Томление духа

XXVI

Была ночь, когда Субботин возвращался после своего неудачного визита к Щетинину. В темном предвесеннем небе горели мирные звезды, и все, что происходило под ними, приобретало особый смысл неслучайного. Нельзя было говорить себе: «То пройдет, а это забудется». Ничто не проходило бесследно, ничто не забывалось, а, раз случившись, закреплялось во времени и пригвождалось к миру. Оттого все было строго, серьезно и лишено каких бы то ни было страстей. В молчании протекали события, рождаясь, как дрожжи, одно из другого. Страданий никто не взвешивал и не сосчитывал и не вознаграждал за них ничем; от этой мысли высокая радость лишенная веселья, и нечванная гордость вселялись в сердце.

— Помилуй раба Твоего Александра, — бормотал Нил Субботин.

Образ офицера теперь был так ясен, как будто он знал его с детства. Жизнь Щетинина приобретала трогательнейшие формы мученичества. Хотелось рассказывать о нем вдумчивым людям. В странное и светлое отдаление ушло его существование.

— Помилуй раба Александра, — повторял Нил.

Ему хотелось одеть страдание Щетинина торжественными и величавыми словами. О себе самом, о Веселовской, о проститутке Жене и всех, кого он знал, хотелось говорить и помнить в торжественных словах. Девушка с черными, далеко расставленными, не глядящими по сторонам глазами встала в памяти. Он понял, что она отдана в темную власть страдания. Пришло в голову, что она скоро умрет. Тогда он должен уйти от Жени и быть один… Почему — он не мог бы объяснить.

Впоследствии он не мог вспомнить, когда именно свернул с улицы и пошел вдоль набережной, т. е., в сторону противоположную. Он двигался бессознательно и очнулся только тогда, когда при свете ночного фонаря прочел название улицы, которое много раз надписывал на конвертах; это название, безразличное для других было ему мило, как стыдливая ласка. Здесь жила Колымова. Он вспомнил свою комнату в доме обойщика, позднюю лампу на шатающемся столе и увидел самого себя, сидящего над недоконченным письмом. Сделалось жаль себя, точно постороннего.

— Пятый дом слева, — сказал он себе и повернул в короткую пустынную улицу.

В это мгновение он увидел человека, который, подняв голову, смотрел вверх. Человек не замечал его. Нил сделал несколько шагов и убедился, что человек стоит как раз против того окна в третьем этаже, к которому он сам стремился. Субботин очень удивился, задержал шаг и узнал Сергея. Нил не мог понять, что это значит; блеснула мысль, которая остро ударила его. Он затаил дыхание, смотрел и думал… Одно за другим освещались миновавшие события, становились ясными многие слова, и невыносимая тяжесть овладевала сердцем. В первое мгновение все показалось похожим на предательство, на измену исподтишка. Чтобы избавиться от него они вытолкали его взвалили ему на плечи тяжелые камни…

— Что же это? — сказал он, еще не овладевая собою.

Сергей подвинулся, и скудный свет упал на его лицо. Оно было печально, к усталые глаза без жизни и страсти глядели вверх. Нил вспомнил как Сергей лежал на полу возле кровати и рыдал. Нет, здесь нет предательства; Сергей так же несчастен, как и он…

Субботин стоял, спрятавшись за выступ стены и ощущая холодное железо водосточной трубы, о которую оперся рукою. Глаз привык к темноте. Величавая пустынность и тишина, какая бывает на улицах больших городов в ночные часы, томили сердце. Одинокая фигура стояла под освещенным окном и чего-то печально ждала.

— Уйди — сказал себе Нил. Но медлил. Он видел, что Сергей два раза оглянулся, точно в смутной тревоге…

Совершенно отчетливо, словно прочел это на пергаментном свитке судьбы — понял Субботин, что если окликнет Сергея, произойдет нечто страшное. То, что Сергей говорил о великодушном молчании, было мольбой о пощаде. Брат не был виноват ни в чем — иначе не просил бы пощадить его. Но слова о добровольном кресте были вызваны темной уверенностью в том, что Нил не пощадит его… Всю скромную, благородную душу Сергея видел он и понял, что брат намеренно делает его своим судьей и, быть может, палачом.

— Я ждал тебя, — сказал утром Сергей

Ждал, как мстителя, как великодушного друга, как судью и как мрачную смерть. Был может, этим проверял его? Ожидал слова правды и всепрощения? Становился под нож и говорил: «Моя вина в том, что я любил так же, как и ты; что невольно очутился с тобой рядом; что страдал, как и ты. Простишь ли?..» И еще молча говорил Сергей: «Не могу дольше жить. Не хочу. Но не имею сил призвать смерть. Убей меня».

Теперь все раскрылось. «Все становится ясным через некоторое время. Я только не знаю как». Нил припомнил: мысль о том, что Сергей знает и встречается с Колымовой, приходила и раньше. Но он отгонял ее, чего-то страшась. Разве не о том же говорил утром Сергей, когда трижды настойчиво произнес «да»?.. Быть может, Сергей притворяется, что не видит его, а на самом деле следит что сделает Нил.

— Останься со мною, — просил Сергей. — Не уходи в эту ночь.

Жалость, злоба, любовь и жестокость овладели Нилом. Его чувство к Колымовой обострилось новой мучительной драмой. Между ними неожиданно очутился Сергей. «Убей меня, — требовал Сергей, — тогда получишь ее». Он уступает ее. Но разве она принадлежит ему?

Зачем Сергей ставит его в положение судьи? Почему дает ему в руки нож? Он хочет уйти с дороги, ищет смерти, но зачем кладет свою судьбу в его руки?

Быть может, за освещенным окном никого и нет? Ведь она ушла к Яшевскому, ушла от них обоих. А они оба стоят ночью, на улице, друг перед другом и из-за тени, из-за исчезнувшего призрака борются насмерть.

Да, дело идет о смерти — смерти одного из них. Сергей опять оглянулся. Верно, думает: «Чего же ты медлишь?» Это Сергей мысленно позвал его сюда. Здесь все должно решиться.

Субботин вспомнил, о чем в бреду говорил Щетинин. В его утверждении о первой женщине, которую видишь ребенком, чудились проблески истины. Но раз так, то что же удивительного, если два брата полюбили одну и ту же? Это бывает чаще, чем думают. Это естественно. Естественно также, что она могла полюбить обоих… или не разобраться в том, кто настоящий…

Он вздрогнул, словно завеса разорвалась перед ним. «Она любит меня! — сказал он себе. — Она любит!» — повторил он с той дикой уверенностью, которая является у людей: в минуты высшего напряжения их мысли. Не надо было никаких доказательств, потому что эта мысль была похожа на веру, которая рождается сама собою, исходя из глубочайших недр сознания. Но память подсказала мелочи, незамеченные случаи, дрожание руки, непонятое слово. «Она знала Сергея уже тогда, когда я был у нее», — догадался Нил. Вдруг вспомнил как в ее комнате говорил о любви; припомнил ее непонятное упрямство, которое усиливалось каждый раз, когда он произносил имя брата…

Да, это несомненно! А он, как нарочно, звал ее к Сергею, хотел, чтобы они встретились. Что за удивительная девушка! Не желая становиться между двумя братьями, она ушла от обоих, ушла молча, не объясняя, как умеют уходить только великие духом. Удивительная девушка!

Она не может разобраться в себе, и ему необходимо прийти ей на помощь. Один из двух должен исчезнуть. Сергей тоже понял это. Потому и завлек его сюда, в пустынную улицу на страшный поединок. Один из них должен устранить себя. Сергей делает это не для себя и не для брата, а делает для нее. Ему жаль ее. Пусть она будет счастлива с другим, — вероятно, решил Сергей. Но ясно: если бы она не знала Нила, то ушла бы к Сергею.

— И все же она любит меня! — запело в нем. — Меня! Потому что мне лгала высокой ложью и меня обманывала! Сергей все знал, один я был в неизвестности. От меня ждала, что не поверю ее великодушной лжи, требовала, чтобы я разгадал ее стыдливое молчание, освободил ее и увел. Она ушла, она скрылась, но ждала, что ее отыщут. Дивная девушка, чудесная! Как она мучила себя!

Нил чувствовал холод водосточной трубы, о которую опиралась его рука. Всего несколько минут стоял он, спрятавшись, но вся жизнь его преобразилась. Все было ложь, — сказал он себе. — Она любит меня.

— Что со мной сделали! — горестно подумал он и вздрогнул. В последний раз, как бы оглядываясь, пришла мысль:

— Уйти, отказаться от всего. Спрятаться на окраине, в маленькой комнате, жениться на бывшей проститутке…

— Довольно меня топтать! — возмутился он. — Кто-нибудь из нас четырех должен быть жестоким. Тогда уничтожится ложь.

— Пусть случится!

И вышел из засады.

Он подходил к Сергею и знал, что каждый шаг приближает его к непоправимому.

— Пусть случится, — повторил он суровым сердцем.

— Сергей, — сказал он. — Теперь я знаю.

Сергей посмотрел на него; его глаза были печальны и спокойны. Он мало удивился.

— Нил, — прошептал он полувопросительно.

Они стояли друг против друга, и один из них приносил другому смерть.

— Я белый козлик, — прошептал Сергей.

Вдруг Нил почувствовал, что не в силах смотреть брату в глаза; как будто Сергей вырос и отошел куда-то, а он, Нил, стоит внизу и изо всех сил цепляется за что-то непрочное, хрупкое и, вероятно смешное.

— Сергей, — крикнул он в отчаянии и схватил его за руки. — Сергей не надо!

Брат тихо высвободился, и Нил увидел слезы на его глазах.

— Прошу тебя… Я погибаю… — бормотал Нил.

Сергей медленно взглянул на него.

— Все сказано, — произнес он. — Не надо ничего бояться. Не ходи за мной, пожалуйста.

Сергей споткнувшись медленно пошел по улице. Опять сердце Нила сделалось каменным, припадок прошел, и он стыдился его.

Долго бродил Нил по спящим улицам, и мирные звезды, глядя из вечности следили за ним.

— Пусть случится, — сказал Нил.

— Я белый козлик, — ответил брат.

Нил вспомнил их детскую игру; он был жрецом с ножом в руке; Сергей в простыне изображал белого жертвенного козлика.

— Ты отнял у меня белый свет и свободу. Возьми и мою жизнь тоже, — говорил десятилетний Сергей и клал свою голову на табурет. Нил заносил нож, но в это время появлялся курьер короля и останавливал казнь.

Но теперь не будет курьера, и никто не остановит казни.

Изредка попадались навстречу люди. Это были странные черные фигуры, которые не показывались днем… Что гнало их ночью по пустым улицам? Бесприютность? Бессонница? Хмель? Прошел высокий человек; его черная борода сливалась с темнотой ночи, он глядел перед собою и вполголоса говорил:

— Не надо мне… И слушать не буду…

Он не был пьян. От его мрачного лица и невнятного голоса веяло суровым благородством простолюдина.

На главной улице давно погасли лиловые электрические фонари; громады домов стояли, окутанные полумраком. Опять почувствовалось, что предметы сделались воздушными; они пронизаны чем-то, и все течет куда-то… Но теперь воздушность видимого мира была горестная, неизбывно-печальная; мир не был плотен и мертвеннопокоен, как неделю назад, а дрожал внутренним ритмом и тяжко, медленно дышал.

Смертельная усталость овладевала Нилом; он с трудом передвигал ноги. Чем ближе подходил к дому, в котором жил Сергей, тем большая тревога овладевала им. Он не мог сказать, что его беспокоит, но предчувствие неминуемого несчастия томило сердце. Вот ворота… Сонный дворник нехотя впустил его.

Когда он вошел в комнату, Сергей лежал одетый на кровати, лицом к стене и спал; Нил с трудом уловил его ровное дыхание.

— Не спит, — подумал Субботин.

Белые шторы были спущены, и большими туманными пятнами намечались окна. Нил не зажигал огня, уверенно двигаясь среди знакомых предметов. Он закрывал глаза и представлялось, что перестал жить, растворился, ушел куда-то. Но в углу на кровати было что-то огромное, громоздкое, и не исчезало, как все окружающее. Он соображал, что это Сергей… Медленно засыпал Нил. Громоздкое и тяжелое в углу мешало сознанию раствориться в невидимом…

На мгновение все забылось. И приснилась ровная росистая дорога в июньское утро. Небо так прекрасно, так сине и безоблачно, как никогда. Блаженное счастье овладевает сердцем. Оно расширяется, занимает всю грудь, все тело, и Нил думает: «Полечу». И плавно летит. «Поднимусь выше», и поднимается. Он летит вдоль дороги над росистым лугом и задевает за кусты; летит без всякого усилия, одним легким напряжением воли. Но чувствует: что-то мешает блаженному полету, в тревоге бьется сердце.

— Нил — зовет издали голос. — Нил!

Он полупросыпается; на мгновение видит большие белесоватые окна, затянутые полотняными шторами, удивляется, что так быстро посветлело, и говорит себе: «Не проснусь». Кто-то наклонился над ним, заглядывает в лицо, просит и нежно дотрагивается до одеяла. Нил знает: опять то громоздкое и тяжелое мешает всей его жизни. Пусть оно уйдет, умолкнет на веки…

— Нил, — опять с болью позвал Сергей.

Сонная усталость, как дурман, сковывает все тело, и он не может проснуться. Знает, что проснуться необходимо, что упускает что-то, чего никогда не наверстает, но продолжает лежать, полумертвый, оцепенелый с закрытыми глазами.

— Нил, — в третий раз в тоске зовет Сергей, ждет и не отходит.

— Он знает, что не сплю, — мучительно стыдясь думает Нил, но не двигает ни одним мускулом. — Я, действительно, не сплю. Не могу только проснуться.

Вдруг он чувствует, что Сергей наклонился над ним, и в ужасе и умилении ощущает Нил на лбу, у самых волос его губы. Далее он не видит, но угадывает, что Сергей подходит к столу и выдвигает ящик… Потом все исчезло; медленно и плавно потекло все куда-то, и уж ничто не мешало; тяжелая, громоздкая масса в углу сделалась необыкновенно легкой, как сон, как блаженный полет над росистым лугом в воздушном счастливом небе. Настал ровный покой небытия.

Нил спал до утра. Ему показалось, что громко стукнули в дверь; он вскочил. Никто, не стучал. Был день, солнце, весна. Сергей лежал одетый на кровати с черным обожженным ртом, с полураскрытыми в страдании глазами, которые из-под мертвых ресниц неотступно следили за братом. По-видимому, Сергей отравился несколько часов назад, когда наклонялся над спящим братом, целовал в лоб и тоскуя прощался с ним.

Мирно и светло было в комнате. Весеннее солнце глядело в окна; стекла были тусклые, запылённые, постаревшие за зиму… В глубокой сосредоточенности глядел Нил на мертвого брата. В эти мгновения он знал, что напрасно убил его — смерть Сергея не принесет ему пользы — и поэтому не чувствовал никакой вины. Сергей уже не был его братом, а только частицей духа, внешне угасшего и успокоившегося. Это он, Нил, помог ему подняться и достигнуть высоты, где жизнь становится лишней и ненужной, как зимняя одежда весною. Не было горя: одна большая ровная печаль связывала его со всей вселенной.

Но скоро Нил забыл эти мысли. Обычный поверхностный страх перед смертью, разделяемый всеми, заразил его, потянул в другую сторону и не дал пойти по тому пути, на который его толкал, подставляя грудь, бедный Сергей. Поэтому много ложного, мелкого и трусливого совершил еще Нил Субботин, а то, что им было сделано раньше, потускнело и забылось, как листы невнимательно прочитанной книги.

Только непонятая смерть страшна.

Он принялся искать письмо или записку, оставленную самоубийцей. Теперь, когда он забыл свои первые чистые мысли и внутренне отошел от убитого, перестав его понимать, сделалось страшно тех слов, который Сергей мог ему написать. Вероятно, это слова прощания, может быть, упреки. Каковы бы ни были эти строки, их нельзя будет забыть, они навеки врежутся в душу… Нил искал, тайно желая не найти и волнуясь горькой обидой при мысли, что письма нет.

Но Сергей пощадил брата и ничего не написал ему. И этого не понял Нил, и мелкий тупой упрек направил он его памяти.

Мертвец был один, совершенно один во всей вселенной, в безднах всех вселенных… Его высокий лоб был холоден и светел, черный рот обожжен ядом, и мертвые зрачки из-под полуприкрытых ресниц бесстрастно следили за тем, как рядом скупо и неосмысленно плакал живой человек.