Том 5. Статьи

Умные стихи

В одном из своих писем Пушкин полушутя обронил блестящий парадокс: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Как ни обольстительна лукавая мудрость пушкинского парадокса, приходится, однако, помнить, что всякий парадокс неточен: имеет право на существование не только «безумная» лирика, но и «умная» поэзия. Иные стихи Гете или даже нашего Баратынского, написанные «от ума», не вычеркнешь из списка даров Музы.

Мы знаем философов, которые разгадали тайну ритма, и поэтов, которые владеют идеями, как опытные бойцы рапирами. Худо, конечно, если в «умных» стихах не найдешь лица поэта, но причину этого надо искать не в том, что стихи умны, а в чем-то ином.

Ритм – последний владыка вселенной, и его власти покорны не только движения нашего сердца, но и наша мудрость, и ум и даже разум, который принято считать прозаическим.

Разве формы нашего разума, логика, не подлежат законам, в существе своем математическим? И разве в ритме не раскрываются математические идеи, правящие миром?

Девять томов философских сочинений Владимира Соловьева не более драгоценны, чем маленькая книжка его стихов, хотя многие пьесы в этой книжке ни в каком отношении не удовлетворят критика, если он будет руководствоваться пушкинским парадоксом.

Стихи Н. М. Минского относятся к области «умной поэзии», и это не умаляет их значения: личность Минского настолько оригинальна и писатель он настолько интересный, что стихи его, даже несовершенные, представляют собою драгоценный материал для выяснения его индивидуальности.

Теперь часто появляются сборники лирических стихотворении, технически нехудо сделанных, и подчас затрудняешься определить «настоящие» они или это только искусная фальсификация. И дело тут не в подражательности современникам, а в подлинности переживаний. Лермонтов не стыдился брать у Пушкина целые строфы; Шиллер брал у Гете, Гете у Шиллера: высокая культура, в себе уверенная, не боится внешних совпадений. Только мелкие души смотрят на каждую строку свою, как лавочник на свой товар. Погоня за «оригинальностью» нередко опустошает слабые сердца.

То же происходит и в области живописи. На это уже указывал Александр Бенуа. Настоящий поэт не стыдится признать своим мэтром старшего брата, будучи уверен, что завтра его друг будет у него учиться мастерству. Блок многому научился у Брюсова, а в одном из стихотворных циклов Брюсова сказывается явное влияние Блока.

Подлинность переживаний, сердце, чуткое к символам, и техническое искусство – вот что определяет поэта. Иногда, впрочем, техника бывает так искусна, что не разгадаешь сразу, есть у поэта свое лицо или он соблазняет тебя мастерством. И если поэт не только лирик, тогда легче проверить подлинность его стихов.

Н. М. Минский – автор трагедии «Альма», переводчик «Илиады» и, главное, философ, написавший две знаменательные книги: «При свете совести» и «Религия будущего», – все это заставляет с особенным интересом подойти к его стихам; зная Минского по другим его книгам, уже не сомневаешься в подлинности переживаний, воплощенных в стихотворную форму.

В 1905 году Н. М. Минский опубликовал свою книгу «Религия будущего». В этой книге, которая первоначально печаталась на страницах «Мира Искусства» под общим названием «Философские разговоры», Минский излагает свое философское мировоззрение, принципы которого были уже раскрыты им ранее в книге «При свете совести».

В противоположность Мережковскому, Минский интересуется не столько вопросом о переоценке христианской догматики и эсхатологическими идеями автора «Апокалипсиса», сколько философией религии вообще. Мэонизм Минского – это стройная философская система, несмотря на отсутствие в ней академической строгости и сухости. В форме диалога Минский последовательно излагает свои религиозно-философские идеи. Религия не есть отрицание закономерности явлений, а лишь утверждение вечного мистического закона; поэтому нет чуда, а есть тайна, – и не нужна вера, а нужна религиозная уверенность, основанная на внутреннем откровении. Нравственный закон утверждается не только совестью, но и разумом. При свете разума мы познаем, что мораль двуедина, что идеал добра не заключает в себе непреложной нормы и обусловливается иным началом, стоящим выше морали. Этим началом является мистический разум, воспринимающий мэонические идеи. «Божество открывается нам, как абсолютное единство, в разных категориях, но открывается в обратном изображении не реально, а мэонически, как отрицание всякого реального единства, не как подлежащее, а как вечная цель, т.-е. как вечное наше дополнение». («Религия будущего», стр. 204). И, наконец, последний вывод Минского таков: «Так как множественный мир существует реально, а единое мэонически, то первопричину создания мира мы должны видеть в свободной воле Единого, подвигнутой бескорыстной любовью» («Рел. Буд.», стр. 205).

Мэоническая легенда о Боге, который принес себя в жертву, отказался от единства для множественности и раскрыл себя в мире, – вот основа философии и религии Минского. Эта легенда заключает в себе уверенность в воскресении мира, т.-е. восстановлении Творца в его абсолютном единстве. И страдания суть священные жертвы, верный путь к познанию тайны, постижение мира в его имманентной святости, как вечного жертвоприношения живого, любящего, страждущего Бога. В основе христианства лежит та же вечная мэоническая легенда о страдающем. Боге, которую древний мир знал в мине о Дионисе.

Такова схема философско-религиозных воззрений Н. М. Минского. И лучшие философские стихи писателя вполне гармонируют с этими воззрениями. Прислушайтесь к признанию поэта:

Здесь нет лишних слов и ритм не насильственно навязан этим точным идеям, холодным и ясным, но открывающим сущность души поэта. Не менее значительно стихотворение: «Кто Бога узрит, тот умрет». Иные строки звучат, как мудрые эзотерические формулы. Такова, например, формула о предвосхищении смерти: «Я – тот, кто смерть постиг при жизни».

Один биографический факт – арест поэта – послужил поводом для написания цикла стихотворений «В одиночном заключении», по и здесь философ-поэт остался верен себе: все стихи лишены политической окраски – это воистину философические стихотворения с глубоким содержанием. Таковы: «Дверь», «Окно», «Стеклышко в двери», «Стена», и превосходное не только по содержанию, но и по лирической силе стихотворение «Песня».

Интересен и значителен отдел «Холодные слова», в котором поэт говорит о себе, что он «боится любви, бежит святынь», чуждается «кроткого бессилья» и любит лишь «подъемлющие крылья и снег нетронутых вершин».

Наименее волнуют меня «Гражданские песни» поэта не потому, чтобы тема эта не была мне близка, а потому, что пафос поэта не представляется мне высоким в этих стихах. И техника этих стихов неизмеримо слабее, чем техника стихов философских и любовных. Эти последние вольнее, окрыленнее и напевнее, чем длинные рассуждения в стихах, которые когда-то составили славу поэту. И это после Некрасова, который умел крепко ковать гражданские песни, как оружие для будущих битв!

Но и в первом томе рассеяны отдельные стихи и строфы, которые пленяют сердце, как предвестия «песен любви».

Вдруг неожиданно звучит, как что-то близкое и внятное:

«Последняя исповедь» уже свидетельствует о путях философских, на которые суждено было впоследствии вступить поэту. Остроумны и изящны иные стихи в первом томе в отделе, «Cum grano veneni». Что-то гейневское есть в стихотворениях «Моя вера», «Всякому», «Историку», «На кладбище» и в стихотворении «Ноктюрн» (в отделе «Среди Мрака»).

Заключительная «гражданская песня» – «Гимн рабочим», получившая столь широкую известность, несмотря на некоторые неудачные и самодовольные строки, лишена, по счастью, той неприятной сантиментальности, которая характерна для многих гражданских стихов Н. М. Минского. Но ведь вообще из революционных песен современности только стихи Федора Сологуба достойны серьезного внимания: трудно слагать стихи о борьбе, когда воочию видишь ее судорожные порывы, лишенные мерности, ритма…

Перечитывая стихи Н. М. Минского, собранные теперь в четырех томах, поражаешься теми техническими успехами, которые сделали за это время русские лирики. И сам Н. М. Минский сумел многому научиться за это время: не даром он переводил Байрона, Шелли, Мюссэ и Верлэна и, вероятно, пристально изучал наших классиков. А в иных стихах его явно сказывается влияние французских символистов.

В сонете «Не все ль равно, правдива ты иль нет» есть что-то от Верлэна, в сонете «Смерть» – от Бодлэра.

Когда умер Бетховен, в секретном ящике его стола нашли неотправленные письма к какой-то даме. Эти письма известны под названием писем «к бессмертной возлюбленной». Предполагают, что эти письма предназначались Терезе Брунсвик, которой посвящена одна из сонат Бетховена. Ио в конце-концов не все ли равно, кто она: Тереза Брунсвик или иная дама? Возлюбленная Бетховена – бессмертна, в этом смысл и тайна его творчества. И он сам пишет: «Ах, Боже, так близко. Так далеко. Разве не небо наша любовь? Но она так же незыблема, как свод небесный». В сущности в поэта поверишь только тогда, когда поймешь его любовь, поверишь в его «бессмертную» любовницу.

В третьем томе стихов Минского есть чудесное стихотворение: «С высот альпийских я принес тебе цветок сухой я белый». Когда я прочел это стихотворение, я поверил в Минского-лирика и стал искать в его стихах «писем к бессмертной возлюбленной». И я нашел их. Уже «Посвящение» в четвертом томе внятно говорит о мечте поэта:

И далее поэт пишет «песнь надгробную земной любви», несколько холодное, но мудрое и глубокое «Преображение любви», и песнь «бледной Мадонне».