Том 5. Статьи

Памяти Тургенева

Вы случайно нашли у себя в столе пачку старых писем, вы прочли первые строки, и вот вы уже не можете оторваться от этих милых рукописей, едва тронутых тлением, но дышащих прежними живыми днями. Человек, когда-то вам близкий, давно умер, но вы снова слышите его голос, видите его глаза, его жесты… Вас отделяют годы, исполненные неожиданными впечатлениями, новыми лицами, идеями, любовью, но все это вдруг исчезает перед прошлым, которое кажется неизъяснимо прекрасным…

Так и художник: вы оценили его когда-то; потом пришли новые мастера, вы полюбили их, – и долгие годы проходите, равнодушно, мимо старых картин, с холодным уважением бросая на них свой неживой взгляд.

Но вот случайно что-то приковало ваше внимание к картине старого мастера; и вы с волнением спрашиваете себя: «как я мог этого не видеть? как я мог это забыть?»

– Да, это те же линии и те же краски; вы знаете их наизусть; но почему же они живут теперь по-иному и так властно касаются чего-то тайного в вашем сердце?

Такое же чувство испытывал я, перечитывая Тургенева. За тихим старомодно-сдержанным стилем этого очаровательного повествователя я вновь увидел юность, но уже увидел ее по-новому, как будто бы цепь извечных переживаний, временно порванная, вновь сомкнулась на моих глазах. Хотелось кричать: «Да ведь это наша любовь, наша надежда, наши томления и предчувствия».

Говорить о Тургеневе «вообще» я не стану в этом маленьком письме. Я хочу высказать два слова лишь об Одном его рассказе, который особенно мне дорог и внятен, хотя он и не занимает такого видного места как «Отцы и дети», «Рудин» и другие «социально-психологические» его романы.

Я говорю о повести «Клара Милич» – последнем произведении Тургенева, появившимся в печати в 1883 году.

«Клара Милич» или, как поэт предполагал назвать эту повесть, «После смерти» – одно из тех странных загадочных произведений, которые крепким узлом связывают нити прошлого и будущего.

Тургенев не весь открылся нам. Его «ночная душа» осталась для нас чем-то тайным, но есть один ключ от дверей в это «святое святых» его души: «ключ» к этим незавершенным и, быть может, неосознанным переживаниям поэта – в предсмертной повести его, в этой лебединой песне, не всеми понятой и оцененной.

Кто эта Клара Милич?

Эта странная актриса, появившаяся в одной из подозрительных московских гостиных, имевшая успех на подмостках, влюбившаяся в неизвестного ей юношу и отвергнутая им, эта романтическая «цыганка» с «трагическими глазами» неожиданно приобретает для нас особенное значение, и в галлюцинациях ее возлюбленного мы видим как бы новый и таинственный знак, которым поэт намекает на свои особые предчувствия, о которых он всю свою жизнь «стыдился» говорить и только в этой предсмертной повести сумел рассказать «по-настоящему».

Но, может быть, эта «повестушка», о которой небрежно упоминает Тургенев в своих письмах, – простая случайность? Может быть, это просто «занятный» рассказ, не более? Я не думаю, чтобы повесть эта была случайна; И вот почему.

Тургенев, воспитавшийся на Гегеле, хотя и не связывал себя ни с каким определенным религиозным мировоззрением, тем не менее. – в качестве идеалиста – не мог решительно отвергать религиозно-мистическое начало: всю свою жизнь он стоял в некоторой оппозиции по отношению к господствовавшему материалистическому движению, расцвет которого совпал с расцветом его литературной деятельности, но, как осторожный, иногда до сухости осторожный человек, он всегда маскировал свои тайные религиозные чаяния полуулыбкой культурного европейца, «западника» и вольнодумца.

Как понятна взаимная антипатия Тургенева и Достоевского, этого безумца, который никогда не знал, что значит «ладить» с читателем.

Но и для Тургенева пробил час, когда ему уже стало «все равно», не до читателя: на смертном одре скучно извиняться перед кем-то посторонним, скучно искать компромисса между собой и критиком.

Правда, написав свою последнюю повесть, Тургенев в письмах несколько раз высказывает опасения, как бы повесть его не потерпела фиаско и даже переделывает название «После смерти» в «Клару Милич», чтобы его не заподозрили в «спиритизме». Однако повесть написана. II.то, что мучило Тургенева где-то в глубине сердца, теперь воплощено.

«Клара Милич» не случайна. И ранее Тургенев писал «таинственные» рассказы: «Сон», «Собака», «Фауст» и некоторые другие. И по существу: все, что писал Тургенев о любви, все это лишь предчувствие его «предсмертной» темы.

Что такое тургеневская любовь?

Это вечное томление и недостижение – Лиза и Лаврецкий, Наталья и Рудиц, Джемма и Санин – все они в решительный момент не умеют и не хотят увенчать свою любовь. И эта «несостоятельность» тургеневских героев, о которой так много писала критика, не случайна: как будто бы сам поэт не может, не хочет, чтобы влюбленные нашли исход своему томлению… Страсть кажется ему чем-то оторванным от влюбленности и он не хочет кощунственной и прозаической развязки. Поэт не может принять этой «счастливой» любви, которая закрывает от нас навсегда ту бессмертную любовь, вне которой нет ни жизни, ни свободы. Но вот мысли о бессмертии души о жизни за гробом снова посетили его. Разве не сказано в Библии: «Смерть, где твое жало?» А у Шиллера: «И мертвые будут жить». (Auch die Todten sollen leben!). Или вот еще, кажется, у Мицкевича: «Я буду любить до скончания века… и по окончании века».

В повести «Клара Милич» Тургенев, быть может, бессознательно повторяет древнейшую таинственную формулу о победе над смертью. Любовь Аратова к Кларе Милич возникает после ее смерти, но это уже не та любовь, которая увядает, не расцветая. «Но как только Аратов очутился один в своем кабинете, он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа»…

«Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей»…

«Она снова вошла в его комнату – и так и осталась в ней – точно хозяйка, точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволении».

«Да, – промолвил он громко: – она нетронутая – и я нетронутый… вот что дало ей эту власть».

Как изумительны эти мысли в своей ясной точности. И как разительно совпадают они с теми идеями, которые в древности и даже во вчерашней культуре были достоянием немногих избранных и которые теперь рождаются уже вне обычной преемственности, как бы освещая широкий потока, повой грядущей жизни.

– Я прощен! – воскликнул Аратов. – Ты победила… Возьми же меня. Ведь я твой – и ты моя.

«Он ринулся к ней, он хотел поцеловать эти улыбающиеся, эти торжествующие губы – и он поцеловал их».

«– Ну, так что же? Умереть – так умереть. Смерть теперь не страшит меня нисколько. Уничтожить она меня ведь не может? Напротив, только так и там я буду счастлив… Как не был счастлив в жизни, как и она не была… Ведь мы оба – нетронутые. О, этот поцелуй!»

В предсмертном бреду Аратов называл себя Ромео… после отравы; говорил о заключенном, о совершенном браке; о том, что он знает теперь, что такое наслаждение…

«– Смерть! Смерть, где жало твое? Не плакать, а радоваться должно – так же, как и я радуюсь»…

Вот – сокровенное предсмертного тургеневского рассказа.

Конечно, психиатры сумеют точно определить душевную болезнь Аратова, но мудрое и важное, что таит в себе эта «душевная болезнь», останется для ученого чем-то скрытым «за семью печатями». Впрочем, один врач-психиатр, который недавно еще жил среди нас, обмолвился словом, вероятно, тоже не совсем понятным для его коллег по специальности: «Здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, т.-е. стадных людей». (Антон Чехов. «Черный монах». 8 т., стр. 102).