Томление духа

XV

Визиты и хлопоты по разводу в течение целого дня утомили Михаила Иосифовича. Демократическое настроение, вызванное холодным обливанием, прошло; он бродил по своей небольшой квартире и не знал как убить вечер. Ему мерещились ярко освещенные гостиные, умные люди, умные разговоры; там что-то делают и говорят без него. Несколько знакомых имен пришло на память; но, когда он решил ехать в один дом, выходило, что в другом гораздо интереснее. День беспощадно кончался и до наступления черной ночи, похожей на смерть, хотелось еще что-то узнать, куда-то выскочить. В продолжении многих лет мучил его вопрос: как провести вечер? Каждое утро он думал, что к вечеру случится что-то, его позовут, и наконец-то он будет среди своих…

В передней позвонили: Слязкин живо спрятался за дверь, высунув длинный нос и жадно прислушиваясь. Катерина долго возилась, отпирая дверь, и приват-доцент мысленно сказал ей «дура». Потом он услышал разговор, но не узнавал голоса. Катерина отвечала что-то невразумительное, и гость готовился уйти. Распаляемый нетерпением и страхом остаться одному, Слязкин, приняв вид добродушного хозяина-хлебосола, вышел в переднюю.

— Я принес вам переводы, — сказал гость, и Слязкин узнал голос Марка Липшица, которому на днях дал небольшую работу. От посещения Липшица приват-доцент ничего не ждал; но было поздно сбросить с себя вид гостеприимного хлебосола, и Михаил Иосифович молвил:

— Милости прошу. Превосходно сделали, что зашли. Я именно о вас думал.

Гость вошел, потирая красные озябшие руки. Этот характерный жест напомнил что-то Слязкину; он умилился и одновременно стал желать, чтобы Липшиц скорее ушел. Но хлебосол уже успел сказать Катерине:

— Катеринушка, дайте-ка нам самоварчик и закусить, чем Бог послал.

— Вы непременно должны познакомиться с Яшевским, — продолжал он, обращаясь к гостю и думая, что хорошо бы его сбыть великому человеку. — Это огромный ум, современное светило. Он поможет вам разобраться во многих вопросах.

— Каких вопросах? — удивился Липшиц.

Слязкин тоже не знал какие вопросы должен разрешить Липшицу Яшевский и ответил на авось:

— Например, вопрос о еврействе. Извините меня, но это слишком острая тема современности. В ваших глазах я вижу скорбь еврейского народа… народа морали… первого… мм… первого провозвестника живого Бога. Настанет время… настанет время, — повторил он, поднимаясь с пророческим лицом, — когда человечество земно поклонится этому народу.

Липшиц слушал несколько озадаченный пафосом хозяина.

— Дайте этому народу свободу, отпустите его, — убеждал Слязкин собеседника. — Не топчите его вашими каблуками. Извините меня, — вдруг прервал он себя и доверчиво склонился к Липшицу, — ведь вы, наверное, крещенный?

Липшиц усмехнулся слову «наверное».

— Нет, я еврей. Не думаю, чтобы я когда-нибудь переменил веру.

Лицо хозяина расплылось в блаженной улыбке.

— Чудесно! Чудесно — воскликнул он. — Как вы это сказали! Я сразу подумал, что вы именно должны так ответить. Говорю вам: наступит время, и погибнут маломеры. Уже слышатся трубные звуки… уже… уже, и тогда вы вспомните мои слова.

Катерина внесла чай и закуску. Хозяин расщедрился и вытащил из-за шкафа бутылку красного вина.

— Я так рад, что вы вздумали зайти ко мне, — говорил Михаил Иосифович. — Я слушаю вас с величайшим интересом. Этот вечер будет роковым в моей жизни, — загадочно улыбаясь и тряся головой кончил он.

Липшиц мало-помалу увлекся темой, и его худое, изможденное голодом лицо оживилось. У него были короткие жесты, несоответствующие словам; он вбирал воздух глотками, как рыба, говорил очень искренно, но вокруг рта и около скорбных, оттянутых вниз глаз летала неуловимая усмешка. Как будто гость посмеивался не то над собеседником, не то над самим собою. И точно такая же тень улыбочки была на лице Слязкина. Он кивал головой, восторженно вставлял свое «а», умилялся, его детские глаза загорались, но скрытый, неродившийся смешок не исчезал.

Липшиц говорил:

— Прежде жизнь была механически прикреплена к той среде, в которой родилась. Протоплазма есть частица материи, возымевшая собственную волю, помимо волн абсолюта. Цветок и дерево неподвижно прикреплены к земле, животное уже движется, человек же приспособляет волю абсолюта к своей воле; его внешняя связь со средой, которая олицетворяет материю, все более и более нарушается. Человечество, разбившись на нации и государства, искусственно прикрепило себя к земле, к территории. Война за территорию — это война за целость нации. Но разве стадия государства является окончательной? Не есть ли она только переходная форма, подобно тому, как переходной формой жизни является дерево, корнями уходящее в землю.

— А! — крякнул Слязкин и закивал головой многозначительно прищурив глаз.

— Еврейство уже пережило стадию государственности. Это нация без территории, государство в духе, в идее, а не в вещественном смысле. Его невозможно ни завоевать, ни уничтожить, ни взять в плен. Сражаться с ним то же, что размахивать саблей против умозаключений Спинозы.

— Удивительно! — сказал Слязкин.

— Можно завоевать буров или каких-нибудь албанцев, но как завоевать дух, идею? Игрушки, которыми забавляется огромная часть человечества, давно устарели для еврейства. Оно выросло из детских штанишек, которые еще носят организованные государства. Не случайность, что разрушен Иерусалим и что сравнено с землей здание храма. Это историческая необходимость, рост еврейства, дальнейший и необходимый этап в жизни этого народа.

— В жизни всего человечества! — проговорил Михаил Иосифович, торжественно подняв худой пальчик, вымазанный чернилами со вчерашнего дня.

— Если хотите — всего человечества, — согласился гость, и тень иронической улыбочки окутала дымкой его скорбные глаза. — Евреям не плакать надо о разрушении храма, не посыпать голову пеплом, а гордо поднять ее и глядеть вперед. Конечно, эта скорбь понятна. Но разве что-либо достигается без страданий? Страдание — признак роста, разрыв с установившимся. Но одно из двух: либо страдание и евреи избранный народ, либо — довольство, пошлый покой и смерть.

— Чудесно! — воскликнул хозяин. — Если бы вы только подозревали каким аравийским бальзамом являются для меня ваши слова! Недаром я поджидал вас весь вечер. Вы буквально спасаете меня. Повторяю вам, мой молодой друг — позвольте мне так называть вас — повторяю вам, что наступит время, когда человечество поклонится бедному еврею и скажет: «Прости нас… прости нас», но… — тут Михаил Иосифович болезненно искривил лицо, собрал морщины на своем древнем лбу и осторожно осведомился:

— Но… но почему вы полагаете, что евреи, действительно, избранный народ?

Марк Липшиц поднес ко рту стакан с вином и увидел лицо хозяина, искаженное вогнутостью стекла. Рот был чудовищно раздвинуть, глаза сужены и лицо походило на отвратительную, неслышно хохочущую маску: против него сидело нечеловеческое страшилище и смеялось над ним.

— Еврейство избранный народ, — ответил Липшиц, — и это инстинктом чувствует каждый еврей на всем земном шаре где бы он ни был… Еврейство избранный народ потому, что у него есть миссия.

— Какая миссия? — живо спросил хозяин.

— Какая миссия? — одновременно произнес гость. — Единственная и высокая миссия — укрепить жизнь в духе, освободить от зависимости вещей, уничтожить все перегородки и рамки, все, что может мешать свободному существованию в духе.

— А! — восхищенно крякнул Слязкин. — Это просто поразительно!

— Самая страшная и упорная война — с предметами, с миром вещей, с материей. Еврейство докажет, что того мира, который все видят, слышат и осязают — не существует.

— Не существует, — согласился хозяин.

— А существует тот мир, которого нельзя видеть и слышать.

Слязкин откинулся на спинку стула, развел обе руки в стороны и умиленный, растроганный произнес:

— Извините меня, но позвольте вас поцеловать.

Он поднялся и обнял несколько озадаченного Липшица.

— Я никогда не забуду нашей сегодняшней беседы, — продолжал хозяин. — О многом приходится думать, когда не спится, но я поистине счастлив, что встретил человека, который… который…

От волнения он не мог окончить фразы и большими сверкающими глазами глядел на гостя.

— Вы знаете, — сказал Слязкин. — Скоро наступит для меня новый день, другая жизнь. Ваш приход как будто возвещение или трубный глас: Вставайте мертвецы!

Он поднялся и был очень бледен:

— И тогда все мы встанем — даже Яшевский! Да благословится имя Твое, Царь вселенной! Мы встанем и перед нами будут лежать наши истерзанные распутные жизни, как невеста, которая продалась в лупанарий, как… мм… как кровавый подвиг, от которого мы отвернулись и променяли на легкое существование. Слушай, Израиль! — громко закричал он надтреснутым голосом, так что гость от неожиданности вздрогнул. — «Schma, Isroel, Adoinoi eloheinu, Adoinoi echod!»

Он закрыл лицо руками и бросился из комнаты, по дороге наткнувшись на дверь.

Через три минуты приват-доцент опять появился, держа в руках полотенце, которым вытирал нос и глаза. Он говорил:

— На днях я разведусь с моей женой. Это решено бесповоротно. Сегодняшний день я провел в хлопотах. Как только это случится, начнется новая жизнь.

Он, прищурившись, посмотрел на Липшица.

— Вы точно знали в какой важный момент моей жизни приходите. Я имел несчастие уйти от религии моих отцов, — как бы вскользь обронил Слязкин, — по «их» бумагам я православный, но жива моя душа и жив дух во мне…

Липшиц глядел на взволнованное лицо хозяина и проговорил, грустно и иронически улыбаясь:

— Самое прекрасное то, что люди умеют падать.

— И подняться!.. Да благословит вас Бог! — ответил Михаил Иосифович — Жива моя душа, не погибла в лупанариуме жизни. Я вам должен показать что-то…

Оба прошли в небольшую спальню хозяина. По случаю воскресенья Катерина зажгла у барина лампадку перед запыленным образом, и красноватый задумчивый свет освещал комнату. Липшиц быстро глянул на хозяина, но тот, казалось, ничего не замечал. Торопливыми движениями рылся он, присев на корточки, в платяном шкафу, выгружая старые платья, узлы, тряпки и всякий хлам. Наконец он выпрямился удовлетворенный и взволнованный. При мягком свете лампады гость рассмотрел, что Слязкин держит в руках большой кусок желтоватого полотна. Михаил Иосифович развернул этот предмет, и Липшиц увидел черные полосы еврейского молитвенного одеяния.

— Мой отец молился в этом… Он был простой честный еврей и если бы он знал… если бы почувствовал, что его сын когда-нибудь… его сын… то убил бы меня. Это моя святыня.

Он мял в руках старое полотно, пахнущее чем-то восточным, и при красноватом свете, льющемся сверху, блеснуло серебряное шитье.

— Я не смею прикоснуться к этому, — продолжал Слязкин, — пока все во мне не очистилось. Но клянусь вам, что я буду похоронен на нашем старом кладбище в моем родном городе рядом с отцом и этот священный саван будет обвивать мой труп.

Михаил Иосифович бережно сложил «талес» и завалил его узлами.

— У меня еще кое-что есть, — бодро сказал он, — все приготовлено для моей новой жизни. Весной я еду в Палестину, а по дороге загляну на конгресс сионистов.

Липшиц удивленно посмотрел на него.

— Сионистов? Но…

— Не беспокойтесь, — сказал Слязкин.

— Сионизм — шаг назад, возвращение к государственности, которое уже пережито еврейством. Взрослый человек берется за игрушки, которыми он играл в детстве: армия, территория, язык…

— Язык! — вскричал Слязкин, как ужаленный. — Язык? Я вам не уступлю ни звука из этого священного чудесного языка. Я не расстанусь ни с одним начертанием квадратного шрифта! Прошу покорнейше меня извинить.

— Позвольте! В конце концов язык — только средство, временное вместилище мысли.

— Квадратный шрифт, которым написана священнейшая книга человечества! А!

— Если еврейство отказалась от территории, на которой совершалась его история, то язык…

— Если бы мой отец только слышал это!..

— Современное новое еврейство… — начал было Линшиц, все более удивляясь неожиданному отпору. Но Михаил Иосифович не дал ему договорить.

— Простите меня, — промолвил он с резкой торжественностью. — Я вообще не согласен ни с одним словом из того, что вы так талантливо развивали. Ни с одним — извините меня великодушно! Вообще я думаю, что так расправиться с вопросом о еврейском Боге, как сделали вы, по меньшей мере, легкомысленно.

— Но вы же сами… — изумленно воскликнул Липшиц.

— Ничего подобного, дорогой мой! Я только говорил, что о многом думал в бессонницу. Но мне слишком дорого все это… дорого для того, чтобы… мм… Одним словом я рад, что мы провели прекрасный вечер. Который час?

Увлечение миновало, энтузиазм погас. Улыбочка, витавшая вокруг губ и уголков глаз, теперь ушла глубже; их лица были приветливо-холодны. Это был искусно подделанный грим умного человеческого образа.

— Заходите как можно чаще, — пригласил Слязкин, провожая гостя в переднюю. — Сегодняшний день с самого утра был для меня необыкновенно удачен, если не считать одного незначительного обстоятельства. Как вы думаете: он скоро умрет?

— Кто?

— Разве необходимо произнести имя нашего величайшего современника? Безжалостная смерть пригрозила ему своим костлявым пальцем. На этот раз он не вывернется. Кстати…

Он вспомнил что-то и тонко засмеялся, искривив рот и прищурив глаз.

— Кстати! Я могу вам помочь. Моя жена открыла кулинарные курсы. У нее нечто вроде пансиона. Мы живем врозь, но между нами, конечно, самые дружеские отношения. Она мой ангел-хранитель. Одним словом, вы можете у нее очень дешево устроиться. Я вам дам записку и завтра сам заеду. Это прекрасная женская душа.

Липшиц искренно поблагодарил, сознавшись, что не знал, где ему завтра пообедать.

Когда дверь захлопнулась оба с неприязнью вспоминали друг друга. С неудовольствием думали они о новой встрече.