Трейдер. Деньги войны

Глава 7 Илон Маск на минималках

Со змеиным шипением пыхнули язычки пламени в форме букв, стадион замер, через секунду ветер разогнал курившиеся над закладкой дымки: на зеленом газоне игрового поля четко выделялись полосы пожухлой, а кое-где и обгорелой травы в форме букв М, И, Т.

Трибуны взорвались — йельская хохотала, гарвардская возмущенно свистела, над сидевшими отдельно студентами МИТ вскипело облако красно-серых флагов «инженеров».

Пользуясь общим замешательством, члены «оргкомитета» тесно обступили нас, под их прикрытием я отсоединил и убрал батарею в чемодан, после чего мы с Панчо выбрались из неиствующей толпы у забора.

С трудом сдерживая желание рвануть бегом, мы спокойно перешли Чарльз-ривер по мосту Андерсона, прямо в кампус Гарварда. Быстрее, конечно, по Вестерн авеню или Ривер стрит, но там мосты откроют только через пару месяцев. Ну и еще — кто подумает, что негодяи, подложившие такую свинью гарвардцам, пойдут прямо в пасть ко льву? Дома я просто рухнул на кровать и смог встать только к вечеру — догнал нервяк, ноги не держали.

Нельзя сказать, что утром я проснулся знаменитым…

— Знатный шухер получился! — Ося протянул мне утренний номер Boston Herald.

Поперек всей первой полосы шел крупный заголовок «МИТ выигрывает 1:0 у Гарварда и Йеля. Звезды матча — шутники из Техно.»

Разумеется, имена героев, учинивших такое непотребство, быстро ушли в народ и я понемногу ощутил, что такое «купаться в лучах славы». Ровно до того момента, когда обиженная «школа выше по реке» заявила нечто вроде формального протеста и провост, то есть ректор института Теодор Лайман IV, потребовал предоставить весь «оргкомитет» под светлые очи.

Роберт Вандерграф еще вечером оповестил всех, чтобы были у него ровно в половине девятого утра. Он взял нас с собой к провосту, не скрывая, что наша судьба висит на волоске — мистер Лайман сам закончил Гарвард.

Недавний майор Инженерного корпуса сурово глядел на нас из глубины тяжелого кресла с кожаной обивкой и сквозь очки в круглой проволочной оправе. Высокий лоб, вогнутое лицо, упрямо сжатые губы плохо вязались с нашими надеждами на милосердие и сострадание.

— Подойдите, разгильдяи, подойдите, — произнес провост. — Дайте мне отругать вас.

Оргкомитет несмело сделал несколько шагов, я держался за спинами товарищей.

— Черт побери! Как это вы ухитрились заминировать поле стадиона? Это слишком, джентльмены, слишком! Что следующее вы взорвете? Бросить натрий в воду еще куда ни шло, не возражаю. Но взорвать Harvard Stadium! Повторяю, это слишком!

— Поэтому-то, как вы можете видеть, они смущены, полны раскаяния и просят их простить, — вступился за нас Вандерграф.

— Смущены и полны раскаяния? Гм… — недоверчиво сжал губы провост. — Я не верю этим хитрым лицам. Особенно вон тому, с физиономией ангелочка. Подойдите-ка сюда, мистер!

Поскольку Лайман указывал именно на меня, пришлось напустить самый сокрушенный вид и приблизиться.

— Вот как? Что же мне рассказывали о каком-то молодом человеке? Ведь это ребенок, совершеннейший ребенок! И это он заминировал поле?

— И лично подорвал заряд.

Провост хмыкнул:

— И детонаторы не отсырели? Ну-ка, молодой человек, расскажите, как все произошло.

Вандерграф и оргкомитет с растущим недоумением слушали разговор двух саперов, а провост выспросил всю схему минирования, дал по ней пару дельных замечаний и, наконец, отпустил нас со словами:

— Хватит шуточек, джентльмены, слышите? Хватит!

Стоило только покинуть кабинет и приемную провоста, как в коридоре соратники подхватили меня на руки и поволокли под неофициальный гимн института Arise all ye of MIT:

Вставайте в круг друзей все, кто из МИТ!

Будущее манит нас, а жизнь полна и хороша!

Вставайте и поднимите бокалы выше

За деяния, которые навсегда запомнят все, кто из МИТ!

По дороге к нам присоединилась еще куча народа и на лужайку перед Думом вывалила уже приличная толпа. В тесноте меня выронили, и я почел за лучшее смыться — пусть ребята празднуют, а у меня дел по горло.

У меня пентод.

Вернее, окончательная сборка того, что лаборатория наколдовала за последние месяцы. Так-то я старался дробить задачи на частные, чтобы не вводить в искушение добровольных помощников — ребята толковые, вполне могут догадаться.

Тем более, что там всей хитрости — воткнуть еще одну сеточку между экранирующей и анодом. Главное, подобрать шаг ячеек так, чтобы сетка основной поток электронов на катод пропускала свободно, а вторичный блокировала. Если такое знание дойдет до какой умной головы, я бы не рискнул ставить на честность против тщеславия — вполне могут идею если не спереть, то разболтать. Поэтому все основные этапы мы делали втроем: сборку, тестирование, построение вольт-амперных графиков. Последнее довольно муторно, но знаний не требует — поменял параметры тока, снял показания вольтметров-амперметров, записал, поменял снова и так до упора.

Заявку на патент мы подали сильно заранее, без действующего образца, только с теоретическим обоснованием и приложением расчетов. Сам же засел за статью в институтский сборник. И тут встала неожиданная проблема — как писать? Как я привык или как тут принято? Выделяться или маскироваться? В конце концов решил — если моя цель заработать себе имя, то надо выделяться. Ну и накропал, осталось приложить таблицы с графиками. В тот же день, когда Ося закончил с таблицей характеристик, усатый почтальон принес толстенький пакет из Вашингтона, и мы буквально пустились в пляс: внутри был ответ из Патентного бюро Соединенных Штатов.

Я крутил в руках, гладил и даже нюхал стопочку листов, прошитых темно-синей ленточкой, с красной рельефной печатью, разглядывал подпись главы Бюро Томаса И. Робертсона. Это еще не сам патент, а подтверждение, что заявка принята, дата приоритета зафиксирована, и нам можно снимать режим секретности. Осталось спокойно довести до ума и отправить в Вашингтон «действующую модель», но уже сейчас можно публиковаться.

Редактор институтского сборника читал мою статью, время от времени поднимая на меня взгляд поверх сдвинутых на нос очков:

— Вы реально сделали все сами?

— Общий замысел, расчеты и разработку сам, лампу изготовили мои помощники, они же провели серии измерений.

— И есть образец? — все еще неверящим голосом спросил редактор.

— Приезжайте, покажем. Кстати, можно будет сделать фотографии.

Сам он не сподобился, послал двух старшекурсников. В силу моей известности среди прогрессивного студенчества, обошлось без снисходительных похлопываний по плечу, как тут принято у старших по отношению к младшим.

Собственно публикация статьи с номером патентной заявки ничего, кроме дополнительной толики уважения в институте поначалу не принесла. Зато потом, когда она дошла до радиоинженеров…

Вызов к декану прозвучал весьма неожиданно — занятия еще не закончились, дел по горло, я еще в библиотеку собирался.

— Мистер Грандер, это мистер Хопкинс, Исследовательская лаборатория General Electric, — рыжеватый Вандерграф на фоне красной рожи сидевшего у стола дядьки смотрелся бледно.

— Я требую отказа от патентной заявки! — с ходу наехал гость.

— Обоснуйте, — я отодвинул стул и в наглую уселся.

Он чуть не лопнул и дернул двумя пальцами душивший его воротничок. Того и гляди, удар хватит — такой цвет лица обычно при повышенном давлении бывают.

Но нет, он справился с раздражением и принялся выкладывать список патентов GE. А потом еще и давить авторитетом Эдисона, основателя лаборатории. По его словам выходило, что в радиотехнике все на сто лет вперед придумано именно Томасом Алвой и его сотрудниками. Тем более они придумали тетрод, а наш пентод — «всего лишь небольшое усовершенствование тетрода».

— Мистер Хопкинс, достижения мистера Эдисона неоспоримы, но мнение, что он изобрел все на свете, умаляет роль господа бога и потому ошибочно, — елейно улыбнулся я в ответ.

Я думал, он сожрет свой крапчатый галстук, но Хопкинс сдержал себя в руках и не прибил молодого наглеца сразу. Мы спорили еще полчаса и по всему выходило, что я все сделал правильно: запатентовал не общий принцип, как любил делать Эдисон, подводя под него все последующие изобретения, а конкретную модель. И правильно задружился с репортером Boston Herald, написавшем уже пару статей о «вундеркинде из Техно», ему-то я завтра и подкину историю о зарубе с GE. Если наши расчеты верны, акции всех трех электротехнических гигантов должны дрогнуть, а мы срубим немножко денег на этих колебаниях.

С конфликтом мы удачно попали в новостную паузу без крупных международных или национальных событий — ну посадили губернаторов Индианы и Оклахомы, так это обычное дело. Ну пообсуждали газеты коллизию в розыгрыше студенческого чемпионата по американскому футболу, когда Иллинойс и Мичиган завершили сезон с одинаковым счетом, так их обоих признали чемпионами. Ну случилось в Мексике очередное восстание, а в Италии король отложил заседания парламента — кого это волнует в Америке?

А вот противостояние «юного гения» и «своекорыстных корпораций» — это прикольно. Библейский мотив «Давид против Голиафа», любовь американцев к изобретателям и предпринимателям, сделавшим нечто из ничего, юный возраст — все работало на раскрутку истории. Вот случись какая серьезная гангстерская заруба, сразу бы меня и забыли, а так устроили национальное шоу. Ну, в пределах Новой Англии во всяком случае.

И мы изо всех сил пытались эту шумиху подталкивать в нужном направлении.

Увещевал нас Самуль Уэсли Статтон — мы вбросили информацию, что он старинный друг Эдисона. Лаборатория GE опубликовала интервью своего президента — я дал интервью в ответ. Написала желтая газетенка (с нашей же подачи) о негодяях, обирающих малыша — мы в ответ прислали статью, в которой говорилось что не все так однозначно.

Ося похудел, но несколько килобаксов с этих учебных качелей мы сняли.

Хохмочки кончились, когда в дело вступила RCA, и нас принялись обкладывать юристы. В стратегической перспективе мы безусловно выиграем, но во сколько это обойдется папаше Грандеру?

Лоеры бились за чужой патент, как львы, и наши ближайшие планы оказались под серьезной угрозой. Два-три судебных разбирательства — и мы погрязнем в крючкотворстве вместо продуктивной работы. Мало того, эти сукины дети начали подкапываться под Grander Commutations. И если так будет продолжаться хотя бы год, мы не сможем создать фейковые компании, без которых вся ставка на Черный Вторник накроется медным тазом.

Неделю скрипел зубами и не мог толком работать — вот тебе Америка, вот тебе богатые родители, вот тебе стабильные законы. И что? Сплошное расстройство.

Причем если нас растопчут, то мне-то пофиг — на апельсиновом соке проживу. А Ося, а Панчо? И такая злость меня взяла за все прошлые неудачи сразу! Ведь каждый раз я объяснял провал внешними причинами, а тут мне дали идеальные условия, и если я даже сейчас не вытяну, то, получается, дело именно во мне. Грош мне цена, как инженеру и бизнесмену, если не найду решения. Оставалось стиснуть зубы и карабкаться вверх, как уже делал неоднократно.

— Эй, ты опять заснул и нес какую-то околесицу! — Панчо тряс меня за плечо.

— Какую именно? — я с трудом продрал глаза.

Блин, надо нормально отдохнуть.

— Что-то вроде win-win и «тот кто нам мешает, тот нам поможет».

Меня аж подбросило — точно! Выход есть, и он не в конфронтации! Win-win, как американцы называют обоюдовыгодное решение.

— Звони юристам RCA, назначай встречу.

— Зачем? — удивился Панчо. — Ты и так с ними завтра встречаешься. Кстати, что такое wood duck?

— Деревянная утка, а что?

— Ты во сне орал, что Эдисон — деревянная утка.

Мать моя женщина, как же лоеры любят чужие деньги! Нет, не мои, а именно чужие — я ведь пентод не сам изобрел, спер у будущего автора. Но стремление оттягать как можно больше читалось в их глазах, жестах и повадках безошибочно:

— … вы же понимаете, мистер Грандер, что у вас нет производственных мощностей и, удерживая патент, вы фактически будете блокировать развитие американской радиотехники…

Вот, даже на патриотизм давят и научную славу.

— Нисколько, джентльмены. Я подумал, посовещался с коллегами и предлагаю следующее. Я передаю патент в RCA…

— За какую сумму? — сверкнул лысиной мистер Янг, юрист лабратории GE.

— Не продаю, а передаю. Вы совершенно правы, неразумно сидеть на патенте, как собака на сене, изобретение должно послужить на общую пользу.

Янг кивнул еще раз, пустив гладкой головой зайчика.

— RCA получает все права пользования, взамен оборудует нашу лабораторию.

— Она лично ваша, мистер Грандер?

— Пока да, но по окончании курса я намерен безвозмездно передать ее институту.

— Это надо включить в договор, — заметил Янг и посмотрел на юриста, присланного отцом.

— Не возражаю, — отреагировал тот.

— Какое оборудование потребуется, мистер Грандер?

— Вакуумный насос… стеклодувная печь… я подготовлю список, но проще будет установить некий лимит, поскольку новые направления исследований могут потребовать нового оборудования.

Юристы бились до вечера, но компромисс устроил всех: RCA получает вожделенный патент и благородно поддерживает молодое дарование (на чем еще и списывает часть налогов), а я получаю дорогостоящее оборудование и славу первооткрывателя.

Win-win.

Ну и пару тысяч баксов с новости, что RCA и вундеркинд Грандер достигли мирового соглашения. И дикий головняк, поскольку про нашу лабораторию теперь знали все коммивояжеры Восточного побережья.

Я, конечно, сам виноват — мало того, что впустил первого, так еще и купил у него пылесос «Эврика». Нормальный такой электрический пылесос, со щеткой на колесиках, вентилятором и длинным мешком вдоль ручки — ну сколько можно по всему дому с метелкой и совочком шоркаться? Что лопухнулся, я понял уже через пару дней — коммивояжеры полезли изо всех щелей, как тараканы. Вот ей-богу, будто по сигналу «Все сюда!» встроенной в каждого системы оповещения.

Чего только нам не насовывали!

Крайне нужный изолирующий шлем с подачей кислорода и весом, как у чугунного моста. Правда, он навел меня на одну мысль — надо заказать защитные очки из закаленного стекла.

Громадный холодильник с гордым названием Frigidarium, в котором, по мнению коммивояжера, мы должны хранить наши вакуумные лампы.

Грузовик готовых обедов в стиле «только добавь воды». Ну, мы же занятые ребята, вот чтобы не возиться на кухне. Пищевая промышленность высот «доширака» еще не достигла и предлагаемые наборы отличались не слишком приятным вкусом, как ни пытался доказать обратное продавец, глотавший демонстрационное хрючево с восторгом в глазах и белозубой улыбкой. Надеюсь, ему приплачивали за каждый съеденный обед.

Терпение лопнуло, когда нам попытались всучить «лучи смерти Мэтью Гринделла» для остановки двигателей автомобилей и самолетов. За каким хреном они нужны исследовательской лаборатории, торговый агент объяснить затруднился. Ну, типа мы научные физики, а тут такая полезная научная приблуда.

Весь поток до одури напоминал тот, который я застал до ухода в армию — «Я представитель канадской торговой фирмы, и если вы купите у меня какую–нибудь фигню, то вы автоматически становитесь представителем канадской торговой фирмы, чтобы эту фигню продать!» Красавцы, практически ничего в методике за семьдесят лет не поменяли, кроме названий.

В конце концов мы повесили на дверь табличку «Мы не покупаем», а незнакомых визитеров долго мучали вопросами, прежде чем впустить в дом.

Чем ближе Рождество, тем больше студенты, особенно первокурсники, впервые оторванные от дома, ждали писем. Дважды в день, на ланч и после ужина, около небольшого здания почты на Массачусетс-авеню, выстраивались очереди. Неопытные бедолаги мерзли, подняв воротники пиджаков — они-то считали, что быстренько добегут, заберут письмо и вернутся обратно. Внутри толчея продолжалась у окошка, у абонентских ящиков и усугублялась тем, что почтовое отделение находилось в аккурат между МИТ и Гарвардом.

Очередь четко иллюстрировала разницу в подходах: «инженеры» полагали, что между ними и Гарвардом из поколения в поколение передается эпическое соперничество, а гарвардцы изо всех сил делали вид, что никакого МИТ не существует.

Получив письма, кто сразу бежал к себе, кто вскрывал на ходу, и брел, уткнувшись и ничего не замечая вокруг, кто прислонялся к дереву или фонарю и читал, шевеля губами, слово за словом. По лицам сразу ясно — от кого и о чем письма, и вообще получены ли они.

Паренек, каждый день ждавший весточки от подружки из маленького городка на Среднем Западе, печально возвращался с пустыми руками. Добродушный увалень, домашний мальчик, перечитывал письмо от родителей и предвкушал скорые каникулы и рождественский обед. Два или три гарвардских ловеласа обмахивались веерами надушенных посланий, распространяя вокруг парфюмерные ароматы, и снисходительно оглядывали менее удачливых соперников.

А мы паковали чемоданы — домой!

Пять часов ночным поездом до Pennsylvania Station в Нью-Йорке, день на инспекцию фирмы и брокерских дел, и вечером на станции в Трентоне нас встретил Фернан на «шевроле». Неделю мы отсыпались и отъедались, Панчо пропадал на конюшне, Ося в гараже, я приводил в порядок записи. Ну и все втроем — в тире, где настрелялись до одури. И обратно, тем же путем. Поезда тут ходят часто, есть экспрессы с минимумом остановок, есть тягучие, встающие в каждом городке, выбирай любой.

Новый семестр принес курс по философии и двоякие чувства от него. С одной стороны, профессор Палфри — великолепный преподаватель, энергичный, умеющий зажечь студентов. С другой — вся его концепция состояла слепленных в кучу идей, надерганных из разных учений, от Аристотеля до Шопенгауэра.

Первоначальный скепсис улетучился, как только я понял, что профессор ломал «мозговой ступор» у ребят, воспитанных в религиозных семьях, учил не бояться лезть с вопросами в святая святых, в самое мироздание. Инженерам ведь нужен незашоренный разум, вот он и внедрял картезинаский метод «подвергай все сомнению». Разумеется, чопорный Бостон, столица WASP (белых англо-саксонских протестантов), считал его опасным вольнодумцем и чуть ли не Лениным с Троцким в одном лице, спасала же его поголовная любовь студентов.

Еще мы возились с вакуумным насосом, переданным из RCA — не новым, но как нас уверили, вполне годным. Правда, пришлось угробить почти месяц, прежде чем мы побороли его капризы.

С ним наши лампы резко прибавили в качестве и я уже задумывался над разработкой нувисторов, то есть тех же ламп, но в металлических корпусах — стекло слишком хрупкий материал для грядущей войны. Еще до Исповедальной недели (вроде как Масленицы), я закончил документацию на октальный цоколь (обычный разъем, если знать, что делать, вообще беспроблемная вещь) и отправил следующую заявку в Бюро патентов. Если выгорит, зададим стандарт разъемов и сильно упростим монтаж ламповой техники.

Собственно Масленицы в Америке нет. Есть Жирный вторник, который отмечают в традициях предков — Марди Гра по-французски в Луизиане, Фастнахт по-немецки в Пенсильвании и так далее. В благонравном Бостоне все веселье сосредотачивалось в университетах, разве что в центре на Конгресс-стрит мэрия устраивала «Блинные бега», как в старой доброй Англии — домохозяйки со сковородками мчались, подкидывая и ловя блины.

Студенты же, приехавшие со всех концов страны, вносили в праздник привычные им обычаи и нас нисколько не удивила компания в костюмах бобров — природных инженеров, символа МИТ, в сопровождении маленького джаз-банда.

— Добро пожаловать, гости дорогие! — вышел я из зимнего сада в гостинную.

Размалеванные под негров музыканты исполнили бравурную мелодию, а «бобры» принялись скакать и грызть мебель.

Под саксофон, банджо и барабаны они опрокинули сперва стулья, потом стол и комод, рассыпав по полу патефонные пластинки.

— Джентльмены, ваши шутки заходят слишком далеко!

Не обращая внимания на мои протесты, двое ломанулись к лаборатории, я успел поймать их за воротники и развернуть обратно. На шум примчались Ося и Панчо.

— Джентльмены, прошу покинуть дом!

Тщетно — оркестр играл все быстрей, а «бобры» уже отпихивали меня в сторону.

— Прекратите! — рявкнул я.

И как по мановению волшебной палочки, музыка захлебнулась, а вся орда попятилась к дверям.

— Я знал, что разумным словом можно добиться…

— Ноги в руки и до хаты! — гаркнул за спиной Ося.

— Viento fresco en popa! — Панчо одновременно пожелал гостям попутного ветра в корму.

«Бобры» натурально ломанулись наружу, я обернулся — эти двое сжимали в руках пистолеты.

С крыльца гости ссыпались почти без потерь, но последний запнулся в дверях, и его ухватил за шкирку Панчо.

Ося пронаблюдал с крыльца за бегством находников и повернулся к пленному «бобру».

— Ты кто такой, хлопчик? — проникновенно спросил Ося у гостя, вежливо тыкая ему в пузо пистолетом.

Все-таки Ося и Панчо пережили гражданскую войну, видели смерть в упор, сами несли ее, и мирные студентики оказались им на один зуб — Гарвард! Школа выше по реке затаила обиду и наиболее радикально настроенная группа решила разнести вдребезги пополам нашу лабораторию под прикрытием карнавала. Блин, неужели придется заводить охрану?

Мы сидели на поставленном на ноги диване посреди разгромленной гостинной и ловили отходняк.

— Поехали в клуб, — неожиданно предложил Панчо. — Музыка, девочки, выпивка…

— Ты помнишь, сколько ему лет? — показал на меня подбородком Ося.

— А мы ему не нальем. А так хоть повеселимся.

Откуда эти перцы знали нужный адрес, я не выяснял — наверняка шарахались в свободное время, когда пошли хорошие деньги с биржи. Мы вылезли из такси у вполне приличного заведения и шагнули под навес. Откуда этих перцев знали вышибалы на входе, я тоже не спросил, но перед нами молча распахнули двери из цветного стекла в стиле модерн. Откуда этих перцев знали симпатичная блондинка и жеманная полноватая брюнетка, неизвестно, но девицы тут же подсели к нам.

Зал превзошел мои ожидания — просторно, большой круг танцпола отгорожен кадками с неизвестными мне растениями, вроде пальмами. Вдоль обитых кожей стен от сцены ко входу шли П-образные отсеки с темно-зелеными диванами, массивными столам и маленькими лампами под зелеными абажурами. Между отсеками и танцполом два ряда столиков попроще.

Публики немного, но только потому, что программа еще не началась. Музыканты тихонько переговаривались и пробовали инструменты — саксофоны, трубы, пианино, барабаны и гитару.

Зал наполнялся — те же гарвардские франты с эмансипированными девицами-флепперами, начались танцы. Мы что-то ели, ребята с девицами отрывались в фокстротах, наконец, на сцене появился паренек во фраке, помесь стендапера и конфераньсе. После его потуг на шутки полная тетка со страусовым пером в волосах спела смешную песенку, оркестр в перерывах наяривал модные мелодии, а потом свет погас, занавес задернули и в него уперся луч прожектора.

Через пару тактов минорного блюза подключился контрабас, а в в круг света скользнула певица лет двадцати.

— Сердце на двор, — прошептал Ося, позабыв про блондинку и уставился на расшитое блестками зеленое платье в пол.

Точнее, на вырез от шеи до самого пупка, который не шел дальше только благодаря пояску на заниженной талии.

Тряхнув короткими рыженькими кудряшками, девчонка запела низким, с хрипотцой голосом.

Я почувствовал, как у меня по всему телу дыбом встают волосы.