Дни стали сплошной эйфорией. Кириллу казалось, что город, который он знает всю жизнь, стал для него совсем другим. Он словно заново погружался в него. Музеи, такие скучные, с клеймом школьной рутины, казались полными вдохновения с Таней.
Они останавливались у картин, и Кирилл смотрел на них ее глазами. Она рассказывала об авторах работ, истории создания и тайном смысле. Тогда ее пальцы описывали пируэты в воздухе. Блестки прозрачного лака сияли в лучах подсветки. Так же сияли ее глаза. В них отражалась та красота, что была доступна лишь ей. Казалось, Таня по-своему видела сочетания цветов, игру света и тени, смысл, который художник хотел передать ими.
Она говорила оживленно, улыбаясь, часто перебивая собственные мысли. Кирилл смеялся вместе с ней, переводя взгляд на картину. А потом она замирала. Для нее исчезали все звуки, пространство и посторонние люди рядом. Ее глаза становились еще больше и, казалось, обретали невидимую связь с произведением. В этот момент в ней все менялось. Веснушки придавали лицу не задор, а какое-то инопланетное выражение. Брови взлетали над глазами еще выше. Тогда Кирилл забывал о картине. Смотрел лишь на нее и хотел, чтобы Таня простояла так как можно дольше.
Иногда он не сдерживался и целовал ее прямо перед группой людей. Они бросали осуждающие взгляды, отходили подальше, но Кирилла только забавляло это. Они с Таней оставались у картины одни, и, смеясь, та слегка толкала его в плечо. Ее щечки пылали румянцем.
Она шла по залу дальше, и Кирилл медленно следовал за ней. Ему нравилось наблюдать за легкостью ее походки. Даже в массивных ботинках у нее были едва слышные, мягкие шаги. Лишь шелест длинной юбки был различим в тишине безлюдного зала.
Кирилл так не умел. Ремни на его куртке, металлические цепи и берцы всегда отчетливо возвещали о его приходе. Даже музейные ковры пропускали сквозь себя его поступь.
Таня с улыбкой оборачивалась на него. Они застывали прямо в центре зала, словно и забыв, что находятся под пристальным взглядом музейного смотрителя. Время никогда не щадило их в эти мгновения.
По вечерам они гуляли по крышам, пили глинтвейн и заходили в Подписные издания. Если в библиотеке Маяковского были интересные лекции, они шли туда. Сидели, держась за руки, уже представляя, как проведут остаток вечера дома. Как закажут роллы, купят вино, как Кирилл возьмет Тане цветы в переходе. Они зажигали гирлянду, ложились на диван и обнимались под пледом. Вспоминали, как провели день и думали о том, как проведут следующий. Они говорили о самом разном. Могли молчать, могли смотреть фильмы и потом с жаром обсуждать их.
А потом Таня уезжала. Она редко ночевала у Кирилла. Редко соглашалась, чтобы он подвез ее. Тогда, проводив ее взглядом, он оставался один. Тьма возвращалась и снова уносила его в свой омут.
− Иди сюда, − позвал его отец. Кирилл отложил гитару, и они вышли из гаража.
В гостиной сидела мама. Напротив нее стоял стеклянный столик. В нем отражался свет ламп, на тонких креплениях висящих над ним. Сев в кресло напротив, Кирилл безотрывно смотрел их блики. Лишь это помогало выждать томящую тишину, что повисла в воздухе. Почти кожей он осязал взгляд отца. Знал все его мысли, выражение лица и то, что случится, когда мама, наконец, обратится к нему.
− Послушай, − сказала она.
− Ты целыми днями играешь в гараже и совсем не думаешь об учебе.
− Я на неделю вперед сделал все задания…
Отец жестом приказал замолчать ему.
− Да, но ведь тебе всего пятнадцать. Твои ровесники наслаждаются жизнью, гуляют, влюбляются. Юность дана для этого, а ты просто упускаешь ее.
Кирилл пожал плечами.
− Надо чем-то жертвовать ради успеха.
− Какого успеха? — усмехнулся отец.
− Таких, как ты, миллионы. Успеха из них добьется всего один. Остальные обколются, разочаруются в жизни и просто пропьют ее. Ты что, этого хочешь? Скитаться как бродяга без копейки в кармане? Ну что это за взгляд исподлобья? — засмеялся он, смотря на жену. Она слабо улыбнулась ему.
Кирилл смотрел на него, чувствуя, как начинают дрожать губы. Неимоверная злость закипала в нем. Отец подходил к нему, весь красный от смеха, и пародировал его. Отсмеявшись, он серьезно взглянул на него.
− Ну, слышал я, как ты играешь. Видел игру вашей группы. Как там твоего друга зовут? Ден? Ну вот он может и добьется чего−то. Он в отличие от тебя хоть не затворяется дома, а у тебя даже друзей нет. Да и как они могут у тебя появиться. О чем с тобой говорить, кроме музыки?
Мать закричала. Он встал, чтобы ударить отца, но тут же отлетел назад. Послышался звон стекол. Столик разбился и посреди его осколков отец жестко скрутил его. Мощная фигура нависла над худощавым подростком, и он застонал от острой боли в плече. Его долго держали прижатым к полу. Когда мать подбежала к ним, отец, наконец, разжал руки.
− Ну, пока будешь приходить в себя, может, хоть одумаешься. Балалайщик без будущего, − глухо сказал он напоследок.
Разве это могло остановить его? Нет, тогда это мало, что могло сделать. Кирилл поднимался в пять утра и до самого выхода в школу оттачивал риффы. Гараж в их доме был со звукоизоляцией, поэтому родители продолжали мирно спать на втором этаже в своей комнате.
Часть времени Кирилл посвящал вокалу, писал песни и разучивал сложнейшие аккорды на гитаре. На нее, как и на курсы, он находил деньги сам. Лишь иногда мама давала ему часть своей заначки. Судорожно клала в его карман, следя, чтобы отец не заметил этого. Затем провожала его в школу. Чаще всего он сам добирался до нее. В ушах играло гитарное соло, и, закрывая глаза, Кирилл вникал в каждый аккорд, представляя, как исполняет его.
В школе у него не было друзей. Обычно он сидел на задней парте и мотивировал себя на предстоящую репетицию. Он представлял, как станет великим, и все изменится. Как те, кто сейчас смеются над ним, будут стоять в огромной очереди за его автографом. В груди тут же разливалось приятное тепло. Казалось, мир вокруг станет ярче, а его жизнь полноценнее. Тогда он будет наслаждаться каждым ее мгновением. В душе будет такое величие и спокойствие, что он с уверенностью скажет: да, я не напрасно столько пахал в юности. Ему окупится все до последней капли. Каждый насмешливый взгляд одноклассников, все язвительные намеки взрослых, одиночество. Окупится все. Он точно знал это.
Ее вещи Кирилл мог рассматривать часами. Перемещаясь по комнатам, он мог с блаженной улыбкой замереть у стеллажей и подолгу обводить пальцами винтажные флаконы духов.
Ими была заставлена вся верхняя полка. Маленький стеклянный графин с золотистыми узорами стоял в первом ряду, хотя Тани ни разу не пользовалась им. С завязок на коротком горлышке спускались две плотные кисточки. Мягкие, с атласными переливами плотной ткани.
Кирилл аккуратно касался их, боясь растянуть нити. Подушечками пальцев он ощущал все шероховатости объемных орнаментов и, налюбовавшись ими, открывал пробку. Тяжелую, в форме граненого кристалла. Зажав ее в руке, он закрывал глаза и вдыхал грушевый аромат. Постепенно в нем раскрывались и нотки розы, жасмина, фрезии.
Если Кирилл распылял их на руку, то к концу дня в них просачивались ваниль и мускус. К его удивлению, Таня всегда знала об этом. Она различала каждый аромат из пяти рядов своих духов и смеялась, когда вечерами он с упоением вдыхал их со своего запястья.
− Откуда у тебя такие красивые флаконы?
− Секрет, − игриво улыбалась Таня, не отрывая глаз от книги.
Она так и не сказала, где нашла тяжелого расписного павлина, обвившего хвостом золотистый бутылек с хрустальным шаром на месте пробки. Сколько Кирилл не упрашивал ее, ему не раскрылась и тайна бирюзового флакона широкой округлой формы. Неужели пейзаж на его поверхности и вправду нарисован акварельными красками? Ведь даже не приглядываясь, на ней виднелись мазки тонкой кисти, так детально изобразившей европейские домики на фоне горы и облаков. Их чуть застилали ивы, лениво склонившись над каменистой речкой.
Иногда Кирилл специально заходил в Лэтуаль, Рив Гош или Золотое Яблоко, чтобы сопоставить Танины духи с теми, что есть на их полках. Она ведь наверняка просто переливает одни из них в винтажные флаконы. Эта мысль быстро стала покидать его. Он не нашел ни одного совпадения. Даже похожего. На его удивления Таня реагировала почти лучезарной застенчивой улыбкой. Это так и осталось ее тайной. И в глубине души Кирилл был рад этому.
Постепенно она перевозила все больше вещей в его квартиру. Тогда Кирилл, как маленький ребенок, садился на пол и изучал их. Кусочки нарезанной пленки в крафтовых конвертах, старые CD-диски, лампочки, бусины, свечи из ракушек, разукрашенные виниловые пластинки лишь после тщательного осмотра передавались Тане. С улыбкой доброй мамы она брала их из его пальцев и расставляла на полках.
− Зачем тебе все это?
− Буду украшать комнаты, − говорила она.
Кирилл разрешил оформить квартиру так, как ей нравится. Это сначала удивило ее. Она и понятия не имела, что кто-то может жить, не замечая того, что происходит вокруг. Быть всецело в своих мыслях.
Впервые увидев жилье Кирилла, Таня была уверена, что просто не вовремя зашла в него. Журналы, толстые книги, остатки еды были рассредоточены по углам комнат. Белые полки на белых стенах были наполовину пусты. Такая же участь постигла и столы с тумбочками. Таня не нашла ни одой вещи, которая не была бы связана с музыкой.
− Ты − минималист? — как-то спросила она.
Кирилл с усмешкой пожимал плечами.
− Если так можно назвать отчаянного идиота вроде меня, то да, конечно. Но думаю, мне просто плевать. Я где-то слышал, что квартира — самый достоверный паспорт человека. Расскажет, чем он живет, и что наполняет его. Если из моей комнаты убрать гитары, ноты и все записи, она будет пуста. Так же, как и я без музыки.
Он говорил это с легкой грустью, обводя взглядом преобразившееся пространство. По вечерам в нем было особенно уютно. Золотые звездочки свисали с окон и озаряли теплым светом комнату. Кирилл любил всматриваться в них. Когда они с Таней лежали на кровати, его взгляд невольно поднимался к ним от компьютера. Тогда по его душе проносилось тепло. Особое свечение, после которого он еще сильнее прижимал к себе Таню, а потом вновь погружался в фильм.
Так было почти каждый вечер. Вместе они смотрели кино, чаще всего из французской классики. А потом Кирилл закрывал ноутбук, и лежа на спине, неподвижно водил взглядом по комнате. Таня уже спала на его плече, а он все всматривался в разноцветные лучи ночника. В то, как проносятся они по стенам, потолку, а потом замедляются, надолго погружая пространство в розовые, оранжевые, зеленые оттенки. Синие и фиолетовые были его любимыми. Их он ждал каждый круг, а потом утопал в них всей своей сутью.