Трон

7

Осень 681 г. до н. э. — зима 681/680 гг. до н. э.

Столица Ассирии Ниневия

Он не верил, что еще способен любить. Слишком часто он терял тех, кто был дорог его сердцу, слишком много растрачивал сил на наложниц и мимолетные прихоти, и все ради того, чтобы снова почувствовать себя молодым. Он так ясно ощущал приближение старости и так не хотел с этим мириться, что предложи ему боги вторую жизнь — наверное, не задумываясь воспользовался бы этим шансом. Даже если бы пришлось отказаться от власти. Но он не верил в благосклонность богов и поэтому искал эликсир молодости сам. Такой силой обладала только любовь. Он и желал, и боялся ее. А она вдруг ворвалась в его жизнь и застала врасплох. И тогда он забыл обо всем. Единственное, что отныне имело смысл для Син-аххе-риба, была Марганита, юная принцесса Тиль-Гаримму.

Арад-бел-ит подгадал для их новой встречи самый удачный момент.

В начале осени на двадцать четвертом году правления Син-аххе-риба на Ассирию обрушились все беды сразу. В городе Анат, граничащем с аравийской пустыней, вспыхнул мор. За две недели счет умершим пошел на сотни. Все дороги с соседними областями пришлось перекрыть. Южнее, в Вавилонии, от страшного наводнения погиб весь урожай, поднявшаяся вода смела с берегов Евфрата целые поселки. На востоке, в Маннее, вспыхнуло восстание — в нескольких городах сразу были перебиты ассирийские гарнизоны и бунт грозил перекинуться на Мидию. А месяц арахсами принес сообщение из Табала. В битве, которая продолжалась два дня, Ашшур-аха-иддин потерпел самое внушительное поражение за всю кампанию. Потеряв половину армии, он вынужден был отступить в Маркасу. Единственным результатом войны за три года стали десятки тысячи убитых ассирийских воинов, разоренные города и сожженные нивы.

Разумеется, все эти события не могли не испортить характер Син-аххе-риба. Царь стал мрачным и задумчивым, и любой, даже малейший проступок вызывал у него раздражение.

Первым за это поплатился Таб-цили-Мардук. Царь обвинил его в неумении справиться с последствиями наводнения в Вавилонии и в том, что мор распространился из Аната в город Такритайн. Первый министр был схвачен прямо в тронном зале, брошен в тюрьму, а через три дня — казнен. На плаху попали и несколько жрецов из Сиппара, решивших нажиться на горе земледельцев, которые в одночасье стали нищими и бездомными. Казначей Нерияху, осмелившийся сказать, что казна опустошена, был брошен в каменный мешок….

Кто-то из сановников усмотрел в действиях Син-аххе-риба вполне очевидное желание вернуть себе власть, которая едва не ускользнула из его рук из-за тяжелой болезни, однако большинство ассирийской знати видело в этом недовольство Ашшур-аха-иддином. Ведь гнев царя обрушился исключительно на сторонников его младшего сына и соправителя.

И, напротив, встречи Син-аххе-риба с Арад-бел-итом стали регулярными. Старшему сыну сразу после восстания в Маннее была возвращена должность начальника тайной службы. Скур-бел-дан, продержавшийся на этом месте чуть больше года, попал в немилость, остался без наместничества и едва не лишился головы. Спасло заступничество Ашшур-аха-иддина и Набу-аххе-риба.

На вторую годовщину смерти малышки Ашхен царь отправился во дворец Арад-бел-ита: от сына пришло известие, что заболела Хава. У постели принцессы сидела прекрасная незнакомка, чьи богатые одежды и прическа соответствовали, скорее, знатной особе, чем служанке, которая, завидев высокого гостя, пала ниц.

— Кто это? — с удивлением спросил Син-аххе-риб, жадно разглядывая девушку.

— Марганита, принцесса Тиль-Гаримму, — тихо ответил Арад-бел-ит.

— О, боги, как она повзрослела, какой красавицей стала! — взволнованно прошептал царь. — Но постой, ты ведь говорил, что она мертва. Ты снова, в который раз, обманул меня. Кому-нибудь другому это не сошло бы с рук.

— Кому-нибудь другому, но не твоему сыну, который печется единственно о твоем благе. У принцессы слишком много недоброжелателей. Мне надо было выждать время, чтобы все забыли о ней.

— Выждать время?! Прошло… Сколько же прошло времени с той нашей встречи при взятии Тиль-Гаримму?

— Больше четырех лет. И все это время я берег это бесценное сокровище для тебя, отец, — еще тише сказал Арад-бел-ит.

— Дедушка, как я рада, что ты приехал, — слабым голосом произнесла Хава.

— Мое милое дитя, — сказал царь, приближаясь к постели больной, беря внучку за руку. — Как ты себя чувствуешь?

Он смотрел теперь только на нее, боясь даже взглянуть на Марганиту.

Сколько раз она являлась ему во сне, сколько раз он просыпался, пытаясь отогнать от себя навязчивое видение! И вот она здесь… совсем рядом… такая реальная и осязаемая… и во сто крат прекраснее, чем целую вечность назад… Принцесса Тиль-Гаримму. Бесценная жемчужина.

Хава посмотрела на деда с легкой укоризной: «Ну, сколько же ей можно стоять на коленях!». И Син-аххе-рибу — царю всей Ассирии, властелину мира и повелителю всех четырех сторон света — вдруг стало неловко.

— Поднимись, милое дитя, — смущенно произнес он.

— Это Марганита, мы подружились, дедушка. Она чудесная! — проговорила Хава.

Но эти слова окончательно сбили Син-аххе-риба с толку. Проще всего было надеть маску сурового правителя.

— Я хочу побыть со своей внучкой наедине, — холодно сказал царь.

Почти час он провел с Хавой. Говорили о Мидии, о Деиоке, за которого принцессе вскоре предстояло выйти замуж. И, конечно, говорили о Марганите, что интересовало царя более всего.

Син-аххе-риб вышел к сыну, только когда Хава уснула, попросил:

— Скажи, чтобы мне постелили в твоих покоях, не хочу сегодня возвращаться к себе во дворец.

Среди ночи, страдая от бессонницы, вдруг захотел увидеть Марганиту.

— Ты помнишь, кто стоит перед тобой? — сурово спросил он, когда девушку привели к нему.

— Син-аххе-риб, царь Ассирии. Ты никогда не желал мне зла, и у тебя доброе сердце, — опустив глаза, заученно повторила чьи-то слова Марганита.

Она не помнила его. Не помнила ничего о том страшном для себя дне, когда он погубил ее семью, ее близких, ее родной город…

И это привело его в замешательство.

Он призвал ее к себе, обнял, как обнял бы свою дочь, с невинной нежностью и жалостью, видя перед собой ее изумленные глаза, в которых не было ни капли ненависти.

С того самого дня Син-аххе-риб не переставая думал о Марганите. Каждую ночь царь покидал свой дворец, чтобы провести с ней время. Привыкший все брать по праву сильного, впервые в жизни пошел другим путем. Засыпал ее драгоценными каменьями, приносил ей благоухающие орхидеи и дивной красоты розы, одаривал платьями из тонкой дорогой материи с неповторимым рисунком, а взамен желал лишь взять ее за руку, посмотреть ей в глаза, услышать ее голос, вдохнуть ее запах.

И долго не решался подступиться к ней. Пока однажды она сама осторожно не поцеловала его в щеку. Он стал ей дорог.

Всю следующую ночь Син-аххе-риб не спал, мучаясь сомнениями. А сутки спустя появился во дворце старшего сына, чтобы разделить с Марганитой ложе. Это удивило ее, но она не сопротивлялась. Когда он уснул, она свернулась рядом с ним калачиком, прижалась, как котенок, и пролежала так до утра, не сомкнув глаз, испуганная и удивленная.

Однажды, провожая царя до тайного выхода из своего дворца, Арад-бел-ит спросил:

— Отец, не сделать ли тебе ее царицей?

Эта связь сблизила их. Они были сообщниками, храня эту странную тайну.

— Когда это произойдет, на нее начнут охоту и твоя мачеха, и твой брат, и все их приверженцы.

— Тогда, может быть, стоит свернуть им шею и напомнить о том, кто такой Син-аххе-риб?

Царь улыбнулся.

Арад-бел-ит хорошо помнил эту улыбку. В последний раз она не оставила камня на камне от Вавилона…

В первый день зимнего месяца тебета на двадцать четвертом году правления Син-аххе-риба в царском дворце собрались царь, Арад-бел-ит, Набу-шур-уцур, первый министр Ассирии Набу-Рама, царский казначей Парвиз, ревизор Палтияху и министр двора Мардук-нацир. Здесь же, в тронном зале, были постельничий Чору, после смерти Шумуна ни на шаг не отходивший от царя, и писец, готовый запечатлеть на глиняной табличке каждое слово, которое произнесет его повелитель.

— Нам предстоит принять трудное решение! — сказал Син-аххе-риб. — Мой младший сын Ашшур-аха-иддин еще не взошел на престол, а уже выпустил из рук то, что по праву всегда принадлежало Ассирии. Потеряв Табал, мы показали нашим врагам, что Ассирия ослабла. Еще немного — и мы потеряем Сирию. От этой немощи все наши беды. Бунт в Маннее — только первый отголосок этого поражения. Неспокойно в Мидии, в Мусасире, в шаге от бунта Вавилония. А скифы и киммерийцы только и ждут удобного момента, чтобы добить раненого льва… Должен ли я говорить, как тяжело мне далось это решение, — уверен, что нет. Все понимают мои чувства. Ашшур-аха-иддин обманул мои ожидания, не оправдал возложенных на него надежд. Он единолично правил страной три долгих года, когда боги послали мне испытание и приковали к ложу, и вот к чему это привело — Ассирия погибает из-за его нерешительности и недальновидности. И я хочу обратиться к вам за советом, мои ближайшие соратники и друзья: как мне поступить, дабы спасти государство, помня о том, что только справедливый суд, а также приверженность нашим обычаям и традициям, позволит нам избежать распри?..

Он все рассчитал верно. Взвалил всю ответственность на сына, хотя из-за болезни отстранился от управления страной всего на год. Сильно преувеличил невзгоды, словно позабыл, что бунт в Маннее подавлен меньше чем за месяц, беспорядки в Вавилонии прекращены, компенсации пострадавшим от наводнения земледельцам выплачены, а из Табала накануне пришло долгожданное известие о киммерийцах, неожиданно отступивших в свои земли, и это вселяло надежды на благоприятный исход войны еще до весны. Но царю нужны были основания для того, чтобы изменить свое первоначальное решение относительно Ашшур-аха-иддина.

— Мой повелитель, ассирийцы будут счастливы услышать, что справедливость наконец восторжествовала, — поклонился Набу-шур-уцур. — Твой старший сын всегда был и оставался единственным законным наследником трона.

— Но что скажут на это сторонники Ашшур-аха-иддина?

— Возможно, если мы заручимся поддержкой жречества… — осторожно высказался Набу-Рама, первый министр Ассирии, высокий рост и могучий торс которого больше бы подошли царскому телохранителю.

Син-аххе-риб с горечью усмехнулся:

— Не получится. Жрецы все за Ашшура…

— Война в Табале, — произнес вдруг Мардук-нацир, — совершенно опустошила нашу казну. И если бы не помощь тамкара Эгиби, наше положение было бы совершенно плачевным. Но я хочу спросить уважаемого Парвиза, как он собирается платить проценты Эгиби?

— К чему ты клонишь? — с интересом посмотрел на него Син-аххе-риб; однако, не дожидаясь ответа, он тут же обратился к казначею: — Парвиз?

Седой долговязый перс с горделивой осанкой, к которому обратился царь, почтительно поклонился:

— Мой повелитель, Мардук-нацир совершенно прав. Казна пуста, и для того чтобы ее наполнить, понадобится ввести дополнительный налог на армию. И тогда все обвинят в этом Ашшур-аха-иддина, главного виновника наших несчастий…

Снова заговорил Мардук-нацир:

— Всеобщее недовольство подкрепим слухами, что боги наказывают Ассирию, ведь царь отступил от обычаев своего народа и выбрал соправителем младшего сына; и что главным препятствием к справедливому решению остается жречество. Уверен, после подобных нападок оно отступится от Ашшур-аха-иддина.

— Что скажешь, Арад-бел-ит? — царь благосклонно посмотрел на сына.

— Одних слухов и сдержанного недовольства жречеством будет мало.

— Вот и займись этим. Подогрей толпу так, чтобы она потребовала от меня справедливости в отношении престолонаследия.

Син-аххе-риб после этих слов поднялся и в сопровождении Чору покинул тронный зал так же, как и пришел туда, через тайный ход. Затем ушел Арад-бел-ит. Остальных советников по одному вывел из дворца Мардук-нацир.

И все-таки соблюсти меры предосторожности в полной мере не удалось.

Таба-Ашшур, начальник царской стражи, проверяя посты, увидел, как министр двора идет рука об руку с казначеем через центральный вход, начал интересоваться, кто еще был утром во дворце, а выяснив, поспешил к Ашшур-дур-пании.

— И что в этом странного? — не понял сначала кравчий.

— Все они пришли в одно время, и кто послал за ними, я не знаю. Все собрались в тронном зале. Спрашивается — зачем, если там не было царя. Ради встречи с Арад-бел-итом? Тогда почему не у него во дворце?

— Как долго они там находились?

— Около часа.

— А где все утро был царь?

— Гулял по саду, просил не тревожить.

Ашшур-дур-пания скривился.

— А вот это уже нехорошо… Насколько я знаю, из сада в тронный зал есть тайный ход. Он только царю и известен. И если Син-аххе-риб им воспользовался, значит, он встречался со сторонниками Арад-бел-ита, а это не сулит нам ничего доброго. Кто еще мог там быть, кроме сановников?

Таба-Ашшур на мгновение задумался.

— Стражи не было. Если царь, то непременно и Чору… а еще писец по имени Гиллиана.

— Хорошо. Ступай. Я рад, что Ашшур-аха-иддин не ошибся в тебе.

Близилось время завтрака. Ашшур-дур-пания проследовал в царские покои. Рафаил, сын Нерияху, бывшего казначея, почтительно доложил кравчему, что царь вернулся с прогулки по саду и с минуты на минуту должен появиться за столом.

Син-аххе-риб вошел в столовую в сопровождении Чору и Хавы. Настроение у царя было превосходное. Он даже смеялся, что в последнее время с ним случалось нечасто:

— Передай своей колдунье, что она поплатится головой за свою дерзость!

— Дедушка, как можно! Я сама ее боюсь! — отшутилась в ответ внучка.

Проходя мимо кравчего, царь смерил его насмешливым взглядом:

— Ты не заболел? Лицо серое, глаза усталые.

— Небольшое недомогание, мой повелитель.

— Ну так отдохни сегодня. Оставь вместо себя Рафаила. Ты ведь ему доверяешь?

— Разумеется, как себе, — ответил Ашшур-дур-пания, с плохо скрываемой ревностью посмотрев на юношу, чье имя упомянул царь. — Благодарю тебя, о повелитель. Твоя доброта не знает границ…

Из царских покоев Ашшур-дур-пания немедленно отправился на женскую половину дворца, чтобы встретиться с Закуту.

Выслушав его, царица насторожилась:

— И что может за всем этим стоять?

— Пока не знаю, но обязательно выясню.

Тем же вечером Ашшур-дур-пания, заглянув в казармы внутренней стражи, нашел Бальтазара.

— Знаешь ли ты царского писца по имени Гиллиана? — спросил кравчий.

— Конечно.

— Что можешь сказать о нем? Можно ли как-то к нему подступиться? На что он падок? Женщины, вино, золото? Где бывает по вечерам? Как развлекается?

— Честное слово, он вряд ли заслуживает столько внимания. Но если хочешь знать, Син-аххе-риб с некоторых пор держит его при себе по той причине, что кто-то из наместников однажды отрезал ему язык, да и к царю он попал через Набу-шур-уцура. А значит, добровольно писец тебе вряд ли что-то поведает.

— Выясни все, что сможешь. И не тяни.

Бальтазар посвятил исполнению этой просьбы ни много ни мало три дня. Писец жил затворником. Семьи у него не было, скверных привычек не водилось, к роскоши оказался равнодушен. Большую часть времени он проводил в царском архиве, с утра до вечера перебирая глиняные таблички и что-то сочиняя.

«Наверное, поэму, — предположил молодой писец, которого расспрашивал стражник. — Ходит от стены к стене, бормочет что-то себе под нос, а потом долго налегает на стилус».

Раз в месяц Гиллиана покидал Ниневию, отправляясь куда-то на лодке ниже по течению Тигра, однако поскольку на следующее утро он всегда возвращался, Бальтазар в первую очередь наведался в Калху. И ему сразу повезло.

— У него там отец, — сообщил он о результатах своих поисков Ашшур-дур-пании, как только все прояснилось. — Больной отец. Единственный его родственник. На эту наживку мы его и поймаем. Но сначала я должен знать, ради чего рискую головой.

Выслушав кравчего, Бальтазар согласился, что дело нешуточное.

На следующий день Гиллиана получил известие о том, что отец его при смерти.

Писец взял своего помощника и вместе с ним отправился к царю, чтобы получить его разрешение немедленно покинуть дворец и Ниневию. Гиллиана вывел свою просьбу на глиняной табличке, помощник прочел ее царю. Син-аххе-риб возражать не стал.

На полпути к родному дому Гиллиану нагнали Бальтазар и Нинурта. Их лодка была значительно больше, чем та, на которой плыл писец, и поэтому стражники уверенно пошли на таран. От столкновения легкое суденышко переломилось пополам как щепка и быстро пошло на дно. Рабов добили баграми, писца выловили и втащили на корму. Допрос начали здесь же.

— Узнаешь меня? — сурово спросил Бальтазар, снисходительно глядя на тщедушного писца, стоявшего перед ним на коленях и дрожавшего то ли от страха, то ли от холода.

Гиллиана испуганно закивал.

— Тогда выслушай меня. Расскажешь все, и я сохраню тебе жизнь. Попытаешься юлить, захочешь обмануть, пожалуешься кому-нибудь — и твой отец умрет на самом деле. Закуту нужен такой человек, как ты, рядом с царем…. Четыре дня назад сторонники Арад-бел-ита тайно собрались в тронном зале. Ты был вместе с ними. Я хочу знать, присутствовал ли на этой встрече Син-аххе-риб, что там обсуждалось, и какие решения были приняты.

Писец открыл рот и стал показывать пальцем, что у него нет языка.

— Неужели ты полагаешь, я не осведомлен об этом? — усмехнулся Бальтазар. — Нинурта, дай ему стилус и табличку.

Пока сотник искал на корме письменные принадлежности, его начальник бесцеремонно разглядывал пленника.

«Пальцем ткнешь — сразу рассыплется. Трусливый, жалкий человечишко, и как таких земля держит. Мне бы радоваться, что все так легко получилось, а почему-то противно. Велика честь — прижать к ногтю таракана. Зато Ашшур-дур-пания будет доволен».

— Твой помощник мне рассказал, что ты пишешь поэму, — неожиданно для себя вспомнил Бальтазар. — Это правда?

Писец, с трудом протолкнув в горле комок, который, казалось, мешает ему дышать, энергично закивал в знак согласия.

— Нет, мне просто интересно. Неужели все, кто пишет о богах, героях и любви, такие же мокрицы, как ты? Как можно быть храбрым там и трусом здесь? Можешь не отвечать…

Подошел Нинурта, вручил писцу серебряный стилус и глиняную табличку. Бальтазар рявкнул:

— Поторопись, я жду! — и невольно отвернулся от писца, который своей трусостью вызывал у него изжогу.

Но Гиллиана больше не дрожал. Подняв на стражников влажные от слез глаза, взяв в руку стилус, он вдруг вогнал его себе в сердце прежде, чем Нинурта что-то предпринял.

— Проклятье… Да он убил себя… — пробормотал сотник, растерянно оглядываясь на своего начальника.

Бальтазар на минуту опешил. Меньше всего он ожидал такого поступка, но затем рассмеялся:

— Знаешь, о чем я подумал, дорогой Нинурта? Ни тебе, ни мне никогда не написать ни строчки.

— Я и не умею, — обиделся тот.

— Знаю. Не обращай внимания. Привяжи ему к ногам камень и брось за борт.

— Как поступим с его отцом? Если выяснится, что он не был при смерти, царь может заподозрить неладное.

— Оставь старика в покое. Его сын это заслужил. Расследование смерти писца все равно поручат мне, а когда на реке найдут перевернутую лодку, объяснить все будет просто.

— И что будем делать дальше?

— А ничего. Это тупик… Подождем. Может, что-то и прояснится.

В Ниневию они вернулись уже ночью. Разошлись по домам.

Бальтазар был задумчив. Последний год, стараясь заглушить боль от потери Ани, он перестал заглядывать внутрь себя. Что-то сломалось в нем, мир утратил краски, пища стала пресной, вино лишь утоляло жажду, наслаждения утратили всю привлекательность… И вдруг оказалось, — причиной тому стал жалкий писец, — что даже в смерти есть высший смысл. Означало ли это, что его жизнь теперь пойдет по-другому, Бальтазар еще не знал.

Не успел он переступить порог, как слуга огорошил новостью:

— Мой господин, с самого вечера тебя ждет гостья.

— И кто она? — удивился хозяин.

— Она не сказала, лицо не открыла. Приехала в паланкине, едва стемнело.

— Принеси вина, фруктов и немного мяса.

Когда он вошел в зал для гостей, женщина поднялась и шагнула ему навстречу.

— Хава?..

— Ты хочешь знать, зачем дед собирал у себя сторонников моего отца?..

Через неделю по Ниневии поползли слухи, что царь поднимает налоги, но во всем виноват его младший сын Ашшур-аха-иддин, который не может справиться с восстанием в Табале, и что если бы не жречество…

В Ашшуре и Арбелах толпа напала и разграбила амбары, принадлежавшие храму богини Иштар. В Калху двое священнослужителей были избиты среди бела дня. А затем, в ночь на семнадцатое тебета, в Ниневии сгорел зиккурат бога Ашшура.