Том 15

К. МАРКС ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ В ПРУССИИ. — ПРУССИЯ, ФРАНЦИЯ И ИТАЛИЯ[115]

Берлин, 27 сентября 1860 г.

Принц-регент, который, как я уже сообщал вашим читателям, с того времени как он достиг верховной власти, стал в глубине души упорным и закоренелым легитимистом, несмотря на мишурные знаки либерализма, которые нацепили на него официальные провозвестники фантастической прусской идиллии, — только что воспользовался случаем публично излить свои долго сдерживаемые чувства. Как ни странно, но тем не менее это факт, что принц-регент Пруссии в данный момент не допускает гарибальдийцев к цитадели Мессины и сохраняет эту важную военную твердыню за своим дражайшим братом, неаполитанским королем-бомбой [Фердинандом II. Ред.]. Прусский посланник в Неаполе граф фон Перпонше, личность, столь же известная своим упорным легитимизмом, как и прусский посланник в Риме барон фон Каниц, подобно большинству своих коллег, сопровождал короля-бомбу в Гаэту, где прусский военный корвет «Лорелея» стал на якоре для защиты германских подданных. 15 сентября цитадель Мессины была готова капитулировать. Офицеры объявили себя сторонниками Виктора-Эммануила и отправили в Гаэту депутацию с целью сообщить королю, что крепость не может более держаться. На следующий день эта депутация была отправлена обратно в Мессину на военном корвете «Лорелея», на борту которого находился уполномоченный прусского правительства; последний по прибытии судна немедленно отправился в цитадель, где имел продолжительную беседу с командиром неаполитанских войск. Помимо своего личного красноречия, прусский агент показал целую пачку депеш короля, призывавших генерала к сопротивлению и содержавших категорические возражения по поводу всех предложений сдачи даже на самых выгодных условиях, так как форты еще достаточно обеспечены всем на несколько месяцев. Пока прусский уполномоченный оставался в Мессине, из цитадели доносились громкие крики: «Evviva il Re!» [ «Да здравствует король!» Ред.], а после его отъезда переговоры, начатые с целью определения условий сдачи, были немедленно прерваны. По получении этих известий граф Кавур поспешил выразить недовольство в Берлине по поводу «злоупотребления прусским флагом» и нарушения обещания сохранять полный нейтралитет в революционной войне в Италии. Несмотря на справедливость этого недовольства, графу Кавуру менее чем кому-либо другому пристало заявлять о нем. Г-н фон Шлейниц, депеши которого во время войны 1859 г. получили некоторую известность своим слащавым стилем, своими двусмысленными рассуждениями и несравненным искусством нанизывать фразу за фразой в ущерб аргументации, жадно ухватился за представившийся ему случай втереться в доверие принца-регента и на сей раз сменил свой смиренный полушепот на резкий, высокомерный тон. Он дал графу Кавуру суровую отповедь, напрямик заявив ему, что Сицилия пока еще не стала сардинской провинцией, что туринский двор ежедневно нарушает условия договора и что если Кавур желает протестовать против иностранного вмешательства в Италии, то ему следовало бы направлять свои протесты в Тюильри.

Отозвание французского посланника из Турина рассматривается здесь как явная уловка, поскольку всем известно, что немедленно после свидания в Шамбери между Луи Бонапартом и гг. Фарини и Чальдини последнему было поручено руководить вторжением пьемонтских войск в Папскую область. Это вторжение было намечено в Шамбери с целью вырвать инициативу из рук Гарибальди и передать ее Кавуру, самому изворотливому слуге французского императора. Революционная война в Южной Италии, как известно, рассматривается в Тюильри не как случайно покатившаяся лавина, а как обдуманный акт независимой итальянской партии, которая со времени вступления Луи-Наполеона на via sacra[116] постоянно заявляла, что восстание Юга — единственное средство избавления от кошмара французского покровительства. Действительно, в своем манифесте к итальянскому народу от 16 мая 1859 г. Мадзини открыто заявил:

«На известных условиях Север может объединиться под знаменами Виктора-Эммануила, где бы австрийцы ни находились — на итальянской территории или по соседству; восстание на Юге должно принять иное, более независимое направление. Восстание, восстание объединенное, учреждающее временное правительство, вооружающее, избирающее стратегический пункт, опираясь на который оно может удерживать свои позиции и привлекать добровольцев с Севера, из Неаполя и Сицилии, — такое восстание еще в состоянии спасти дело Италии и создать свою власть, представленную национальным лагерем. Благодаря наличию такого лагеря и благодаря добровольцам Севера, Италия в конце войны, каковы бы ни были намерения ее инициаторов, еще может стать главным вершителем своих собственных судеб… Такое проявление народных стремлений исключило бы всякую возможность нового раздела Италии, всякое навязывание извне новых династий, всякий мир на Адидже или Минчо, всякую уступку какой-либо части итальянской территории. Но имя Рима неотделимо от имени Италии. Там, в этом священном городе, залог нашего национального единства. Долг Рима — не увеличивать сардинскую армию пестрой толпой добровольцев, но доказать императорской Франции, что тот, кто служит опорой папского деспотизма в Риме, никогда не будет признан борцом за итальянскую независимость… Если Рим забудет свои долг, мы должны действовать за римлян. Рим символизирует единство родины. Сицилия, Неаполь и добровольцы Севера должны образовать его армию».

Таковы были слова Мадзини в мае 1859 г. — слова, повторенные Гарибальди, когда, находясь во главе народной армии, созданной в Сицилии и Неаполе, он обещал провозгласить единство Италии с вершины Квиринала[117].

Читатель помнит, как Кавур с самого начала прилагал все усилия к тому, чтобы создавать трудности для экспедиции Гарибальди; как после первого успеха, достигнутого народным героем, он отправил в Палермо Лафарину вместе с двумя бонапартистскими агентами с целью лишить завоевателя его диктаторской власти; как, далее, каждое военное мероприятие Гарибальди встречало со стороны Кавура сначала дипломатическое, а затем военное противодействие. После падения Палермо и похода на Мессину популярность Гарибальди среди населения и армии в Париже поднялась так высоко, что Луи-Наполеон счел разумным прибегнуть к методу лести. Когда генерал Тюрр, в то время уволенный с действительной службы, прибыл в Париж, он был осыпан милостями императора. Он был не только почетным гостем в Пале-Рояле, но был даже принят в Тюильри[118], причем император выразил безграничный восторг перед своим «аннектированным» подданным, героем из Ниццы, и осыпал его знаками своей благосклонности вроде нарезных пушек и т. п. В то же время Тюрру внушали исходившее от императора убеждение, что Гарибальди, после того как он овладеет Неаполем и неаполитанским флотом, лучше всего предпринять вместе с венгерскими эмигрантами попытку высадиться в Фьюме, чтобы водрузить там знамя венгерской революции. Однако Луи-Наполеон глубоко ошибался, полагая, что Тюрр был или хотя бы воображал себя человеком, способным сколько-нибудь воздействовать на направление деятельности Гарибальди. Тюрр, которого я знаю лично, это храбрый солдат и толковый офицер, однако вне сферы военной деятельности он — полнейший нуль и стоит ниже среднего уровня обычных смертных; ему не хватает не только духовного и умственного развития, но и той природной сметки и чутья, которые могут заменить воспитание, образование и опыт. В общем, это добродушный, беспечный, славный малый, в высшей степени легковерный, но уж, конечно, не человек, способный политически руководить кем бы то ни было, тем более Гарибальди, который с огненной душой соединяет частицу того тонкого итальянского гения, какой можно обнаружить в Данте не менее, чем в Макиавелли. Таким образом, ставка на Тюрра оказалась просчетом; так, по крайней мере, говорят в кругах Тюильри. Тогда попытались использовать Кошута, которого отправили к Гарибальди, чтобы склонить последнего в пользу планов императора и совлечь с истинного пути, который ведет к Риму. Гарибальди воспользовался Кошутом как средством для возбуждения революционного энтузиазма и потому дал ему возможность вкусить сладость народных оваций, но в то же время мудро сумел отличить его имя, представляющее дело народа, от его миссии, которая таила в себе ловушку Бонапарта. Кошут вернулся в Париж в полном унынии; однако, чтобы доказать свою верность интересам императора, он, как сообщает «Opinion nationale»[119], этот Moniteur [официальный вестник. Ред.] Плон-Плона, обратился с письмом к Гарибальди, в котором призывает последнего помириться с Кавуром, отказаться от всякого посягательства на Рим, дабы не оттолкнуть от себя Францию, подлинную надежду угнетенных национальностей, и даже предоставить Венгрию ее собственной судьбе, ибо эта страна еще не созрела для восстания.

Мне не нужно говорить вам, что здесь, в Берлине, акции министерского либерализма сильно упали ввиду предстоящего конгресса в Варшаве, на котором не только правители божьей милостью должны обменяться рукопожатием, но и их министры иностранных дел — князь Горчаков, граф Рехберг и наш собственный г-н фон Шлейниц — должны собраться в уютном уголке раззолоченной передней, чтобы дать должное направление грядущей истории человечества.

Переговоры Пруссии с Австрией о новом торговом договоре между Таможенным союзом и Австрией, намеченном договором от 19 февраля 1853 г.[120], можно считать теперь прерванными, так как прусский кабинет определенно заявил, что не может быть и речи о каком-либо уравнивании или хотя бы сближении таможенных пошлин.

Написано К. Марксом 27 сентября 1860 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 6076, 15 октября 1860 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского