Томление духа

XVIII

После кошмарной ночи, проведенной у актрисы, Щетинин уехал на охоту, которую устраивал его друг, очень высокопоставленное лицо.

Уже за первой станцией строения, фонари, деревья и все, к чему привык глаз, сразу присело, сделалось ниже, мельче и милее. Белесоватое же небо поднялось, потекло в стороны и отовсюду, поспешая за ним, побежали поля, одинокие дороги, черные леса на горизонте и низко несущиеся над землей вороны. Снег густо посыпал все, что выглянуло на поверхность земли, как будто сказал: отдохните. Глубокий холодный сон охватил землю. Все, что осталось с лета, было похоже на брошенных стариков; медленно день за днем без стона гибли они, ненужные… Думалось, что вернулись века глубокой старины, в темном сне первобытных желаний пребывают народы, еще нет многих машин, не открыто электричество, нет удобных жилищ, и потому черные проволоки телеграфа, свисающие плоскими дугами, кажутся мертвыми и непонятно-чужими.

Но когда приехали в богатое щегольское село и увидели подобострастно-развязных людей; когда надели теплые полушубки, пахнущие духами и деревней; когда, сопровождаемые гулким шумом, лаем, смехом, окриками на любовно искаженном русском языке и замечаниями на французском, пошли по мягкому, ни разу не взрыхленному снегу; когда увидели перед собой в шаге расстояния шершавую кору сосен и одиночно вкрапленных берез и когда мягкие, обжигающие нервным холодком, хлопья снега упадали за воротник полушубков на холеную шею — всем сделалось весело, уютно и легко, все поверили в свою молодость и удачу, которая ждет их в жизни, и все узнали наверное, что чистый воздух, белесоватое небо, проникавшее сквозь переплет сучьев, легкий холод дня, морозный ночи, ветер и сугробы приветливого, не городского снега — только шутливый обман, предпринятый природой с целью лучше развлечь молодых, богатых, титулованных охотников…

Поздней ночью усталые, с приятно-ноющей болью в затылке и в икрах ног, мирно возбужденные вкусной едой и теплотой привычного вина, на пяти тройках отправились за тридцать верст, к Нововратскому монастырю. Монотонно, как бы охрипнув от напряжения, звякали колокольца и бубенцы, и уж воспринималось не то, о чем они звонили, а то, как воспели их в стихах и прозе русские поэты. Вся ночь с внезапно высыпавшими звездами, словно замороженными в блестящие, отчетливо отелившиеся капли, была окутана воспоминаниями детства, полузабытыми строфами стихов, когда-то затверженных и теперь воскресших в новом смысле, и беспричинной грустью-надеждой, которая живит сердца глубже всякой радости.

Теплые горницы монастыря, пахнущий розами чай, знакомство с приветливо-ласковыми людьми медленные речи о постороннем, выходящем из круга обычных интересов, мысль о далекой-далекой смерти, легкой дымкой коснувшаяся мозга, еще более оттенила и подкрасила ощущение беззаботной милой жизни, которой не предвиделось конца.

Около недели провел Щетинин на охоте. Усталый, грязный, поздоровевший вернулся Александр Александрович домой. У вокзала ждала его коляска. Город показался ему чернее и ниже, чем представлялось там, среди снегов. Щемящая тоска по женщине, которую он любил, и чувство радости при мысли о ней прорвались с новой силой.

Ему было приятно увидеть жестокие глаза Виталия, его сытые в разнузданной лени движения и чувствовать запах кожи, идущий от коляски — потому что все это напоминало Надежду Михайловну.

— С приездом, вашродь, — сказал Виталий не снимая шапки и пропуская синие вожжи между вторым и третьим пальцем обеих рук, одетых в грязные замшевые перчатки поверх шерстяных. — Счастливо проехались?

— Спасибо, — ответил офицер. — Что дома?

Он хотел спросить про Семиреченскую, но проговорил:

— Что Зорька?

— Счастливо, — ответил Виталий и полуобернувшись, угадывая мысли барина, дружески добавил:

— И Надежда Михайловна здоровы. Все в акурате.

— Ты почем знаешь? — насмешливо и не злобно спросил Щетинин.

— В театре играют кажный вечер. В газетке читаю. Только в середу не играли, устала, значит, для передышки.

Но прошла еще неделя прежде чем Александр Александрович собрался к актрисе.

Знакомый звук звонка уколол сердце, и с этой тонкой острой раной в сердце он смотрел в огромные глаза актрисы. Она опять изменила свою прическу, и от этого ее похудевшее лицо, казалось, запылало новой красотой. В ее обращении тоже произошла перемена: она говорила с ним, как с школьником, насмехаясь и третируя. Щетинин не знал, что за время его отсутствия она без желания, делая кому-то назло, отдалась премьеру труппы, в которой служила; теперь она насмехалась над офицером, довольная что ее мучитель в смешном положения.

Неожиданный роман с актером был так тускл и холоден, что у обоих не было желания его продолжать. Актриса чувствовала отвращение, головную боль и тоскливую тяжесть в сердце. Выходило, что обстоятельства опять толкали ее к Щетинину.

— Не могу от него вырваться — сказала она себе, — как пиявка…

Семиреченская возненавидела его еще больше и скрытнее. Она не наряжалась для него, не разбирала выражений и, перестав стесняться, без церемонии брала у него деньги. Протянув худую руку ладонью наружу, она говорила, подражая цыганкам:

— Погадаю, молодец, заграничные твои глаза, подари монетку в пятьсот бумажек.

Но, когда он вынул деньги опустила длинные веки чтобы скрыть слезы стыда и злобно проговорила:

— Положите на стол.

Она попросила его заехать в субботу в театр, где шла репетиция, и увезти ее обедать. Щетинину был неприятен театр, особенно днем, когда все актеры, режиссер и автор были похожи на дурных людей. Он стоял в кулисах, наблюдал за репетицией и удивлялся: никто не заботился о том, как лучше играть, а спрашивал где стать, когда сесть, на каком месте упасть? Его заинтересовал также суфлер который теперь сидел на видном месте, за столиком, рядом с режиссером и автором.

Репетиция кончилась; Надежда Михайловна уселась в коляску, чужая, слегка охрипшая, словно измазанная фамильярными прикосновениями и теми словами страсти с которыми обращались к ней актеры по воле автора… Щетинину хотелось сделать так, чтобы она его заметила. Он украдкой сжал ее руку.

— Что такое? — обидно-удивленно спросила она. — Какие нежности, скажите!

— Ты даже не поздоровалась со мной, — заметил он.

Она почувствовала себя виноватой и поэтому рассердилась на него.

— Десять раз просила: не говорить мне при чужих «ты».

— Где же чужие?

— И не люблю, когда меня цапают за руку. Что за Ваня с Машей!

Виталий, услышав ссору, мчал вовсю, чтобы быстрой ездой угодить господам. Он покрикивал на зазевавшихся прохожих так грубо, точно это были его подчиненные. Актриса чувствовала себя несправедливо обиженной. Десять капризных желаний сразу наполняли ее мозг и она думала какое из них выбрать, чтобы больнее разозлить его и себя… Вдруг коляска круто взяла вправо, потом так же круто влево; от неожиданности и испуга актриса вцепилась в жилистую руку офицера. Из-под колес раздался крик, как будто кто-то громко и торжествующе пожаловался; коляска колыхнулась двумя вскоками и быстро понеслась вперед.

— Стой… Держи-и!.. — послышались злые окрики, замиравшие на расстоянии.

Щетинин обернулся и увидел, что в отдалении бежали маленькие люди, а посереди улицы образовалась все увеличивавшаяся толпа, похожая на расползающееся черное пятно. За коляской отстав на десяток сажен, бежал маленький городовой и свистел тревожной трелью. Коляска повернула в боковую улицу, сразу стало тихо и пустынно.

Надежда Михайловна бледная с закрытыми глазами была близка к обмороку. Офицер наклонился к ней.

— Раздавили? — шепнула она едва слышно. — Домой… мне нехорошо.

— Пошел домой, мерзавец, — сквозь зубы приказал Щетинин Виталию, который ни разу не оглянулся и сыто, плотно сидел на козлах.

Необычное волнение, как предчувствие, охватило Александра Александровича. Белое лицо актрисы с длинными веками и черной другой ресниц словно непрерывно говорило ему нежные, интимные слова; оно как будто пело… Экипаж мчался, ловко минуя углы, и в диком беге среди дневных улиц было что-то преступное.

— Моя… дорогая, — шепнул он ей в полураскрытые губы.

— Да, — отозвалась она, и ее лицо, не дрогнув ни одним мускулом, внутренне улыбнулось в неуловимой ласке, страхе и любви.

На мгновение нахлынул прежний душный запах черемухи, но тотчас исчез, улегшись плоской волной где-то на самом дне мозга. Щетинин удивился, когда коляска остановилась.

Он почти вынес актрису, обняв ее, словно оберегал принцессу.

— Кровь… — сказала дрогнув актриса и глазами указала на лакированные спицы, косо забрызганные свежей кровью.

Офицер взглянул, и ноздри его раздулись. Он сделал незаметный знак Виталию, и тот, не показав виду, что понял, тронул лошадей и понесся от подъезда…

На резкий звонок выбежала перепуганная горничная.

— Никого не впускать… Уйди, — приказала актриса

Ее голос сделался грудным, напряженным, бесстыдным, щеки заалели. Она протянула офицеру руки и стала склоняться на спину. Он вскрикнул и подхватил ее…

Он не переставал целовать ее голову, взяв в руки и рассматривая, как невиданную драгоценность.

— Маленький лоб, немного острый. Ты здесь закрываешь волосами? Эти выпуклости означают ум, склонность к математике. Когда я был в корпусе, интересовался френологией. Какие дивные неправильные зубы!

— Перестань, — смеялась она. — Глупый. Тебе нравится?

— У тебя детские брови. У моего старшего брата девочка с такими же бровками. Можно сосчитать волосики. Ты их немного подводишь? Нет? Только на сцене. Но самое удивительное — глаза. Я счастлив, Надя.

— Милый, милый! Никто не давал мне такой любви, как ты.

— Ты нежна, изящна. Какая удивительная кожа! Ты гибка, как ящерица.

— Я груба, милый. Про себя я называю все вещи настоящими именами. Я ругаюсь, как извозчик.

— Ты ничего не боишься. Ты знаешь, что хороша. У тебя длинные волосы, я люблю их.

— С тобою я могу быть цинична, как деревенская гулюшка… Так я называю проституток: гулюшка.

— Я не знал, что женское тело так прекрасно. Я никогда не любил до тебя… Надя!..

— Я всегда чувствовала, что ты очень силен.

— Почему?

— Ты сидишь и ходишь так уверенно, как… артельщик. Милый!

— Я мучил тебя. Прости, Надюша.

— Однажды ты вскочил в коляску; я подумала, что отдамся тебе.

— Я помню, когда это было.

— Все время я любила тебя, мой мальчик, солнышко, мой муж. Я злилась на тебя. Нет любви без тела.

— Ты прекрасна.

— Тебе нравится? Я рада.

— Я счастлив. Не думал, что могу быть так счастлив. Твой рот еще лучше глаз.

— Как странно все произошло.

— Твой голос изменился.

— Разве? Интересно знать который час.

— Не знаю. Не все ли равно?

— Глупый, я сегодня играю. Мне хочется есть.

— Я буду в театре. Не могу расстаться с тобой.

— Перестань меня целовать. Кажется, это был знакомый.

— Кто?

— Кого задавили. Я его где-то видела, может быть, в театре. Чему ты смеешься?

— Не смеюсь. Мне его жаль. Но я благодарен ему. Спасибо бедняге.

— Как страшно!

— Да… Кровь.

— Кровь. Когда он крикнул, я уже знала, что буду твоей. А ты?

— Я понял, что ты это почувствовала.

— Смотри: темно… В котором часу мы приехали?

— В третьем. Я люблю тебя, Надя, как жизнь.

— Я буду капризничать и ругаться, но ты ни на минуту не должен забывать, что люблю тебя. Слышишь?

В дверь постучали.

— Что такое? — произнесла актриса, и теперь собственный голос показался ей чужим.

— Из театра спрашивают, — ответила горничная.

Актриса вскочила.

— Боже мой. Уже спектакль! Никаких глупостей, милый… Уйди, уйди!

Через пять минуть она вышла к нему. Александр Александрович сидел в гостиной и, не видя, глядел на старинные часы.

Она сливалась со своим синим платьем, и он любил ее всю. Ему казалось, что он видит ее впервые.

— Что с тобой, милый? — Она быстро поцеловала его в губы. — Скорее в театр!

— Что же со мной? — переспросил он блаженно.

— Мне показалось, что ты… Виталия нет? Как жаль.

Она не рассердилась на то, что отослан экипаж и что пришлось долго трястись на скверном извозчике; и поэтому он понял, что она, действительно, глубоко и нежно его любит.

— Счастливый день! — сказал он. — Когда свадьба?

Она схватила его руку и успела поцеловать ее почти на виду у тех разряженных мужчин и женщин, которые, путаясь в дорогих платьях, входили в подъезд театра.

Щетинин купил ложу и просидел в ней один весь вечер. Ему казалось, что она играет гениально, потрясающе. Он был благодарен тем, кто ей аплодировал, громко называя по имени, и сладко ревновал к ним.

Когда спектакль окончился, он пошел за кулисы, но по непонятной причине заблудился, бродя по темным переходам и обливаясь мучительным потом. Один раз ему показалось, что он слышит торжествующий крик раздавленного. Тягостное предчувствие сдавило его сердце. Он злобно рассмеялся.

Почудилось, что не выбраться ему из этого темного лабиринта, и он здесь задохнется. Александр Александрович сдерживал себя, чтобы не закричать диким голосом.