Томление духа

IX

Так началась для Субботина та жизнь, которая привела его в иной, до сего незнакомый и им презираемый мир, сломила и очистила его сердце и надолго наполнила душу любовью и глубоким состраданием ко всему, что живет. И потом, когда многое неожиданно было прервано, а другое незаметно угасло, — уже не было возможности освободиться от потрясения, которое пронзило светом душу и наложило глубокий отпечаток на все дальнейшие переживания.

Приторно-сладкий запах пудры и помады, которую, как ему вообразилось, употребляют только проститутки, преследовал его и будил темное чувство гадливости и непреоборимого презрения. Минутами представлялось, что он выпачкался в чем-то липком, грязном; это было очень мучительно. Но опять налетала волна огромной нежности, когда он всем отдавал свое сердце, думал с любовью об извозчиках, дремавших на козлах, о бродягах, отправляемых ранним утром в полицейскую часть, о городовом, стоящем на перекрестке улиц и обдуваемом холодным ветром. Тогда не замечал он приторного запаха, его мозг светлел, и грусть горячей волной била из сердца.

— Благодарю судьбу, что встретил тебя, Женя. Погоди, я все устрою, твоя жизнь изменится.

Они сидели в недорогом ресторане за столиком, покрытом несвежей скатертью.

— Грех дурно говорить про родителей, — шепелявя начала Женя, — но сколько раз просила я: мама, отдай меня в магазин шляп. Я была бы хорошей модисткой, люблю убирать шляпы.

— А теперь уж поздно? — грустно спросил Нил.

— Куда я теперь пойду? Деньги нужны.

— Деньги будут. У меня есть знакомый офицер: Щетинин. Если ему рассказать, как они необходимы, то он даст, я уверен. Он богатый, хороший человек. Только надо подождать. Ладно?

— Ты добрый, Нил. Почему та девушка не любит тебя?

— Не нужно о ней говорить, — мягко попросил Субботин.

— Если она узнает, что ты со мной, то никогда не простит тебе.

— Она знает, — помолчав ответил он. — Я ей писал.

В первый раз он увидел, что мягкое лицо Жени приняло тупое, злое выражение.

— Что писал? Зачем?

— Она тебя полюбит.

— Не надо было писать, — упрямо оборвала девушка.

Временами в нем просыпался прежний ограниченный человек, пропитанный логикой и всей суетой трусливой жизни. Он со страхом оглядывался и соображал мелким умом практического человека:

— Зачем я с нею? Разумно ли губить себя из-за полуобразованной, никому ненужной проститутки? Я был бы полезнее в другом месте. И, наконец, разве это решение вопроса?

Доверчивость девушки, искренно, без фраз и порывов страсти, привязавшейся к нему, обременяла, как тяжесть, привешенная к ногам. Со злым чувством вспоминал он белье, которое так часто отдавалось в стирку, шляпу, платье и фальшивые волосы, взятые на выплату.

Но опять слышал ее голос, видел милые, сестрины глаза, юные и свежие, как черешни; ему делалось стыдно: он молча сжимал и гладил ее руку, как бы прося прощения.

Приходила и другая мысль:

— Завтра или послезавтра она пойдет с кем-нибудь. Я только мешаю ей.

Он боялся и в то же время втайне желал, чтобы это случилось. Вероятно, поэтому он медлил пойти к Щетинину за деньгами. Может быть, хотелось испытать последнюю степень жалости, проверить себя последним испытанием?.. Или желал вызвать в себе такое отвращение и ненависть, которые излечили бы от нежданного увлечения и освободили от мучительной тяжести? Он опять будет прежним, вернется в мир комфорта, чистых девушек, дружественно улыбающихся мужчин, в атмосферу всеми признанного и установленного порядка. А может быть, боролась душа с последним препятствием, с чванливым самолюбием мужчины? И желал преодолеть и пережить все до конца, чтобы были сказаны все слова и пройдены все пути?..

Однажды в ясное свежее утро они гуляли. Снег давно улегся плотной массой и уж не казался чуждым и необычным. Стояла бодрая тесная зима.

Коричневый сани, запряженные парой гнедых лошадей, накрытых голубой сеткой, промчались мимо. Молодой, неестественно толстый человек с пухлым бритым лицом, приподняв цилиндр преувеличенно вежливо поклонился Жене. Она покраснела от удовольствия под слоем румян, не заметив иронии.

— Кто это? — спросил Нил.

— Этот и дал мне в кредит платье и шляпу. У него три магазина. Страшно богат.

У Нила свело горло, он неясно проговорил:

— Ты ему отдавалась?

Женя улыбнулась своей добродушно-циничной улыбкой, словно, речь шла о невинной шалости.

— Да. А что?

— Он тебе заплатил?

— Говорю: он дал мне в кредит платье и шляпу. Кроме того, мы пили шампанское. Ты любишь шампанское?

— Он тебе нравится? — жестоко продолжал Субботин.

— Такой жирный. Жирных я люблю.

«Бежать, уйти!» — пронеслось у Субботина.

— Значит, это не так уж страшно?

— Что?

— То, чем ты занимаешься.

Она опустила голову.

— Что я тебе сделала? — грустно произнесла Женя.

— Ты говоришь: он тебе нравится…

Она ответила просто:

— Ведь я женщина. Ты забываешь об этом.

Он устыдился; кроме того, понял скрытый упрек.

— Я не хочу быть с тобою, как все. Когда придет время, и я захочу тебя, как женщину, ты будешь моей.

Она молчала.

— Разве я тебя обижаю?

— Я хочу, чтобы ты был моим мужем.

Он понял это, как условное выражение, как жаргон.

— Да, да. Это придет… со временем. Вот увидишь.

Коричневые сани с голубой сеткой повернули и теперь шагом следовали за ними. Толстый молодой человек с неестественно разбухшим лицом улыбаясь кивнул Жене.

— Он сделал тебе знак? — спросил Субботин с тревожным сердцем.

— Нет, какой знак? Я ничего не видела, — ответила Женя.

Он поверил, но через несколько минут, когда говорили о другом, она спросила:

— Когда ты пойдешь к тому офицеру?

Тогда он понял, что толстый молодой человек намеренно поехал шагом и сделал ей знак приглашения. Субботин ясно читал в ее маленькой нехитрой душе: не хотелось идти, но идти надо, необходимы деньги, потому и спросила про Щетинина — в первый раз за все время… Нил принял беззаботный вид и небрежно ответил:

— На днях… На будущей неделе.

Теперь он толкнул ее: так долго она не могла ждать… Женя замолчала. Но уж он знал, что случится. Он украдкой взглянул на нее: но ничего не прочел на напудренном, слегка подкрашенном лице. Оно было так же приветливо и ласково, как минуту назад.

— Где твоя подруга? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать.

— Какая?

— Та, с которой я тебя встретил?

— Варя? Она не моя подруга. Варя гораздо старше меня — не говори никому. У нее есть друг. Он ее бьет.

— Бьет?

— Да, и забирает деньги. Но она его любит. Нет, спасибо. Уж лучше быть одной.

— Ведь я твой друг.

— Ну да, ты.

— А она получает много денег?

— Нет, меньше меня.

— Тебе дают больше?

— Да.

— Почему же ей дают меньше?

Ответ Жени был так удивителен, что еще долго после этого Нил думал над ним. Она слегка запнулась, как бы подыскивая точные слова, и проговорила:

— Во-первых, что у нее за белье!

«Разумеется, — думал Субботин, — ежели все люди одинаковы и приходится расценивать их на деньги, то как же иначе различать, если не по белью?» Жестокая мудрость была в этих словах, и внутренне он опять приблизился к девушке, которую посылал на поругание… Он спросил:

— Ты думала о самоубийстве?

— О, много раз! Я хотела бы умереть, но боюсь, что это очень больно. А если меня спасут в больнице? Второй раз уж не сунешься.

Он поверил ей: так отчетливы и просты были ее слова.

— Ты боишься больницы?

— Не дай Бог! Не дай Бог!

Он давно заметил ее панический, почти сверхъестественный страх перед больницей — подобный страху вора перед тюрьмой.

— Вечером увидимся? — спросил он, глядя в сторону.

— Вечером надо зайти к одной подруге. Я обещала.

Он сжимал ее руку, как бы благословляя на позор.

— Хорошо. Я завтра зайду.

Он пошел, она окликнула его.

— До свидания, — повторила она. — Жаль, что не могу тебя чмокнуть.

Он постарался сделать улыбку; она не выпускала его руки.

— Почему ты не можешь навсегда со мной остаться? — задумчиво произнесла она.

Этот вопрос, как острый удар, мучил его во весь длинный вечер.

Непонятно двоился ее образ. Утром ничего не стоило отпустить ее к толстому молодому человеку; он видел ее равнодушно-милое лицо, подведенные брови, шляпу с пером, полученную на выплату. Все было обычно; никто не кричал, не произносил жалостливых слов, и произошедшее представлялось заурядным, незначительным делом. Но теперь именно от обычности и покорности накрашенного лица становилось больно до внутренних рыданий. «Самое страшное не в крике, — думал Нил, — а в немом безмолвии жертвы. Страдание, которое сознает себя, тем самым нашло исход. Страшно закрытое, немое, внутренне сгнивающее страдание с равнодушными пустыми глазами».

— Продал, продал, — говорил он себе, растравляя боль…

— Почему я не борюсь? Почему она пошла? — думал Субботин.

Деньги? Нет, не только в них дело. Здесь другое, что сильнее денег. Что же?

Весь вечер бродил он по улицам «второго сорта», где встретил Женю. Ярко светили фонари. В кофейне, где пахло сдобным хлебом, он сидел один и медленно думал. Некоторые женщины уже знали его, но не подходили. Белые жилки на поверхности мрамора заставляли вспоминать вечер, когда он в горе и обиде шел по улицам, не зная куда деваться. Прежняя боль вспоминалась уж с благодарной усладой. Чувствовалось, что пройдут еще месяцы, годы, и боль любви представится необыкновенным счастьем, которое принесла молодость… Было отрадно думать об этом, и рождалась надежда, что настоящее тоже благословится и наполнит сердце гармонией… Вспомнились пурпурно-золотистые закаты этой осени и железный воздушный мост, по которому экипажи и автомобили в быстром беге уносили изящных женщин. Он вспомнил актрису Семиреченскую и длинного офицера Щетинина… Их любовь казалась непостижимо-заманчивой, светлой, обставленная роскошью и интимной тайной…

Два раза возвращался Субботин в кофейню. Был поздний час. Говорили громче, шутили грубее. Пьяный студент громко жаловался на то, что его не уважают. Женщина с тупым белым лицом ждала: возьмут ли ее с собой? Субботин понял, что весь вечер бессознательно ждал и искал Женю.

На холодных улицах было пустынно. Низкая ночь залила жизнь, и электрические фонари представлялись одиночными бессильными вспышками сознания. Казалось, никогда, никогда не наступить рассвету…