Туркменская трагедия

ФЛЮГЕР

Слову “флюгер” в четырехтомнике “Словаря русского языка” дается толкование: “О человеке, часто меняющем свои взгляды, убеждения”.

Говорят, когда Цицерона сенаторы уличили в двуличии, тот нашелся с ответом: “Я клялся языком, ум мой не клялся”. Право, не знаю, хватит ли у Ниязова догадливости, скорее, уверенности сослаться на свой ум, если припомнить ему все его поступки, когда он, упиваясь властью члена Политбюро ЦК КПСС и “первого” в республике, витал в небесах. Его вполне устраивало собственное положение, достигнутые им высоты, а о независимом Туркменистане, а тем более о президентском кресле, он тогда и не мечтал. Скажи ему тогда об этом, он почел бы такую мысль крамольной. Как говорят, аппетит приходит во время еды.

Ни по возвращении на родину, совпавшем с годами перестройки, ни позже Ниязов не имел собственных идей переустройства туркменского общества. Из-под его пера на эту тему ни тогда, ни сегодня не вышло ни одной работы, хотя в своих выступлениях и интервью он имеет обыкновение прихвастнуть, что много читает, пытаясь восполнить недостаток своего образования, да и воспитания. Впрочем, учиться никогда не поздно, если чувствуешь пробел в знаниях. Даже президентам. Лишь бы впрок пошло.

Автор этих строк далек от желания покуражиться, но Ниязов в своих многочасовых выступлениях, будь то заседания Кабинета Министров, Меджлиса или Совета старейшин, непременно транслируемых по телевидению и радио, нередко, как открытие, приводит факты и события, известные семиклассникам, вызывая у слушателей невольные улыбки. Что это, неосведомленность президента? Или невежество аппарата, если речь идет о его малограмотных пресс-секретарях, которых он также часто меняет?

Правда, в последние годы изданы многотомники его докладов, речей, интервью, но это, по сути, — коллективный труд большого отряда спичрайтеров, редакторов, добросовестно поработавших над его сумбурными, косноязычными выступлениями, в которых больше позы и жестикуляций, нежели мыслей. Литературные “рабы” обычно превращают невнятность его суждений в определенную ясность, особенно при переводе на русский язык и когда, послушав бредовую речь президента на туркменском языке по телевидению, сопоставляешь ее с опубликованной, то это, как уже упоминалось, небо и земля.

На нашей памяти как в верхи, так и в низы КПСС, втерлось немало проходимцев, демагогов, для коих коммунистическая идеология, партийный билет являлись своего рода талисманом, карточкой для входа в спецраспределители. Характерным это было и для партийных кадров, влившихся особенно в застойные годы из хозяйственных структур — промышленности, строительства, транспорта, сельского хозяйства. К их числу можно отнести и Ниязова. Еще Юсуф Баласагуни говорил: “Меч создает государство и приобретает народы, правит же государством и собирает казну — ученость”. О какой “учености” Ниязова можно говорить?

Однако, несмотря на свое высокое положение, на пребывание в элитных сферах, Ниязов из-за своей ограниченности, теоретической неподготовленности, не смог усвоить, осмыслить идей демократии, которые, судя по его политике, не вошли органично в его сознание. Нет ничего удивительного в том, что он как не был истинным коммунистом, так не стал истинным демократом. Хотя он ныне и выдает себя за “отца” туркменской демократии, но это, если не самообман, то чистейшей воды демагогия. Это тема особого разговора, и к ней мы еще вернемся.

Не единожды меняя свою личину, Ниязов никогда не был самим собой. Это — разрушитель под маской коммуниста, затем демократа, наконец, диктатора. А пока в моем повествовании он еще не президент, и потому не только осторожен, но и труслив, оттого лоялен, даже демократичен и, выступая в Москве на Первом съезде народных депутатов СССР, цитируя В.И. Ленина, ратует за “возрождение авторитета партии”, предлагая соединить “партийную и государственную власть в руках лидера перестройки” и силой партийной власти “двигать вперед перестройку”.

Характеризуя социально-политическую обстановку в республике, он ограничился демагогическими заверениями, ибо не владел обстановкой да и не хотел затруднять себя “головоломкой”. У нас, в Туркменистане, мол, все спокойно, и мы, туркмены, в отличие от своих беспокойных соседей, хорошие, законопослушные, ибо “для нашего народа не характерно стремление к национальной замкнутости, нет для этого исторических корней. Консолидация туркменской нации происходила после Октября, и нашему становлению помогали практически вся Россия, все народы страны, в особенности русский народ. У нас сложилось устойчивое двуязычие. Мы думаем, двуязычие для нас — самое подходящее, ведь в нашей республике проживают 12% русских, 7% узбеков, 3% казахов, от 1 до 2% армян, азербайджанцев, украинцев и других. Сегодня разделять республику, объявляя статус какого-то (?!) (выделено мной — В.Р.) языка, считаем нецелесообразным. По этому вопросу мы советовались со своим народом”. (“Правда”, 03.06.89).

Ой ли?! Вот какие песни пел Ниязов, будучи первым секретарем республиканского ЦК. Он, как всегда, лицемерил. Прекрасно зная отношение туркменской интеллигенции к двуязычию, Ниязов лицемерил и в этом вопросе. Из донесений КГБ ему, первому лицу в республике, было известно, что 21 апреля 1988 года в столичном ресторане “Копетдаг” состоялась памятная встреча представителей туркменской интеллигенции, где впервые за годы советской власти открыто прозвучали “крамольные” слова: “независимость”, “государственный язык”, “самостоятельность”, “национальная кадровая политика”... Инициаторов этого собрания, по приказу Ниязова, не замедлил вызвать на ковер тогдашний секретарь ЦК по идеологии Худайберды Дурдыев, тоже страдающий славословием. Он часами буквально допрашивал “крамольников” — известных писателей, художников, музыкантов. Иногда сюда, будто невзначай, заглядывал сам Ниязов. Чего только не услышали они из секретарских уст, начиная от дешевых посул, вплоть до прямых угроз, оказавшимися не пустыми.

В ответ на концепцию о двуязычии, которую высказал Ниязов с трибуны I-го съезда народных депутатов СССР, в Туркменистане в сентябре того же года было объявлено о создании общества “Агзыбирлик” (“Единство”), провозгласившее идеи демократии и гласности, взявшее на себя задачи содействовать перестройке. Наряду с признанием туркменского языка как государственного, оппозиция предлагала добиться подлинной независимости республики, неукоснительного выполнения гарантированных Конституцией прав человека, не допустить возврата общества к тоталитаризму, осмыслить историю туркменского народа, открыть ему глаза на колониалистскую политику российского царизма в Средней Азии, изобличив конъюнктурную концепцию о добровольном вхождении Туркменистана в Россию.

Подобные мысли высказывались в ту пору и на страницах республиканских газет “Совет Туркменистаны”, “Туркменская искра”, “Эдебият ве Сунгат”, “Яш коммунист”, “Комсомолец Туркменистана”, “Суббота” (последние три издания распоряжением президента впоследствии были закрыты).

Ниязов, как всегда, поддерживавший официальную линию, в требованиях оппозиции явно увидел опасность прежде всего своей личной власти и, скрепя сердце, пошел на то, что не признав “Агзыбирлик” де-юре, все же признал его де-факто, отдав оппозиционную организацию под контроль Президиума академии наук.

В ноябре 1989 года в интервью газете “Правда”, пытаясь успокоить общественное мнение, Ниязов сообщил, что проект Закона о языке вынесен на сессию Верховного Совета республики. После этого прошла еще одна сессия, но Закон так всенародно и не обсуждался. Ниязов вовсе не был приверженцем двуязычия и абсолютно не пекся о русском языке, на котором постоянно общалась почти треть населения, не говоря уж о том, что многие туркмены своим вторым родным языком считали русский. И не это его волновало. Он выжидал. Участвуя в заседаниях Политбюро ЦК КПСС, получая из Москвы директивы, он знал о настроениях, царивших в Центре, среди партийных и государственных чиновников, конечно, не одобрявших демократических выступлений на местах. И Ниязов из кожи лез вон, чтобы угодить Центру, политике его большинства, благодаря которому он в республике стоял у кормила власти.

Все же его иногда обуревали сомнения. А вдруг волна либерализации схлынет, пойдет на убыль, победят противники Горбачева, и тогда прощай секретарство, членство в Политбюро. Лучше уж переждать и держать нос по ветру: вертись, как флюгер, во все стороны. Боялся продешевить и в другом случае: а если победят демократы? Их он в душе не переносил. Консерваторы были ему ближе по духу: все привычное, проторенное, ничего нового придумывать не надо и голову всякой всячиной забивать. Будь на то его воля, он ничего менять не стал бы: чем плох этот режим, давший ему неограниченную власть. В том он убедился еще раз во время январских выборов 1990 года. На последней сессии Верховного Совета ТССР в декабре предыдущего года он откровенно признался, что для него демократия — это лишь игра, и еще не названный даже кандидатом в депутаты, заявил, что непременно будет “избран” депутатом, а затем и председателем Верховного Совета республики.

И стал. Поэтому его вполне устраивала и эта система. А дай волю демократам, расплоди другие партии, устрой говорильню, кто знает, возвысился бы на такую высоту?

Однако рассудил: овчинка выделки стоит. И он сам взвалил на себя тяжелую ношу — опеку над оппозицией. Но радел по-своему, по-ниязовски, рассудив, что быка следует бить по рогам — все тело затрепещет. Для острастки решил начать борьбу с организаторами демократического движения, чтобы остальным неповадно было.

Выступая перед учеными в конференц-зале Академии наук, Ниязов публично пригрозил поэту Ширали Нурмурадову, что упрячет его за решетку, если тот не перестанет писать острую антиниязовскую сатиру, которая на видеопленке и в магнитофонной записи разошлась по всей республике, и народ, где тайком, а то и в открытую слушал поэтические изобличения авторитарного режима, двуличной политики республиканского руководства. Удивительно, что никто из присутствующих не возвысил голос в защиту поэта, не осудил диктаторские замашки Ниязова. И молчаливое одобрение научной интеллигенции подвигло Ниязова впервые за все годы своего правления сдержать слово: в сентябре 1990 года Ш. Нурмурадова арестовали по состряпанному “уголовному” делу, осудили сроком на семь лет тюремного заключения.

Спустя полтора года поэт, к счастью, вышел на свободу — шитое белыми нитками “уголовное” дело, как и следовало ожидать, рассыпалось — но домой не вернулся. Ш. Нурмурадова, освобожденного с помощью международных правозащитных организаций, было бы уготовано на родине самое худшее, не эмигрируй он вовремя в Швецию. Вполне вероятно, что поэта здесь ожидала горестная участь загадочно погибших соратников по “Агзыбирлику”, тех, кому неприкрыто угрожали в кабинетах ЦК Компартии Туркменистана. С четвертого этажа без свидетелей выбросили талантливого писателя Акмурата Широва, резко критиковавшего политику местных властей. В тот трагический момент рядом с беспомощным человеком почему-то оказался гнусный тип, постаравшийся затянуть время с вызовом “скорой помощи”, пока жертва не издала последний вздох в страшных муках. Следом какая-то неизвестная автомашина убивает насмерть блестящего поэта Бапба Геокленова, “дерзкого вольнодумца” и “смутьяна”, посягнувшего в своих едких стихах на “авторитет” Ниязова.