Томление духа

XXII

Приблизительно через неделю в необычный час утром к великому человеку постучались. Хозяин произнес: «Войдите», но, видимо, сказал это совершенно механически, потому что, когда Александр Александрович Щетинин вошел, он застал философа, углубленного в чтение. Яшевский читал еще несколько секунд пока, случало оглянувшись, не увидел гостя.

Кирилл Гавриилович был доволен, что в числе его «учеников» находился офицер в блестящем мундире. Этот нарядный мундир и огромная, грохочущая по тротуару сабля как будто придавали особенный вес тому, чему учил Кирилл Гавриилович. Прикрывая растопыренными пальцами шею — он был без воротничка — Яшевский приветливо пошел гостю на встречу.

— Я только что умылся… Заинтересовался кое-чем… Хотите чаю, Александр Александрович?

У гостя был внутренне-торжественный вид. Узкие серые глаза под низким покатым лбом были немного воспалены; лицо осунулось и точно постарело; хозяин вскользь заметил, что левый рукав темно-синего мундира был запачкан известкой… Кирилл Гавриилович не любил, когда его видели неодетым.

— Одну минуту, извините, — сказал он и пошел в соседнюю комнату, где быстро привел себя в порядок.

— Могу я говорить совершенно свободно? — спросил Щетинин. Он сидел, сдвинув углом непомерно длинные ноги в узких рейтузах. Его некрасивое скуластое лицо было холодно и неприветливо.

— Речь идет о тайне государственной важности, — начал гость, — а именно о Болгарии.

Философ подошел к двери и запер ее на ключ.

— Болгарии, — повторил офицер и вскользь обронил: — Нас не подслушивают?

— Нет. Я весь внимание, — ответил хозяин.

— Есть проект переменить в Болгарии династию. Нынешней династией недовольны.

— Кто недоволен?

— Здесь, при Дворе. И при иностранных Дворах, — спокойно ответил офицер. — Готовится дворцовый переворот, приблизительно так, как это было в Сербии.

Яшевский кивнул головой.

— Все подготовлено. Об этом хлопочут здесь и во Франции. Скоро все должно решиться.

Философ опять кивнул и быстро стал соображать какую выгоду может принести ему переворот. Такая мысль всегда приходила ему в голову, когда случались крупные события и перемены в жизни народов.

— Вы знаете, что… — офицер назвал одно очень высокопоставленное лицо, — мне покровительствует. Недавно на охоте мы окончательно переговорили. Охота была предпринята для отвода глаз. У меня могущественная поддержка; словом, в успехе нельзя сомневаться.

— Вы один из руководителей дела? — спросил хозяин.

— Нет. Официально я в стороне. Пока мне лично выступать неудобно.

— Почему?

Щетинин ответил:

— Я являюсь претендентом на болгарский престол и до времени должен оставаться в тени.

Кирилл Гавриилович несколько удивился:

— У вас права на престол?

— Да. Мой прадед выходец из Болгарии, эмигрант, королевской крови. Я тоже королевской крови. Когда нынешняя династия будет устранена, я займу болгарский престол.

— Поздравляю. Во всяком случае это удачная карьера, — сказал улыбаясь хозяин, уже чувствуя, что переворот принесет ему свою долю выгоды.

— Спасибо, — холодно-любезно поблагодарил Щетинин. — Я намерен дать стране ряд реформ по образцу европейских и обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой помочь мне.

При этих словах офицер вероятно из уважения к болгарскому народу, а, быть может, и нечаянно встал и вытянулся. Хозяин тоже встал. Впоследствии обо всем разговоре, а особенно о том, как оба одновременно встали, Кирилл Гавриилович вспоминал с чувством омерзительного стыда, до того мучительного, что скрипел зубами.

— Чем же я могу быть вам полезен? — осведомился хозяин, и его сердце сладко заныло.

— Я прошу вас занять пост министра народного просвещения, — ответил офицер, слегка поклонившись.

Слово «министр» ударило великому человеку в голову, и он моментально опьянел, как будто выпил вина.

— Я введу обязательное всеобщее обучение, — продолжал Щетинин. — Через двадцать пять лет в Болгарии не будет ни одного неграмотного. Кстати вы знакомы с болгарским языком?

Яшевский считал себя одним из образованнейших людей мира, и ему не хотелось сознаться, что он не знает болгарского языка. Сквозь туман честолюбия, одурманившего мозг, он ответил:

— Во всяком случае этот язык славянского корня.

Офицер продолжал:

— Я готов допустить, что ваше назначение среди остальных членов министерства встретит известное недовольство. Но, пожалуйста, не смущайтесь этим. Само собой, вам придется принять болгарское подданство.

Великий человек согласился и на подданство.

— Болгария пока не может выступать самостоятельно и принуждена опираться о Россию. Но впоследствии — впоследствии мы будем самостоятельны.

Гость неожиданно оскалил свой широкий рот и показал многочисленные белые зубы, похожие на лошадиные. В улыбке его было что-то жестокое и заговорщичье.

— Надо действовать осторожно, — сказал великий человек, и его каменный лоб просветлел. — Каждый народ, как и отдельная личность, должен добиваться своей собственной свободы. Вы наметили других членов кабинета?

Великому человеку пост министра уже перестал казаться значительным; он начал мечтать о том, чтобы быть премьер-министром.

— Общий план работы должен быть в руках человека, который твердо знает чего хочет, — произнес Кирилл Гавриилович. Его лицо омылось гримасой; он почувствовал потребность долго и туманно говорить.

— Необходимо произвести новый опыт государственного строительства. Потому что старые опыты, вытекающие из известной узкопримененной идеи, оказались несостоятельными. На клочке земли под южным небом и протекторатом сильной державы вы должны взрастить поколение людей, внутренне свободных, новый народ. Его официальный паспорт пусть будет — Болгария, но своим религиозным сознанием он будет принадлежать всему миру. Его душа вместит в себе все изгибы новой мысли, все тончайшие завоевания современной идеи. Это прекрасно! Создать не только в мечтах, а реально, новое сообщество людей и новые отношения — грандиозная задача! Вы будете творить не на бумаге, а на живом черноземе дышащей земли. И через новое религиозное понимание и ощущение себя в космосе, на заре XX века, неподалеку от греческого неба родится новое человечество!

Он говорил, обращаясь к Щетинину, но в сущности не считал его способным возродить человечество, хотя бы потому, что тот предоставил ему, Яшевскому, пост не премьер-министра, а всего только министра.

— Благодарю вас, — сказал гость, внимательно выслушав. — Прошу вас только об абсолютном секрете.

— Когда приблизительно это произойдет? — спросил Кирилл Гавриилович.

— Очень скоро. К весне, — ответил офицер, и, как бы нечаянно открыв дверь в соседнюю комнату, искоса заглянул туда. Кирилл Гавриилович никак не решался предложить офицеру вопрос, который вертелся на его языке; наконец, когда гость был уже на пороге, он произнес:

— Высокопоставленное лицо, о котором вы упомянули, знает про ваш выбор?

— Знает и одобряет, — ответил Щетинин. — Его-ство заинтересовано вами.

— Неужели?

Щетинин задумался.

— Не устроить ли так, чтобы вам повидаться? Вы ничего не имеете против?

Великий человек опять почувствовал туман опьянения: он изо всех сил сдерживал себя, чтобы казаться равнодушным.

— Необходимо же столковаться! — сказал он таким тоном, что идет на это ради общего дела.

— Я вам дам знать на днях или на той неделе… Виноват телефонная трубка не была снята во время нашего разговора?

Кирилл Гавриилович подивился:

— Нет. А что?

— Тем лучше. Могли подслушать. Есть приспособления.

Хозяин взглянул на него, увидел запачканный известкой локоть и подумал:

«Не сошел ли он с ума?»

Но гость не был похож на помешанного. Офицер сказал, как бы разгоняя сомнения философа:

— Pardon, быть может, вам необходимы деньги? Я распоряжусь.

— Зачем же? Какие деньги?

Щетинин пошел к дверям, из деликатности наклоняя голову, чтобы не быть выше Яшевского.

— Если придут от моего имени, то пароль «Надежда Михайловна». Иначе, пожалуйста, не разговаривайте, — попросил офицер. — Не знаете ли который час?

Кирилл Гавриилович сказал, но гость не услышал; он поклонился и вышел.

Щетинин шел большими шагами, приподняв левой рукой огромную саблю. Два студента о чем-то говорили и замолчали при его приближении. Щетинин улыбнулся, польщенный: ему показалось, что они говорили о нем. Вдоль тротуара медленно проехала пустая карета; осторожно скосив глаза, он осмотрел ее из-под опущенных век; офицер понял, что карета имеет отношение к нему… Может быть, за ним следят, а, может быть, его охраняют по поручению неизвестных людей. Он чувствовал себя бодрым, полным сил и энергии, и молодое тело чуть-чуть ныло приятной болью-воспоминанием о безумных, бесстыдных ночах последней недели…

При выходе на широкую площадь он остановился и внимательно осмотрел то место, на котором через несколько лет ему поставят бронзовый памятник…

Великий человек не работал в это утро. Хмель честолюбия, ударив в голову, спутал все мысли. Он вспоминал с каким достоинством и самоуважением держался с претендентом на болгарский престол и мысленно хвалил себя… Неожиданно предложенный пост министра явился необыкновенно кстати: это было компенсацией за неудачу с Колымовой. В своем торжестве он теперь подумал о ней без прежней озлобленности. Ей недолго осталось жить, бедняжке!.. Яшевский решил навестить девушку. Он простил ее.

На улице было свежо, ясно; предчувствовалась весна. Только люди, много лет прожившие в северном городе, знают непонятное, всегда немного тревожное предчувствие предвесенних дней.

Невзрачно одетый, в старой меховой шапке, которая была известна публике по многим фотографиям, Яшевский чувствовал себя приятно спрятанным в своей скромности, от которой ежеминутно мог освободиться… Из подвала бакалейной лавки выбежал глупый песик и стал оглушительно лаять на него. Великий человек вздрогнул и, покраснев от досады, обиделся на песика. Но тот, не обращая внимания на министерский гнев, весело погнался за жирной кошкой.

На звонок Яшевского вышла полная пожилая дама; по тому, как она ответила на вопрос и как пригласила войти, сразу было видно, что она обожает девушку. Дама провела великого человека по темному коридору, постучала в дальнюю дверь и сказала любовно:

— Леночка.

Она ласково кивнула и отошла. Философ отворил дверь.

Колымова не удивилась его приходу. На ней была бархатная блуза темно-каштанового цвета, видимо давняя, которую носила, быть может, два или три года назад и из которой теперь выросла. Блуза, тесно облегала плечи и грудь девушки и подчеркивала линии, которых она стыдилась. Кирилл Гавриилович невольно залюбовался ею: в это утро ее красота была поразительна, и вся она словно была облита высокой печалью. Ему показалось, что только теперь, уже на пороге к старости, он понял, как красива может быть женщина. Сделалось стыдно всего, что он пережил с другими женщинами, и стало щемяще жаль ушедших лет.

— Сейчас писала вам письмо, — сказала Колымова, смотря мимо его плеча.

— Мне? Можно прочесть?

— Не надо. Впрочем, как хотите.

Она не двинулась. От темного бархата блузы лицо казалось бледнее, и прекраснее черные, далеко расставленные глаза.

Кирилл Гавриилович наклонился над письменным столом. На бумаге еще не просохли чернила. Своим ровным холодным почерком Елена Дмитриевна просила за что-то простить ее — обычная форма и содержание ее писем. Далее была фраза:

— «Пусть судьба нас сведет».

Сожаление об утрате прошедших лет сделалось мучительным.

— Пусть судьба нас сведет, — тихо повторил Кирилл Гавриилович и сел у письменного стола позади Колымовой. — Вот и свела. Ведь я первый раз у вас.

Девушка молчала; он не повернулся и, обхватив руками голову, говорил как бы сам с собою:

— В молодости я часто бывал у таких милых, чистых девушек. Но не знал и не догадывался, что это почти счастье. Не умел видеть. А теперь, когда молодость ушла, и я… теперь — я все вижу ясно, ненужно ясно.

— Всю жизнь мне недоставало «еще немного», какого-нибудь полсантиметра. Вот-вот дотянулся, но не хватает полсантиметра. Вот поднялся, но на полсантиметра ниже. Так всегда и во всем. Через некоторое время усилием воли, работой я добивался этого «еще немного», но жизнь уж уходила дальше, и опять не хватало полсантиметра. И опять я получал его только через месяц, через год, через десять лет.

— Происходило это от того, что я не верил. Не верил непосредственно, без анализа. Не поверил, что встречу нужного мне человека и поэтому женился почти на первой встречной; на этот раз в ней для меня не хватало… полсантиметра, но я думал, что со временем это наверстается. Но разница между нами все росла, и я должен был разойтись с женой. Теперь она несчастна.

— Если бы около меня была чистая девушка с открытым, непосредственно-чувствующим сердцем! Я был бы велик. Мы трудились бы вместе и были бы сильны друг другом. Вы не знаете какое счастье быть молодым и как мучительно оглядываться и видеть свои ошибки. Забудьте, Лена, то, что я говорил вам в последний раз. Простите меня.

С трудом произносил он эти слова, как бы добывая их из глубины своего холодного сердца, но, сказав их, почувствовал себя спокойным. Он слышал, как сзади пошевелилась девушка и вдруг почувствовал ее близко от себя; ему отчетливо показалось, что она, наклонившись, поцеловала его волосы.

— Господи, — прошептал он. — Лена.

Протянул наугад руки и тотчас встретил ее пальцы.

Она глядела на него сверху вниз и чуть-чуть покраснела.

— Мне ничего не надо от вас, — проговорил Кирилл Гавриилович. — Я ни о чем не прошу. Простите, Елена Дмитриевна. Забудьте.

— Да, — сказала она непонятно.

Он смотрел на девушку; жалость и любовь охватили его.

— Я вам дам возможность работать в другом месте, в новой стране. Хотите?

— Да. Только скорее.

— Это будет скоро, к весне — я не имею права говорить яснее. Вы можете свободно работать и окружить себя нужными людьми. Устройте университет для девушек, приюты для калек.

— Хорошо, — ответила Елена Дмитриевна, подняла на него свои далеко расставленные глаза и благодарно улыбнулась.

Он наклонился и поцеловал ее нескладную большую руку.

— Я тоже еду. Поедете со мной?

Она кивнула головой.

— Только скорее, — повторила она.

Яшевский облокотился о стол, на котором в беспорядке были разбросаны письма, нечаянно схватил глазом подпись «Субботин» и думал о том, что случилось. Как только он перестал желать девушку, она тотчас просто и доверчиво пошла к нему. То, что казалось неисполнимым, как чудо, произошло потому, что он сам сделался другим. Он понимал также, что малейший неверный шаг, неосторожное слово, и — все исчезнет. Рядом с ним стоял как бы не реальный человек, а воплощение того лучшего, что было в нем: стоит ему опуститься, я она уйдет.

— Лена… Девушка милая… — сказал он.

— Вы не должны смотреть на меня так, как на всех, — промолвила она.

Он не понял.

— Нет, нет…

— Я другая. Я почти не живу, — пояснила она, и ее прекрасное лицо застенчиво покраснело.

— Я должна в больницу, к Слязкину, — сказала она неожиданно.

— Вы бываете у него?

— Для него хорошо то, что с ним случилось.

Яшевский удивился до чего свободно она разбирается в чужой душе и как точно выражает свои наблюдения.

Они вместе вышли. На улице у нее был строгий отчужденный вид.

Они говорили о скорой поездке в далекую новую страну; обоим непрактичным, не разбирающимся в жизни, казалось доступным и легким все, что в действительности было туманно и фантастично; трудно же было только то, что перед глазами. Они расстались, улыбнувшись друг другу.

Великий человек вошел в книжный магазин и попросил учебник болгарского языка; его не оказалось, обещали выписать. Он купил множество газет и, придя домой, прочел все, что относится к Болгарии. Но в газетах были коротенькие, незначительные телеграммы и заметки, которые совершенно не указывали на то, что в этой стране готовится такой важный переворот. Смутное беспокойство овладело философом. Ему показалось, что у него отнимают министерство, а с ним рушатся и все планы на будущее в новой стране…

Он написал Веселовской короткое прощальное письмо. Сознание того, что он причинил другому боль немного успокоило его. Высокие мысли о церкви и человечестве посетили его.