ухода царя придворные ожили, расселись за столом, повели громкие длинные разговоры, славя царя, ассирийское оружие, богов, и лишь шепотом или вполголоса заводили речь о том, что волновало на самом деле.

— Мне пришлось оторвать от земли треть общинников, чтобы собрать войско. И сколько их вернется назад, живыми и невредимыми? Туртан вроде бы говорил о серьезных потерях в царском полку и не словом не обмолвился об ополчении. А там убитых вдвое больше. Каждому теперь плати пенсию, содержи их дома. Расходы, расходы… — жаловался Ша-Ашшур-дуббу, пряча при этом свое опухшее немолодое лицо в тарелке с бараньим супом. Наместник Тушхана хотя и любил застолье, о чем можно было судить по отвисшему животу и полным щекам, его изрядный аппетит в данном случае был вызван скорее осторожностью: а что если кто доложит царю о подобных мыслях!

Набу-Ли, наместник Хальпу, не уступавший своему дородному приятелю ни фигурой, ни желанием поесть, отвечал с набитым ртом:

— Ничего, ничего… говорят, это в последний раз. У нашего царя довольно и без того сил, чтобы карать своих врагов. Я слышал, он собирается вдвое увеличить царский полк, а значит, отпадет надобность в нас. Скорей бы.

— Вдвое. Разве этого достаточно. Ему все равно понадобится ополчение. Но пока царь карает бунтовщиков, хозяйства приходят в упадок, на полях трудятся одни рабы… Не может так больше продолжаться… Никакие трофеи не возместят те потери, что мы несем ежегодно от этих бесконечных войн.

— Как будто есть выбор. Может, стоило оставить Тиль-Гаримму в покое и согласиться на его измену?

— Я говорю не об этом. Царю нужен не царский полк, а целая армия, которая взяла бы на себя все тяготы войны. У него есть золото и серебро, а тысячи нищих бродят по окрестностям Ассирии в надежде найти хоть какое-то пропитание. Так дай им в руки меч и копье и оставь в покое общинников, уставших от войны.

— Ты хочешь, чтобы в ассирийской армии служили инородцы?

— А почему бы нет? Позволено же им служить в царском полку.

Набу-Ли перестал жевать и настороженно оглянулся по сторонам. Встретился с насмешливым взглядом рабсака Ашшур-ахи-кара и поперхнулся.

— Тс-сс… За нами наблюдают.

Командующий царским полком и не думал следить за наместниками. Все было куда проще: он и его офицеры откровенно насмехались над двумя бурдюками с жиром и мясом, которые подчистую сметали все, что стояло перед ними на столе.

— И после этого они будут говорить, что постоянные войны их разоряют? Да как тут не разоришься с таким аппетитом?

— Свиньи. Посадить бы их на кол… — поддержал настроение рабсака его заместитель Ишди-Харран.

— Да, вот бы мы потешились!

Они были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером. Первый — статный, широкоплечий, с чистым продолговатым лицом, по молодости лет без какой-либо растительности, второй — приземистый загнанный зверь с озлобленным взглядом, с черной курчавой и квадратной бородой; один — насмешлив и прямолинеен, другой — неразговорчив и мстителен. Но как это нередко бывает на войне, кровь и постоянное чувство опасности сблизили их настолько, что они стали ближе, чем братья.

— Клянусь, я зарежу тебя лично, если лет через десять ты станешь таким же жирным и подлым, как эти двое, — громко рассмеялся рабсак.

— Вам обоим стоит придержать язык, — вмешался в их веселье туртан Гульят, подошедший к ним со спины.

Ашшур-ахи-кар быстро обернулся, покраснел, как будто школьник, которого уличили в неблаговидном поступке, и почтительно поклонился.

— Пейте, гуляйте, злословьте, но только по поводу наших врагов, а не друзей. Это наместники царя, а не ваши слуги. Помните об этом, — веско произнес военачальник.

Гульяту было сорок шесть лет. Больше двадцати из них он провел в войнах. Младший сын кузнеца из города Ашшур, древней столицы Ассирии, он начинал подмастерьем, работая у отца, пока не влюбился в юную Марьям, дочь вавилонского купца, состоявшего на царской службе. На сватовство юноши тамкар [38] ответил насмешкой: жалкий ремесленник, поди наберись ума и достатка, отмойся от грязи и копоти, и тогда, может быть, я отдам за тебя свою рабыню, которых у меня множество. И как ни гордился до этого Гульят своим отцом, тем, какие мечи он кует, какие делает доспехи и шлемы, понял одно: чтобы добиться руки прекрасной Марьям, нужны богатство и слава.

В тот же год Гульят поступил на царскую службу в армию простым аконтистом [39]. Природа не обделила сына кузнеца силой, и его сразу записали в царский полк. В первом же сражении у крепости Марубишту в Эллипии против царя Нибэ, он спас своего командира и удостоился великой награды — предстать перед прекрасным ликом царя Ашшура, великим Шарру-кином II. Четыре года спустя в битвах при Куту и Кише [40], против вавилонян, Гульят бился уже как тяжелый пехотинец в первой шеренге фаланги [41]. И снова проявил храбрость, отмеченную его офицерами. Теперь дома у него был свой участок земли, рабы и скот. Гульят осаждал Иерусалим, Сидон Большой и Сидон Малый, дрался против эламитов, сирийцев, палестинцев, финикийцев, давно потерял счет тем, кто пал на поле брани от его руки, но всегда помнил, сколько добра у него скопилось за годы службы. Через десять лет, став командиром кисира[42], он вернулся в Ашшур[43], и там узнал, что купец давно умер от аппендицита, а его осиротевшая дочь вышла замуж за бедного учителя и живет где-то под Арбелами[44]. Гульят отыскал свою Марьям, надеясь тайно убить соперника, если надо — выкрасть свою возлюбленную, бежать с ней в Урарту или Элам[45], но, приехав в далекую горную крепость, где они жили, нашел счастливую семью.

Этот ранило его. Все причиняло боль: и ее светящиеся глаза, когда она обнимала мужа, и дети, дом, и полная чаша счастья. Он не смог ее простить, а любил по-прежнему. И поэтому стал мстить через мужа, его родню. Сначала обвинил в лжесвидетельстве и лишил жизни свекра, через год засудил и продал за долги земельные наделы его братьев, подкупил воров, чтобы те подожгли школу, где учительствовал муж Марьям, а когда понял, что все впустую, — отправил соперника на рудники.

И только тогда заставил себя забыть обо всем.

Больше Гульят не вспоминал ни о Марьям, ни о ее семье, гоня прочь мысли об утраченной любви и несбывшихся надеждах. За свою долгую жизнь он так и не обзавелся ни семьей, ни наследником.

Год назад все перевернулось. Царского туртана нашел дальний родственник Марьям, с трудом добился у него аудиенции и там поведал: на смертном одре несчастная женщина взяла с него клятву рассказать, что ее первенец по имени Мар-Зайя — сын Гульята.

С тех пор Гульят тайно покровительствовал ему. Это ведь он рассказал Ашариду о простом школьном учителе, достойном царской службы. И при каждой возможности туртан старался быть поближе к сыну, а если надо и предостеречь:

— В следующий раз будь осторожнее, — напутственно сказал он сыну, найдя его на пиру. — На моем веку было немало писцов, которые поплатились головой и за меньшее, чем за небрежно сказанную фразу. Зачем надо было говорить царю о плохом пророчестве?

Мар-Зайя посмотрел на туртана свысока, давая понять, что не нуждается ни в чьих поучениях. «Никогда не доверяй тем, кто набивается тебе в друзья. Особенно если они сильнее и могущественнее тебя», — нередко приговаривал его дядя Ариэ, который заменил ему отца.

— О прославленный и непобедимый туртан, разве я вхожу хоть в один кисир, который тебе подчиняется? — Мар-Зайя произнес эти слова в насмешку на незнакомом для Гульята языке.

Военачальник в ответ улыбнулся:

— То, что ты умен, может лишь повредить тебе при дворе… Неважно, что ты сказал, главное — как и кто ты. Я уверен, в твоих словах не было ничего обидного. И чей же это язык? Киммерийцев?

Мар-Зайя, кажется, удивился прозорливости туртана:

— Ты почти угадал… Скифов. У них похожие языки. В чем мне действительно нужна твоя помощь, так это в поисках Омри, начальника внутренней стражи Тиль-Гаримму. Я слышал, что его не нет ни среди пленных, ни среди убитых.

— Откуда тебе знать о том, где прячется этот мерзавец?

— У меня есть тайный план города. Если ты дашь мне два десятка воинов, я обойду с ними все лазейки, где он мог укрыться.

— Зачем он тебе?

— По его приказу были убиты мои друзья. Я успокоюсь лишь, когда увижу его отрубленную голову.

— Прости, уважаемый Мар-Зайя, — с улыбкой и легким поклоном ответил отказом военачальник. — Даже, если это как-то связано с твоим предыдущим посещением Тиль-Гаримму, стоит ли ворошить рану? К тому же сегодня мы празднуем победу!

У Гульята были причины отговаривать сына. Хотя бои давно стихли, где-нибудь в подземных ходах и потаенных местах все еще могли скрываться защитники города. Попади Мар-Зайя с его людьми в западню, откуда нет выхода, — неизвестно чем все закончится. Кроме того, судьбой начальника внутренней стражи Тиль-Гаримму был обеспокоен принц, накануне предупредивший туртана: по возможности захватить сановника и в плен втайне ото всех привести к нему.

«Не хватало еще, чтобы Мар-Зайя наделал глупостей и настроил против себя Арад-бел-ита», — с тревогой подумал Гульят, и осмотрелся, выискивая за столом наследника. Кажется, еще недавно он был рядом, а теперь его и след простыл.

Наместник Ша-Ашшур-дуббу из провинции Тушхан поднял кубок, славя царя Ассирии, ему отвечали хором, воздавали хвалу богам и пили до дна, музыканты стали играть на арфах гимн, посвященный Гильгамешу[46]. Веселье было в самом разгаре.

За спиной у Мар-Зайи встал Набу-шур-уцур и тихо сказал:

— Принц хочет с тобой поговорить. Ступай за слугой, он проводит тебя.