Том 5. Статьи

О Тютчеве

Пушкин высоко ценил талант Тютчева и печатал его стихи в «Современнике». Мы знаем отзывы о Тютчеве таких людей, как И. С. Аксаков, Тургенев, Некрасов и Вл. Соловьев, – все они понимали значительность поэта и умели благоговейно любить его дарование. И нам, современным читателям, умеющим ценить поэзию, лирика Ф. И. Тютчева должна быть особенно внятна: он как бы предвосхитил все наши мечтания, наши томления, наш сокровенный мир. Тютчев принадлежит истории, но прежде всего он принадлежит нам – людям XX века.

Открытия, которые сделаны теперь в области эстетики – все то, что мы разумеем теперь под словом символизм – все это было основною темою Тютчева. Он был первым русским символистом.

Существует мнение, что всякое художественное произведение символично. Но поэзия Тютчева – поэзия символическая в том особенном смысле, какой мы придаем этому термину, применяя его к лирике Верлэна или Эдгара По.

«Осень» Пушкина нельзя назвать произведением символическим с таким же правом, с каким возможно назвать символическим стихотворение Тютчева «Осенний вечер». Несмотря на формальную общность темы и даже несмотря на общий мотив; у Пушкина – «пышное природы увяданье», у Тютчева – «кроткая улыбка увяданья», – несмотря на это совпадение в понимании лирической задачи, явно различие в методах художественного воплощения и в самой природе поэтического творчества. Переживания Пушкина отделимы от объекта его творчества: поэт не отождествляет своих переживаний с движением образов, возникших по ту сторону его личности. Ему приятна «прощальная краса» осени, «в багрец и в золото одетые леса, в их сенях ветра шум и свежее дыханье» и т. д. Но он не верит в то, что осень отвечает ему на его лирический зов. Прекрасен образ леса, одетого «в багрец и в золото», но этот образ еще не символ. Напротив, когда я читаю у Тютчева:

я уже верю, что переживания поэта тождественны с живым движением возникших образов: не говоря уже о выборе эпитетов «зловещий» и «томный», которые подчеркивают действительную, истинную жизнь леса, – самый ритм и устремление стиха открывает нам путь чистого символизма. И в моменте увядания мы видим то же различие: у Пушкина прелестный эпитет «пышное» еще ничего не говорит нам о сущности этого таинственного акта, – напротив, у Тютчева «кроткая улыбка увяданья» непосредственно приближает нас к сокровенному темы. У Пушкина осень – «унылая пора, очей очарованье», у Тютчева – «ущерб, изнеможенье»… У Пушкина – любованье, у Тютчева – тайнодействие. Пушкин смотрит на осень со стороны, Тютчев переживает ее, так сказать, изнутри. И момент ветра для Пушкина интересен лишь как новый образ, дополняющий картину осени, а для Тютчева веянье ветра – «предчувствие сходящих бурь», и явно, что бури эти уже не только природное «явление»: в них слышит Тютчев иной голос. Если мы оставим эти частные соображения и обратимся к основной теме, то и здесь мы увидим, что общность темы лишь формальная: по существу, у Пушкина тема осени не та, что у Тютчева. Пушкину «приятна» осень, он любит ее увяданье, но у него нет с осенью того прямого взаимодействия, какое бывает там, где из образа рождается символ.

Тютчев шепчет:

И сразу, благодаря музыкальному уклону стиха, благодаря синтаксическому повороту фразы, благодаря появлению протяжных звуков – енн (в слове «осенних»), ильн (в слове «умильная»), ин (в слове «таинственная»), мы входим в интимную область взаимоотношения между поэтом и живым началом, обреченным на осеннее увядание.

Согласимся принять определение символа, как воплощение эстетического переживания, которое открывает ряд мистических потенций, восходящих к абсолюту, – и тогда мы разгадаем символику тютчевского стихотворения. Природа божественна и жива не аллегорически, а символически, т.-е. не в переносном смысле, а в самом точном, и Тютчев видел «кроткую улыбку увяданья» на живом лице и своим сердцем воистину познал «стыдливость страданья», запечатленную в символе осеннего ущерба.

«Важно и дорого то, что он не только чувствовал, а и мыслил, как поэт», писал про Тютчева Владимир Соловьев.

То, что Ф. И. Тютчев вполне сознательно относился к основной теме своей поэзии, видно из биографических данных, сообщаемых И. С. Аксаковым: Тютчев был не только образованным и культурным человеком, но и настоящим философом с оригинальными идеями, рассеянными, впрочем, лишь в письмах и блестящих беседах.[1]) – Тютчев с гениальной щедростью расточал свои мысли, не желая ковать из них тяжелую цепь метафизической системы. Известно, что Шеллинг во время своего пребывания в Мюнхене дорожил знакомством с Тютчевым, и поэт умел критиковать теософские построения немецкого мыслителя. И эта высокая культурность Тютчева сближает поэта с лучшими из символистов: в лирике Тютчева чувствуешь великий опыт, великую искушенность. И мудрая ирония не покидает поэта даже в часы религиозного пафоса. Как истинный мудрец, он всегда чужд сантиментальности – вот почему, быть может, оп непопулярен: полуобразованные мещанские круги, этот безликий средний читатель, любят сироп глуповатой морали: в этом сиропе обыватель охотно кушает все, что предлагает ему литературный рынок, даже идиотскую порнографию и обезвреженный «модернизм».

Верующий и умеющий скептически мыслить, религиозный и в то же время насмешливый, ведающий конечный исход из противоречий, но и познавший соблазн последних антиномий, – Тютчев всегда был на высоте, недосягаемой для мыслителей «средней руки».

Как прекрасны, мудры и какой высокой иронией исполнены стихотворения «И гроб опущен уж в могилу…», «Ты любишь, ты притворствовать умеешь…», «О, не тревожь меня укорой справедливой…», «Не верь, не верь поэту, дева!».

Философские воззрения Ф. И. Тютчева вполне определяются его лирикой. Ф. И. Тютчев не был пантеистом, если разуметь под пантеизмом безличное обоготворение природы, но пантеизм, как известная часть мировоззрения; присутствовал в его творчестве. Долго останавливаться на этой теме не приходится: об этом говорят и И. С. Аксаков в своей замечательной биографии Тютчева и Владимир Соловьев в своей не менее замечательной статье о творчестве поэта. В природе Тютчев, сквозь видимый хаос, прозревал живое лицо. Чудо претворения хаоса в космос – вот сущность его религиозно-поэтического пафоса. «В чуждом неразгаданном ночном» поэт «узнает наследье роковое». Он как бы беседует с призраками, возникающими из мировой бездны, как бы задает им властно страшные и таинственные вопросы:

И ветер поет свою песню «про древний хаос, про родимый». И уж чудятся иные ночные голоса.

Словно «тяжкие ресницы» разверзаются порой и «сквозь беглые зарницы» загораются чьи-то грозные очи.

А если нет грозы и бури и слышится однообразный бой часов, наша жизнь стоит пред нами, «как призрак на краю земли», «томительная ночи повесть».

Поэт был свидетелем этого «таинственного дела», но он знает, что «еще минута – и во всей неизмеримости эфирной»

Это стихотворение, которое начинается словами «Молчит сомнительно Восток» и в собрании стихотворений 1900 года называется «Восход Солнца», а в биографии И. С. Аксакова – «Рассвет», хотя у Тютчева есть другое стихотворение «Рассвет» («Не в первый раз кричит петух»), – это стихотворение, по свидетельству И. С. Аксакова, носит «аллегорический характер». «Здесь, – говорит он, – под образом восходящего солнца подразумевается пробуждение Востока, чего Тютчев именно чаял в 1866 году, по случаю восстания кандиотов». Однако в издании 1900 года комментатор указывает на иную дату стихотворения, именно-25 июля 1865 г. Но во всяком случае, если даже принять правдоподобное толкование И. С. Аксакова, все же стихотворение «Молчит сомнительно Восток» должно быть истолковано и в ином смысле. «Восход Солнца» – не только аллегорическое, но и символическое стихотворение. Аллегория всегда скрывает только одно определенное значение, символ всегда многозначен. Символ всегда открывает как бы ряд аспектов единой сущности и соответствующий ряд идей. Тогда со стихотворением «Молчит сомнительно Восток» будет для нас связано не только воспоминание о славянских мечтаниях Ф. И. Тютчева, но и пророческая тема «благовеста всемирного» – победа космоса, гармонии и строя над хаосом, разладом и мировым нестроением.

Я не останавливаюсь на тех стихах У. II. Тютчева, которые сближают его с славянофилами и которые подробно разобраны И. С. Аксаковым; не останавливаюсь я и на патриотических и политических статьях Тютчева – «La Russie et la revolution», «La question Romaine» и др. По поводу славянофильства Тютчева и его рассуждений о Царьграде Владимир Соловьев мудро заметил; «Судьба России зависит не от Царьграда и чего-нибудь подобного, а от исхода внутренней нравственной борьбы светлого и темного начала в ней самой».

Существуют два мнения о судьбе Ф. И. Тютчева: одно принадлежит И. С. Аксакову, другое – В. Я. Брюсову (в статье «Легенда о Тютчеве». «Нов. Путь», 1903 г. № 11). Аксаков, указывая на двадцатидвухлетнее пребывание Тютчева за границей, изумляется той самобытности, которая сохранилась в сердце поэта, несмотря на то, что он с восемнадцатилетнего возраста оказался почти изолированным от русской жизни. В. Я. Брюсов старается опровергнуть это мнение, сопоставляя факты, из которых можно вывести предположение, что у Тютчева никогда не прекращались сношения с Россией и русскими и не только на французском дипломатическом и салонном языке. Соображения В. Я. Брюсова правдоподобны и справедливы, но почти безотлучное пребывание Тютчева за границей и женитьба на иностранках (первая жена Тютчева совсем не говорила по-русски, вторая научилась говорить и читать лишь под конец своей жизни) остаются фактами неопровержимыми, и вполне понятно изумление И. С. Аксакова.

Однако, несмотря на великолепный русский язык Тютчева, несмотря на самобытный стих поэта и на глубокорусские переживания, окрылявшие его лирику, нечто заглохло и умерло в нем, благодаря его жизненной судьбе. «Сновиденьем безобразным скрылся север роковой», писал Тютчев, вернувшись за границу после кратковременного пребывания в России. И в другом стихотворении он писал:

Непонимание нашего севера так странно и так загадочно! И это не единственные намеки на некоторую отчужденность поэта от русских северных полей. «Итак, опять увиделся я с вами, места не милые, хоть и родные», писал Тютчев:

Эту искреннюю нелюбовь к «безлюдному краю» не искупят патриотические стихи и славянофильские рассуждения: чтобы полюбить Тютчева, надо пройти мимо этой темы,

Тютчев дорог нам, как символист, как автор таких стихотворений, как «Безумие,», «Поток сгустился и тускнеет…», «Sifentium», «Душа моя – элизиум теней», «Слезы». «О, вещая душа моя…», «Последняя любовь», «Есть в осени первоначальной» и др.

Здесь, в этих космических, мировых и любовных темах, раскрывается русская душа поэта, русская печаль – «суеверная» любовь и тихая славянская мудрость.

И. С. Аксаков рассказывает о блестящих дарованиях Тютчева, об его остроумии, образованности, оригинальных политических идеях и гуманности. Но для нас интереснее другой Тютчев – тот Тютчев, который, по словам Аксакова, едва ли не стыдился своих лирических опытов, целомудренно таил от мира свои стихи и даже тогда, когда друзья печатали их, не умел относиться к ним, как литератор.

Поразителен, например, тот факт что Тютчев даже для издания 1868 года не только поленился доставить подлинные рукописи своих стихов, по даже вернул непросмотренным оглавление книжки и по этому поводу написал Погодину:

Явно, что по натуре своей Тютчев не был литератором. Но его высокая лирика – священна. В те таинственные часы, когда он бежал от блестящей суеты и оставался наедине с собою, он слышал ночные голоса и в символах мира видел реальное. Он по праву написал «Silentium».