Том 15

I

Берлин, 1 мая 1860 г.

Мнение, что Луи Бонапарт намеревается поставить на очередь германский вопрос, преобладает среди всех классов здешнего общества. В сегодняшнем номере «National-Zeitung» один корреспондент утверждает даже, что, как ему известно из самых достоверных источников, Баденге (как в Париже фамильярно называют Луи Бонапарта)[34] определенно решил предпринять кампанию на Рейне и что несколько недель тому назад лорд Джон Рассел, узнав об этом плане, поднялся со своего места, чтобы встревожить палату общин свирепой бранью по адресу французского императора и неожиданным заявлением, что Англия намерена теперь искать новых союзников. Тон и настроение французской полуофициальной печати отнюдь не рассеивают эти опасения. Прочтите, например, следующую выдержку из корреспонденции агентства Бюлье[35] — парижского издания, из которого черпает свое вдохновение большинство провинциальных французских журналистов.

«Один из моих друзей, любитель шутливых пророчеств, сказал мне на днях: «Вы еще увидите, что император отправится на Рейн с целью предложить прусскому королю союз, а заодно и небольшое исправление границ». На это я ответил цитатой из памфлета «Наполеон III и Италия»: «Вопрос о территориальных изменениях лучше решать дружественным путем, чем быть вынужденным к этому на следующий день после победы»».

Вскоре после заключения торгового договора с Англией французское правительство сделало намек прусскому посланнику в Париже, что предложение заключить подобный договор между Францией и Таможенным союзом[36] встретило бы благоприятный прием; однако прусское правительство ответило, что Таможенный союз отнюдь не имеет желания заключать такой договор, и это возбудило удивление и недовольство, выраженные в весьма невежливой форме. К тому же прусское правительство получило в то время полную информацию о переговорах, которые агенты Луи Бонапарта незадолго до этого начали с баварским двором с целью побудить последний уступить Франции крепость Ландау, оставленную, как они говорили, за Францией в силу договора 1814 г., но затем несправедливо отобранную у нее по договору 1815 года[37]. Таким образом, распространенные среди населения слухи об угрожающем разрыве с Францией подкрепляются подозрениями официальных кругов.

В настоящий момент положение Пруссии в некоторых отношениях весьма сходно с положением Австрии после окончания Восточной войны. Тогда казалось, что Австрия извлекла наибольшие выгоды по сравнению с другими державами. Она льстила себя мыслью, что, не причиняя себе никаких хлопот, кроме мобилизации своих войск, она унизила своего опасного соседа — Россию. Сыграв роль вооруженного посредника, в то время как западным державам пришлось нести всю тяжесть войны, Австрия после заключения мира могла вообразить, что с помощью вооруженных сил западных союзников она уничтожила преобладание, которое Россия получила над ней со времени венгерских событий 1849 года[38]. И в самом деле, венскому кабинету было высказано в то время немало комплиментов по поводу его искусной дипломатической тактики. Однако в действительности двусмысленная позиция, занятая Австрией во время Восточной войны, лишила ее союзников и дала Луи Бонапарту возможность локализовать Итальянскую войну. В свою очередь, Пруссия в течение Итальянской войны сохранила в неприкосновенности свои ресурсы. Она держала оружие наготове, но не пускала его в ход и довольствовалась тем, что вместо крови своих солдат проливала послушные чернила своих политических мудрецов. После Виллафранкского мира Пруссия с помощью французских побед, казалось, ослабила своего соперника, Габсбургскую династию, и открыла себе путь к гегемонии в Германии. Однако сама мотивировка объявления Виллафранкского мира должна была рассеять иллюзии, во власти которых она находилась. В то время как Луи Бонапарт объявил, что прусские вооружения и угрозы возможной интервенции притупили меч Франции, Австрия, в свою очередь, заявила, что ее сила сопротивления разбилась о двусмысленный нейтралитет Пруссии. В течение всей войны Пруссия делала заявления, которые нелепым образом противоречили ее поступкам.

Перед Австрией и мелкими немецкими государствами она ссылалась на свои обязанности в качестве европейской державы; перед Англией и Россией она ссылалась на свои обязательства как главной германской державы и, основывая свои претензии на этих лицемерных отговорках, она требовала, чтобы Франция признала ее вооруженным посредником в Европе. В соответствии со своими притязаниями называться германской державой par excellence [по преимуществу. Ред.] она позволила России в неслыханно оскорбительном циркуляре запугивать дворы мелких немецких государств[39], а в лице господина Шлейница робко выслушивала пространные лекции лорда Джона Рассела о «конституционном» праве наций.

Свои притязания на роль европейской державы Пруссия подтвердила тем, что успокоила воинственные порывы мелких немецких государей и попыталась использовать военные поражения Австрии для присвоения себе роли, ранее принадлежавшей ее сопернице в органах Германского союза. Когда, наконец, успехи французского оружия вынудили ее занять некоторое подобие воинственной позиции, она натолкнулась на холодное сопротивление мелких немецких государств, которые едва сочли нужным скрывать свое недоверие к конечным целям прусского двора. Виллафранкский мир застал Пруссию совершенно изолированной не только в Европе, но и в Германии, а последовавшая затем аннексия Савойи, значительно сократив незащищенную границу Франции, сильно увеличила ее шансы на победоносную кампанию на Рейне.

Ввиду этих обстоятельств политическая линия, которую Пруссия стремилась теперь проводить как в своей внутренней, так и во внешней политике, представляется одинаково ошибочной. Несмотря на всю хвастливую декламацию на страницах прусских газет и в палатах представителей, ничто не изменилось в ее внутренних делах, кроме фразеологии ее чиновников. Предложения о реформе армии, отнюдь не предусматривающие увеличения ее военной мощи на случай крайней необходимости, имеют целью непрерывное увеличение постоянной армии, и без того слишком большой, переобременение финансов, и без того уже чрезмерно напряженных, и уничтожение единственного демократического учреждения страны — ландвера[40]. Все реакционные законы о печати, о праве союзов, о городском управлении, о взаимоотношениях между помещиками и крестьянами, о бюрократической опеке, о вездесущей полиции — все это тщательно сохраняется. Даже позорные положения о браках между дворянами и простыми смертными до сих пор не отменены. Самая идея восстановления конституции, опрокинутой coup d'etat [государственным переворотом. Ред.], подвергается осмеянию как сумасбродная фантазия.

Приведу лишь один пример гражданской свободы, которой пользуются теперь прусские подданные. В худший период реакции один уроженец Рейнской Пруссии [Нотьюнг. Ред.] был осужден пристрастно подобранным судом присяжных к семи годам заключения в прусской крепости за так называемое политическое преступление. Отбыв срок своего наказания, которое либеральное правительство не сократило, он отправился в Кёльн, откуда полиция не замедлила его выгнать. Тогда он направился в свой родной город, но, как это ни странно, был уведомлен властями, что по причине семилетнего отсутствия он утратил свое право гражданства и должен искать новое местожительство. Возражение, что его отсутствие было не добровольным, не привело ни к чему. Из Берлина, куда он затем прибыл, он был также удален под тем предлогом, что не мог указать на другие источники существования, кроме личных возможностей работать и применять свои знания, так как все его состояние было израсходовано во время заключения. В конце концов он отправился в Бреславль, где один его старый знакомый устроил его при себе в качестве агента; но однажды утром он был вызван в полицию, где ему было объявлено, что разрешение на пребывание в городе может быть продлено ему только на несколько недель, если тем временем он не приобретет права гражданства в Бреславле. При его обращении к муниципальным властям Бреславля ему чинились всяческие мелкие препятствия, но когда благодаря хлопотам энергичных друзей эти препятствия были устранены и его прошение о гражданстве было, наконец, удовлетворено, то вместе с правом гражданства он получил огромный счет с перечислением множества взносов, подлежащих оплате каждым смертным, который имеет счастье быть принятым в ряды бреславльских граждан. И если бы друзья его не собрали в складчину требуемой суммы, этот прусский подданный, подобно Вечному жиду, не нашел бы в своем славном отечестве места, где преклонить голову.

II

Берлин, 2 мая 1860 г.

В течение целого ряда месяцев прусское правительство льстило себя напрасной надеждой, что его признают вооруженным посредником Европы и что оно воздвигнет на обломках габсбургской империи здание величия Гогенцоллернов. Но после заключения Виллафранкского мира оно, по-видимому, почувствовало те огромные опасности, которые таит в себе будущее. Его нерешительная, колеблющаяся и в то же время вероломная политика лишила его союзников, и даже фон Шлейниц, чьи многоречивые послания стали предметом неистощимых шуток в дипломатическом мире, вряд ли мог скрыть от самого себя ту истину, что как только внутреннее положение Франции снова заставит декабрьского героя [Наполеона III. Ред.] устремиться за пределы Франции, Пруссия безусловно станет объектом новой локализованной войны.

Разве Луи-Наполеон не обронил в момент мнимой откровенности несколько слов о том, что он-де знает, в чем нуждается Германия — в единстве, что он является тем человеком, который даст ей это единство и что рейнские провинции не будут слишком дорогой ценой за столь драгоценное приобретение? В полном соответствии с прошлыми традициями Пруссии, первой мыслью принца-регента и его сателлитов было апеллировать к милосердию России. Разве Фридрих-Вильгельм I не приобрел Померанию по договору о разделе, заключенному с Петром Великим против шведского короля Карла XII[41]? Разве Фридрих II не одержал победу в Семилетней войне и не захватил Силезию, благодаря тому что Россия покинула своего австрийского союзника[42]? Разве несколько разделов Польши[43], произведенных по замыслам берлинского и петербургского дворов, не раздули границ миниатюрной прусской монархии? Разве беспредельное раболепие Фридриха-Вильгельма III, поддерживавшего в 1814 г. Александра I, в то время как Англия, Австрия и Франция проявляли некоторые симптомы оппозиции и сопротивления, не было вознаграждено на Венском конгрессе присоединением Саксонии и рейнских провинций к Пруссии[44]? Одним словом, Пруссия в своих покушениях на Германию всегда пользовалась покровительством и поддержкой России, конечно, при особом условии — помогать этой державе в деле подчинения граничащих с ней стран и играть роль ее смиренного вассала на европейской арене. В октябре 1859 г. принц-регент и Александр II, окруженные дипломатами, генералами и придворными, встретились в Бреславле для заключения договора, статьи которого до сих пор остались непостижимой тайной не для Луи Бонапарта или лорда Пальмерстона, а для прусских подданных, либеральные представители которых, конечно, оказались слишком учтивыми, чтобы обращаться с запросом к министру иностранных дел г-ну фон Шлейницу по столь деликатному вопросу. Однако достоверно то, что бонапартистская пресса не выразила тревоги по поводу совещания в Бреславле; что с тех пор отношения между Россией и Францией стали еще более демонстративно близкими; что это совещание не помешало Луи Бонапарту захватить Савойю, угрожать Швейцарии, высказывать намеки относительно некоторых неизбежных «исправлений рейнских границ» и, наконец, что сама Пруссия, несмотря на утешительную перспективу снова получить позволение быть авангардом России, в самое последнее время жадно ухватилась за приманку союза с Англией, приманку, брошенную в Лондоне только для того, чтобы в течение одной или двух недель развлекать английскую палату общин.

Однако неосторожность лорда Джона Рассела, проговорившегося в Синей книге о заигрывании г-на фон Шлейница с Тюильри во время недавней Итальянской войны[45], нанесла смертельный удар англо-прусскому союзу; прусское правительство некоторое время считало этот союз действительно реальным планом, но в Лондоне все видели в нем не что иное как фразу, за которой скрывался парламентский трюк. В конце концов, несмотря на совещание с Александром II в Бреславле и несмотря на начатые лордом Джоном Расселом «поиски новых союзников», Пруссия теперь, как и после Виллафранкского мира, оказывается совершенно изолированной перед лицом французской теории естественных границ[46].

Можно ли поверить тому, что при таких тяжелых обстоятельствах единственное средство, которое пришло на ум прусскому правительству, заключается в том, чтобы возобновить свой план создания Малой Германии во главе с одним из Гогенцоллернов и при помощи самых дерзких провокаций не только отбросить Австрию во враждебный лагерь, но и оттолкнуть от себя всю Южную Германию? Однако как ни неправдоподобно это может показаться — тем более неправдоподобно, что эта политическая линия усердно рекомендуется бонапартистской прессой, — дело обстоит именно так. Чем ближе опасность, тем более обнаруживается намерение Пруссии продемонстрировать свое стремление к новому расколу Германии. Кстати, весьма вероятно, что после удара, нанесенного Австрии, Германия заинтересована в том, чтобы такой же удар был нанесен Пруссии, дабы избавиться от «обеих династий»; но во всяком случае никто не заподозрит принца-регента и г-на фон Шлейница в том, что они руководствуются столь пессимистическими принципами. Со времени Виллафранкского договора тенденции политики регента обнаруживались в мелких газетных стычках и непродолжительных случайных дебатах по итальянскому вопросу, но 20 апреля секрет был полностью обнаружен в прусской нижней палате во время дебатов по гессенскому вопросу.

Я уже разъяснял этот гессенский вопрос вашим читателям[47] и поэтому ограничусь теперь объяснением в нескольких словах главных пунктов, вокруг которых велись дебаты. Когда гессенская конституция 1831 г. была уничтожена курфюрстом в 1849–1850 гг. с благословения Австрии, Пруссия некоторое время делала вид, что она желает поднять меч от имени протестующей палаты представителей; но в ноябре 1850 г. при встрече князя Шварценберга и барона Мантёйфеля в Ольмюце, когда Пруссия полностью капитулировала перед Австрией, признала восстановление старого германского сейма[48], предала Шлезвиг-Гольштейн и отреклась от всех своих притязаний на гегемонию, она отказалась также и от своих рыцарских выступлений в защиту гессенской конституции 1831 года.

В 1852 г. курфюрст даровал новую конституцию, которая гарантировалась германским сеймом, несмотря на протест гессенского народа. После Итальянской войны этот вопрос был снова поставлен на обсуждение по тайному подстрекательству Пруссии. Гессенские палаты снова высказались за законность конституции 1831 г., и во франкфуртский сейм стали поступать новые петиции, требующие ее восстановления. Тогда Пруссия заявляла, что конституция 1831 г. является единственно законной, но, как она предусмотрительно добавляла, эту конституцию следовало бы приспособить к монархическим принципам сейма. С другой стороны, Австрия утверждала, что законной является конституция 1852 г., но ее следует исправить в либеральном направлении. Таким образом, спор шел о мелочах и носил чисто софистический характер. Суть его заключалась в пробе сил Гогенцоллернов и Габсбургов внутри Германского союза. Значительное большинство сейма вынесло, наконец, решение в пользу конституции 1852 г., то есть в пользу Австрии и против Пруссии. Мотивы, которые повлияли на позицию мелких немецких государств, были очевидны. Эти государства знали, что Австрия слишком занята своими внешнеполитическими затруднениями и слишком непопулярна, чтобы стремиться к чему-либо большему, чем сохранение общего status quo [существующего порядка, существующего положения. Ред.] в Германии, в то время как они подозревали, что Пруссия вынашивает честолюбивые планы нововведений. Не признав правомерной резолюцию, принятую сеймом в 1851 г., они поставили бы под угрозу правомерность всех других резолюций сейма, начиная с 1848 года. И, наконец, последнее, но не наименее важное — им не нравилась прусская стратегия диктата по отношению к мелким немецким государям и покушения на их суверенитет под предлогом поддержки жалоб гессенского народа на курфюрста. Поэтому предложение Пруссии провалилось.

И вот 20 апреля, когда этот вопрос стал предметом дебатов берлинской палаты депутатов, г-н фон Шлейниц определенно заявил от имени прусского правительства, что Пруссия не будет считать себя связанной решением германского сейма; что в 1850 г., когда вырабатывалась прусская конституция, германского сейма не существовало, ибо это учреждение было сметено бурей 1848 года; из этого следовало, что все резолюции германского сейма, противоречившие планам прусского правительства, лишались законной силы; и, наконец, что фактически германский сейм не существует, хотя Германский союз, конечно, продолжает существовать. Можно ли представить себе какой-либо более безрассудный шаг со стороны прусского правительства? Австрийское правительство объявило несуществующим старое государственное устройство Германской империи, после того как Наполеон I действительно уничтожил ее. Габсбург тогда лишь констатировал факт. Гогенцоллерн же, наоборот, объявляет теперь недействительной конституцию Германского союза в тот момент, когда Германии угрожает внешняя война, как бы для того, чтобы предоставить герою декабря законный предлог для заключения сепаратных союзов с мелкими немецкими государствами, которым до сих пор законы сейма мешали действовать таким образом. Если бы Пруссия провозгласила правомерность революции 1848 г. и объявила недействительными все контрреволюционные законы, изданные ею самой и сеймом после 1848 г., если бы она восстановила институты и законы революционной эпохи, она завоевала бы сочувствие всей Германии, в том числе и австрийской части Германии.

Теперь же она лишь вызвала раскол среди немецких государей, не объединив немецкого народа. Фактически она открыла дверь, чтобы впустить зуавов.

Написано К. Марксом в начале мая 1860 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5950, 19 мая 1860 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Вторая часть статьи на русском языке публикуется впервые