Том 5. Статьи

Мировая скука

Однажды в Петербурге, на симфоническом концерте, я встретил знакомого поэта, который, беседуя со мною, признался, между прочим, что музыка его не волнует не влечет и не занимает. «Зачем же вы так прилежно ее слушаете?» – спросил я, вспомнив, что не раз встречал его на симфонических вечерах. Поэт улыбнулся и со свойственным ему лукавством ответил неожиданно, но весьма точно: «Мне здесь скучно, это правда, но я люблю скуку».

Этот поэт, чьи совершенные стихи я умею ценить, быть может, самый подлинный, если не единственный, декадент современности. Глубокое и тайное одиночество темной души нашло в нем своего верного певца. И его парадокс прозвучал, как ирония над ним самим, ирония горькая и острая.

Человеку, посмеявшемуся над мечтою о том, что люди не одиноки, что будет миг и они увидят воочию то, что они теперь видят, как в зеркале, гадая, – человеку, посмеявшемуся над этою «вестью», безумною и чудесною – что ему иное славить, как не безначальную и бесконечную скуку?

Воистину после «мировой скорби» в поэзии началась «мировая скука».

И вот со времени Бодлэра декаденты не устают петь эту новую «Прекрасную Даму», с такими странными глазами, тусклыми и мертвыми.

Я думал, что тема эта, наконец, исчерпана, что нам не суждено увидеть новую маску, новую метаморфозу этой «незнакомки», чьи жесты так однообразны и чьи губы так бледны. Я ошибался.

Недавно в Париже вышел роман «Mort de Quelqu'un». Автор романа – талантливый Жюль Роман, небезызвестный поэт, успевший выпустить несколько книг стихов и прозы и обративший на себя внимание не только парижских литературных кругов.

Новая книга Жюля Ромэна очень характерна для этой последней метаморфозы «мировой скуки». Декаденты пели скуку одиночества, тоску уединенной личности, печаль человека, себя добровольно изгнавшего из общества; на путях современности поэты, объявившие себя врагами крайнего индивидуализма, продолжают петь, однако, опять и опять злую скуку, но уже скуку «всех», скуку, повторившую себя многократно, отразившуюся в тысяче зеркальных осколков.

Фабула этого романа несложна.

Некто Жак Годар, машинист по профессии, вдовец, простудился и умер. Живым мы видим его лишь в первых главах романа, когда он, бродя по Парижу, заходит случайно в Пантеон и, поднявшись наверх, смотрит оттуда на мировой город. Его простой ум впервые поражен огромностью мира, который шумит вокруг него. Он готов усомниться в собственном существовании, отдельном и личном… Разыскав в хаосе площадей, улиц, мостов, церквей и бульваров Pere-Lachaise, бедный Жак Годар восклицает: «Я свободен, да, как свободны они… Кто интересуется мною? Кто думает о таком ничтожном человеке, как я? Не произойдет больших изменений, если я умру».

И вот автор как бы отвечает Жаку Годару на его наивный вопрос. Во всех главах романа, на протяжении 240 страниц, Жюль Роман талантливо и остро повествует о том, что происходило после смерти Жака в его квартире, на лестнице, у соседей по дому, в комнатке консьержа, в деревне, где жили родители Жака, в омнибусе, когда отец Жака ехал на похороны, и, наконец, на улице во время похорон.

Для Жюля Ромэна нет трагедии в этой смерти и в жизни, похожей на смерть. Хочет или не хочет автор, но невероятной скукой веет от его повествования… Да не буду я дурно понят. Роман «Mort de Quelqu'un», как произведение литературное, совсем не скучен, но скучна тема поэта, ужасна бедность души его, глухонемой и слепой.

…, Представьте себе муравья, который обладает художественным даром и умеет писать повести. Он талантливо и убедительно расскажет вам о своей муравьиной жизни, и вы с интересом и ужасом будете читать эту книгу. Но, прочтя ее. вы будете благодарить Бога за то, что вы человек, а не муравей. У Жюля Ромэна психология муравья. Ему мерещится, что люди похожи друг на друга, как эти маленькие обитатели муравьиной кучи. Как тускло и глухо отразился таинственный акт смерти в этих душах! И с какою добросовестностью повествователя описывает Ромэн все эти мелкие случаи и ничтожные подробности, повторяет мимолетные слова, ленивые восклицания. Он счастлив, когда замечает повторность фраз, жестов и настроений. Умер Жак Годар – и вот все чувствуют и говорят однообразно и однотонно. И нельзя разгадать, что думает сам автор. Не надеется ли он тайно, что в этой солидарности несложных душ есть своего рода «круговая порука» и что в этом сила «коллектива», который приходит на смену «индивидуалистической» эпохи?

Если это так, какая наивная философия скрывается под этою новою литературною формою, такою изысканною и, на первый взгляд, такою неожиданною. Но Бог с нею, с философией Жюля Ромэна. Дело не в том, что он думает, а в том, как он чувствует.

Он чувствует мир – и это раскрыто в романе до конца – как огромный конгломерат смутных психических сил, которые взаимно влекутся и отталкиваются, ищут близости и боятся ее, стремятся быть похожими и не решаются отразить друг друга зеркально. Люди не одиноки в представлении Жюля Ромэна, но это единство всех определяется не абсолютным началом любви, как думали романтики, а тем слепым инстинктом, который влечет все живое в неизвестную ночь, называемую смертью.

Царица-Скука, покорившая современность, пленила и Жюля Ромэна, но Ромэн-поэт, и его печаль сложна, и с нею надо считаться. В прошлом году Ромэн напечатал книгу «Un etre en marche» В пей та же тенденция, что и в романе «Mort de Quelqu’un», но в лирике есть то несказанное, что оправдывает идейную бедность и душевную усталость поэта.

Как поэт, Жюль Ромэн понимает, в чем его чары и в чем его слабость.

Это почти та же тема, которая волновала Тютчева, когда он писал свое «Silentium», и это тот же вздох, который вырвался из груди Верлэна, когда он прошептал:

Когда же Ромэн решается произносить слова, сочетать их ритмически, открывая новые гармонии, наслаждаясь неожиданными аллитерациями и дерзкими ассонансами? Произносить слова Ромэн осмеливается лишь тогда, когда ему внятен бывает ритм улицы, толпы, города, площади… Он верит в какую то душу, которая вне его и над ним. Она воплощается в коллективе, а он – человек – лишь должен благоговейно прислушиваться к биению этого огромного сердца. Что он сам по себе – этот маленький и слабый человек? Ничто… Ничто…

Только в тот час, когда он касается своим плечом таинственного прохожего, когда перекресток вырастает перед его взглядом и улица увлекает его вдоль цепи синих фонарей, – только тогда жизнь становится значительной в ее неосознанной силе.

Личность – это дым, призрак; бессмертно только то, что не лично, – вот мысль Ромэна. И сам человек, как его кровь, не имеет ни начала ни конца. Существует лишь единый поток жизни и смерти, вечный порыв творчества и непрестанная смена обличий. «Mon sang n’a pas de fin ni de commencement», – признается поэт.

Вот человек выходит на улицу, и он уже растворился в ней, смешался с ее молекулами и уже не может быть самим собою.

У человека нет ни слуха ни зрения. Он слышит и видит, как эта толпа, которая растет и падает, созидает и разрушает. Но сам по себе он слеп, слеп, слеп…

Возникает душа иная, душа коллектива, – мысль, которую не раз высказывали философы и которую формулировал точно и определенно Н. О. Лосский. И поэт говорит:

Толпа – сложное существо, пьяное и танцующее. Человек подчиняется ритму этого танца. Но в то же время мы, люди, спим в глубине корабля, спим до зари, когда волны качают легкое судно. Мы – и корабль, и моряки. Мы – движение и материя. Мы не более отделены от улицы, чем наша нога от нас. Вот я наступаю ногою на тротуар и чувствую при этом боль. Моя нога, не видя меня, как слепая собака, грызет и терзает меня.

Таковы, образы и темы Жюля Ромэна. Жюль Роман, повидимому, сознательно игнорирует одну тему – тему любви к женщине. Но эта тема, отвергнутая лириком, мстит за себя и неожиданно возникает в новой личине. Улица, как женщина, влечет к себе поэта. И, перечитывая стихи Ромэна, такие сложные ритмически, начинаешь чувствовать иногда в их гармонии что-то чувственно-любовное. И вот ночная улица, с рядом белых и черных домов, притягивает к себе сердце. Мертвые звуки снова оживают; вновь звучат уже отзвучавшие шаги; тела, проскользнувшие и канувшие куда-то, вновь таинственно и незримо присутствуют. Человек погружается в это вместилище жизней. Он отдает ему свои силы, свое тело, чтобы бросить в его глубину новое семя, оплодотворяющее жизнь.

Но почему же веет «мировою скукою» от признаний поэта? Я думаю, что причина этого в больном и утомленном сердце Франции, верным сыном который является Жюль Ромэн. Оп устал, как устало современное европейское общество; он скучает, потому что психологизм, лишенный глубоких корней и почвы, не оправдывается жизнью.

Ставить тему одиночества, даже не подозревая, повидимому, что со невозможно разрешить в пределах психологизма и эстетизма, – разве это не свидетельствует об идейной нищете и скудости мироотношения? Может ли нас в нашем одиночестве утешить то, что гипноз коллектива подчиняет себе до известной степени психологию индивидуума, что улица баюкает сердце, что можно слагать стихи, прислушиваясь к ритму моторов и топоту прохожих на перекрестках?

Этим мечтает утешить себя Эмиль Верхарн, но у знаменитого бельгийца есть страсть, и он умеет романтически любить землю. Парижанин Жюль Роман слишком бескровен, чтобы петь с таким искренним увлечением галлюцинирующие деревни и города-спруты.

Среди русских поэтов есть поклонники Жюля Ромэна, но я решительно не верю, чтобы наша молодая поэзия в лице ее значительных представителей подпала под влияние французской школы. Символисты, воспитавшиеся на Достоевском, Тютчеве и Владимире Соловьеве, не соблазнятся изысканностью французских эстетов. Мы знаем, что значит тема одиночества, поставленная как религиозная проблема, и нам покажутся наивными самые тонкие и самые изящные анализы этой темы, если она будет ограничена. психологизмом.

Русские поэты не предадут своей романтической мечты о «Деве Радужных Ворот» и о «Женихе Незримом»: они не перестанут верить, что лишь эти символы – залог преодоления нашего мучительного и слепого одиночества.

Правда, по подсчету одного любителя поэзии, у наст, имеется чуть ли не сто молодых поэтов, достойных внимания, не лишенных дарования и знающих тайны сложной поэтической техники: не мудрено, что среди столь многочисленных «ревнителей художественного слова» найдутся и подражатели Ромэну. Но я не думаю, чтобы это течение отвечало духу русской лирики.

Нет, если русские люди и устали и скучают, то по иному, не так, как французы. Мы для выражения нашей печали не станем алчно искать ритмов в пестрых звуках улицы и бульвара.

Жюль Роман, если бы даже он умел читать по-русски, все-таки не разгадал бы, вероятно, прелести нашей поэзии. В ней есть то странное «мечты созданье», которое всегда уводило русскую лирику от повседневности к значительному, общему и коренному. Это не значит, что наша лирика стремилась отказаться от реального, простого и конкретного, но она никогда не забывала, что все обыденное лишь знаки на путях иного мира и иной любви.

Чудовищная и уродливая идея об исключении любви из круга поэтических тем никогда не могла бы родиться в душе русского поэта. В русской поэзии всегда хранятся, как в священной чаше, и вино и кровь – знаки вечной любви. Вот почему есть надежда, что лирика русская не оскудеет.