Творчество

Писатели

Патриот человечества: парадоксы Хайнлайна

В этот день тридцать лет назад умер великий американский писатель-фантаст Роберт Энсон Хайнлайн.

«Писательства не обязательно надо стыдиться. Занимайтесь им за закрытыми дверями — и вымойте потом руки», — говорил человек, которого называли «деканом писателей-фантастов».

Это высказывание цинично лишь на первый взгляд. А на второй — так может сказать любой писатель, знающий, что его работа дело неблагодарное, порой вызывающее стыд, но лично для писателя неизбежное, как некое естественное отправление. Сказать-то может, но, скорее всего, не скажет. Ибо чтобы честно сказать такое, нужно быть Робертом Энсоном Хайнлайном, никогда не смущавшимся перед необходимостью высказать то, что он полагал истиной — как бы кто к этому не отнесся.

Заметьте еще, что сказал это человек, ставший первым в США писателем-фантастом, полностью жившим со своего труда. Так что профессионалу виднее. Тем более, профессионалу такого уровня — ярчайшей звезде в плеяде, явившейся благодаря Джону Кэмпбеллу, отцу Золотого века фантастики, редактору знаменитого журнала Astounding.

Из созвездия открытых им имен часто выделяют «Большую тройку»: Артур Кларк, Айзек Азимов и — Хайнлайн. При этом два первых признавали третьего величайшим из них.

— Роберт Энсон Хайнлайн — один из лидеров мировой научной фантастики, или, как сейчас модно говорить, мэтр. Его мастерство переоценить невозможно, а вклад в фантастику в целом огромен. Мало найдётся фигур, по значимости сравнимых с мистером Хайнлайном. Современному читателю наверняка первой на ум придет роман, по которому Паулем Верховеном был снят знаменитый «Звездный десант». Однако Роберт Энсон — автор еще великого множества историй, — говорит писатель Григорий Неделько.

И дело даже не в объеме написанного и не в ожерелье престижных литературных премий. Хайнлайн оказал такое влияние на современную фантастику, какого, кажется, не оказал никто. Можно сказать, вся блестящая англо-американская, а шире — вся западная, а еще шире — и вся мировая фантастика вышли из него, как русская литература из гоголевской «Шинели».

К слову, о русской литературе, точнее, о русской фантастике. Казалось бы, Хайнлайн повлиял на нее минимально. Ведь, скажем, широкий читатель в СССР из упомянутой «Большой тройки» прекрасно знал Кларка и Азимова, а о Хайнлайне имел весьма отдаленное представление. Потому что, побывав в СССР, Роберт Энсон вернулся оттуда убежденным антикоммунистом, и, как у него водилось, нисколько эту свою позицию не скрывал. Ну и в результате был в СССР непубликуемым автором. Однако братья Стругацкие, повлиявшие на российскую фантастику примерно так же, как Хайнлайн на западную, читали его в оригинале. И через них его творчество воздействовало на его коллег за «железным занавесом».

Если говорить о его конкретном вкладе в жанр, за что там ни схватишься — везде он. Первый роман о пришельцах-паразитах — он. Окончательное оформление столь популярного сегодня постапокалипсиса, причем, нескольких его разновидностей — он. Космические авантюристы — он. Звездные войны — он… Легче вспомнить, в каком поджанре фантастики Хайнлайн не первенствовал. Даже фэнтези писал.

— Возможно, он единственный из авторов, кому удалось сочетать в своих произведениях в нужных пропорциях фантастичность, психологизм и приключения. За что он повсеместно любим читателями самых разных возрастов: от взрывных подростков до убеленных сединами мудрецов, — говорит Григорий Неделько.

Во многом, конечно, этакое разнообразие было продиктовано насущными нуждами. Например, непревзойденным мастером юношеской приключенческой фантастики Хайнлайн стал не по своей воле. Просто, когда он наконец нашел постоянного издателя для крупных вещей, тот выделил ему именно линейку молодежной фантастики. Вот и родились «Будет скафандр — будут и путешествия», «Гражданин Галактики», «Тоннель в небе» и другие шедевры.

Все его биографии с его же слов сообщают, что писать он начал ради денег. Ну, не получилась военная карьера: блестящий выпускник Военно-морской академии вынужден был покинуть военную службу из-за туберкулеза. Ради заработка занимался всем, от недвижимости до политики. Мол, поджимали сроки выплаты процентов по ипотеке, а тут наткнулся на объявление, что журнал покупает рассказы по 50 долларов за штуку…

Но на самом деле писать рассказы он начал гораздо раньше. Просто ему было, что сказать людям. Когда материальная сторона его жизни стала устойчивой, проза Хайнлайна приобретает глубокую философичность. Но она есть и в любом его произведении, даже в ранних, даже с самым динамичным сюжетом.

— Не хочется говорить банальностей, но тут они как нельзя кстати, поскольку Хайнлайн — это не просто творчество. Это философия и мировоззрение. И за успехи, новаторство и прозрение в текстах ему будут признательны, наверное, всегда… Но почему «наверное», ведь доля уверенности в вышесказанных словах достаточно высока? Ну, просто никому из нас не дано заранее узнать, какой век и какая часть славы нам отпущена, — говорит Григорий Неделько.

Но вот с мировоззрением Хайнлайна есть проблемы — имеют место парадоксы. Социалист, но антикоммунист. Либертарианец, но консерватор. Его «Звездный десант» либералы до сих пор поносят как образец милитаризма и чуть ли не фашизма. А написанный одновременно «Чужак в чужой стране» стал одной из культовых книг хиппи и прочих бунтарей против традиционного уклада. Многие считают «Свободное владение Фарнхэма» махровым расизмом, а другие наоборот — антирасистским произведением, написанным «от противного». Феминистки обливают Хайнлайна презрением за оду патриархату, но в супербрутальном «Звездном десанте» женщины командуют на войне мужчинами… И так далее.

Кажущаяся противоречивость Хайналйна от того, что он ясно осознавал всю сложность мира и всегда пытался отобразить его таким, каков он есть, без подыгрывания той или иной идеологии. Да, конечно, он — правый консерватор. В конце концов, родился и воспитывался в традиционалистском «библейском поясе» США. И его политическая эволюция шла слева направо, от Генри Уоллеса к Барри Голдуотеру, от демократов к республиканцам. Однако интеллектуальная честность и чисто американский культ свободы частенько заставляла его вырываться из этой парадигмы. Но сейчас он был бы не ко двору в системе нынешних западных ценностей — никакой толерантности, никакого пацифизма.

Кстати, о пацифизме.

«Пацифизм — это сомнительного свойства доктрина, пользуясь которой человек пользуется благами, предоставляемыми ему обществом, не желая за них платить — да еще претендует за свою нечестность на терновый венок мученика… Жизнь принадлежит тем, кто не боится ее потерять», — говорит один из героев Хайнлайна.

Это, несомненно, было и мнением автора, бывшего военного моряка.

Живи Хайнлайн в наши дни, наверное, мы бы считали его противником. Ведь он был безусловным патриотом своей страны, которая сейчас пребывает в конфликте с нашей. Но сейчас, когда его имя давно уже сияет в истории литературы, мы можем поучиться у него патриотизму. Причем патриотизму не только своей страны, но и планеты. Поскольку на самом деле он всегда стоял на стороне человечества.

Он прожил долгую жизнь и умер на вершине писательского успеха, в славе и почете.

— Хайнлайн еще при жизни доказал, что достоин своих наград и удач, а после смерти, которая для любого хорошего человека безвременна, народная любовь к нему только выросла, — уверен Григорий Неделько.

Звезда по имени Урсула

24 января 2018 года в Портленде, США, на 90-м году жизни скончалась Урсула Кребер Ле Гуин, всемирно известный писатель, автор знаменитых фантастических произведений.

Меня Урсула Ле Гуин сопровождает с детства, с тех пор, как я лет в двенадцать прочитал короткий рассказ «Апрель в Париже». Современный историк, специалист по Франсуа Вийону, волею некоего средневекового алхимика «проваливается» во времена жизни предмета своих исследований. С Вийоном он не встречается, но у него завязывается дружба с алхимиком, и профессор XX века с удовольствием остается в веке XV. Я понятия не имел тогда ни кто такой Вийон, ни что рассказ переведен выдающейся переводчицей Норой Галь, да и имя автора — Урсула Ле Гуин — ничего мне не говорило. Но рассказ врезался в память и остался со мной навсегда. Он какой-то… звенящий, радостный, исполненный безумной, но истинной надежды.

Потом мне открылся «Волшебник Земноморья» — чуть грустный, почти гомеровский эпос о мудрых магах, величавых драконах и безднах, разверстых в человеческих душах. Еще позже — Хайнский цикл, среди которого бриллиантом сверкает «Левая рука Тьмы», один из лучших, на мой взгляд, романов XX века, и не только жанра космической фантастики.

…Казалось бы, она с рождения обязана была стать гуманитарным светилом — дочь ученого-антрополога и писательницы из калифорнийского Беркли, одного из американских интеллектуальных центров. Но многие рождаются в подобной среде, однако писатели уровня Ле Гуин — великая редкость.

Аристократическая фамилия у нее от мужа — американского историка и литературоведа французского происхождения Чарльза Ле Гуина. Их свадьба была в Париже. Кстати, с мужа Урсулы списан и главный герой рассказа «Апрель в Париже» — Чарльз исследовал творчество забытого французского поэта XV века Жеана Ле Мэре де Бельж. Да и сама Урсула в Гарварде специализировалась на средневековой романской литературе. Наверное, отсюда некоторая торжественная размеренность ее стиля.

Ее ранние вещи не были фантастикой, а относились к так называемому «руританскому жанру» — приключения в вымышленном европейском королевстве. Но с начала 60-х годов Ле Гуин начинает приобретать известность как автор фэнтези и космоопер, заняв свое законное место в плеяде великих англоязычных мастеров того времени.

С тех пор ее произведения были переведены на множество языков, она получила практически все самые престижные премии для фантастов. Но «легкость» жанра не мешала ей оставаться автором высокоинтеллектуальной прозы. Погружая героев в антураж искусно сконструированных вымышленных миров, Ле Гуин поднимает в своих книгах глубочайшие вопросы мира реального. Фантдопущения, например, двуполость обитателей планеты Зима позволяют писательнице пускаться в изощренные и рискованные психологические и философские эксперименты.

Однако о чем бы она ни писала, в центре ее произведений — всегда человек, взаимодействующий со Вселенной. Противостояние и соработничество макро- и микрокосма, мужского и женского начала, позитива и негатива отразились в рефрене ее самого знаменитого романа «Левая рука Тьмы»:

Свет — рука левая тьмы,

Тьма — рука правая света.

Двое — в одном, жизнь и смерть,

И лежат они вместе.

Сплелись нераздельно,

Как руки любимых,

Как путь и конец.

Писательница не поставила точку ни в одном из своих циклов — вселенные Хайна и Земноморья могли бы развиваться в новых произведениях. Но их уже, увы, не будет. Вместе со своим автором эти сложные и великолепные миры заняли вечное место в истории мировой литературы. И несколько десятилетий спустя для новых поколений читателей Урсула Ле Гуин станет лишь ярким именем в величественной чреде классиков. Но мы будем гордиться, что застали то время, когда она жила и творила.

Говорят писатели-фантасты

Сергей Чекмаев, писатель, сценарист, литредактор (Москва):

— Братья Стругацкие устами своего героя Леонида Горбовского одной фразой описали главный постулат гуманистической фантастики: «Из всех возможных решений выбирай самое доброе. Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и, уж конечно, не самое эффективное — самое доброе!» Не знаю, читала ли Урсула Кербер АБС, но, думаю, и она, и ее герои подписались бы под этими словами.

Ведь в романах Ле Гуин почти нет эпических сражений, а экспансия ведется самыми мирными и гуманными методами. Могущественный, но молчаливый Гед в «Волшебнике Земноморья», этнолог Роканнон в «Планете Роканнона», посланец Лиги Миров Дженли Аи в «Левой руке Тьмы» побеждают не столько оружием или магией, сколько невероятной силой духа, гуманизмом и личным примером необыкновенного мужества. Каждый из них прошел тяжелый путь, потеряв во время странствий немало близких друзей, каждый пожертвовал очень многим ради эфемерных и призрачных, но великих идеалов.

Во времена крепкой, грубой «мужской» фантастики 60–70-х годов XX века, когда даже Элис Мэри Нортон пришлось брать гендерный псевдоним, это был свой особый путь, по которому Урсула Ле Гуин шла до конца.

Говорят, астрономическое сообщество уже не первый год собирается назвать в ее честь малую планету в Поясе. Думаю, этого мало. Надеюсь, со временем самый богатый и процветающий остров Земноморья будет назван Урсулой. Она заслужила.

Андрей Скоробогатов, писатель (Екатеринбург):

— Ле Гуин была большим мастером конструирования мира — и в географическом, и в социальном плане. Помню, как прочтение «Волшебника Земноморья» подстегнуло меня к занятию фантастической географией. Мне было лет 12 или 13, я сел, пролистал еще несколько раз от начала до конца всю трилогию, отыскивая описания географии, и попытался на большом листке формата А3 воссоздать все Земноморье.

Тогда еще не было доступа в Интернет, и когда я через лет семь нашел карту от автора, оказалось, что получилось достаточно близко к оригиналу. Позже рисовал другие карты и миры — и к своим произведениям, и просто так. Но, видимо, во многом именно благодаря Урсуле Ле Гуин многие мои последующие взрослые вещи вышли «географоцентричными», то есть первичны в них мир и общество.

Григорий Неделько, писатель (Москва):

— Ушла из жизни величайшая писательница Урсула Ле Гуин. Знаю, сам терпеть не могу громкие названия и имена, так как зачастую они яйца выеденного не стоят, но Ле Гуин заслужила имя мастера фантастики, причем сделала это честно.

Вообще, сейчас на гениев малый урожай и еще меньший спрос, что не может не огорчать. Когда-то, допустим в 60-е — 70-е годы, зарождались целые «волны», и «волны» те несли на своих гребнях целый сонм гениев. В фантастике это были Дик, Эллисон, Хайнлайн, Ле Гуин… Продолжать можно долго — дополните сами.

Что же мы имеем сегодня? От силы десяток-два сильных авторов и сотни-тысячи пытающихся, многие из которых до сих пор не выползли со дна литературного моря. Такое отнюдь не радует, и тем горше потеря знаменитых и премированных разряда и уровня Ле Гуин. Светлая ей, как говорится, память и, разумеется, долгой и счастливой жизни ее бессмертным творениям.

Татьяна Алексеева-Минасян, писатель, журналист (Санкт-Петербург):

— Жанр фэнтези принято считать чем-то легкомысленным, несерьезным, и Урсула Ле Гуин — одна из тех писателей, благодаря которым эту точку зрения можно опровергнуть. Ее книги по глубине и психологичности превосходят многие реалистические произведения, они ставят перед читателем множество сложных вопросов, над которыми он может долго размышлять уже после того, как дочитает последнюю страницу.

У книг Ле Гуин были миллионы поклонников по всему земному шару. Ее удивительные истории об удивительных мирах вдохновили на творчество огромное число других писателей, среди которых немало почти таких же известных, как она. В этом смысле автор «Волшебника Земноморья» и «Левой руки Тьмы» продолжает жить — частичка ее души осталась в каждом ее произведении и в каждой книге ее последователей.

Свет горящей рукописи

18 марта 1930 года Михаил Афанасьевич Булгаков сжег первый вариант романа «Мастер и Маргарита» («МиМ»).

Воланд лукавил — рукописи-таки горят. Слишком много очевидных примеров не дают нам отрицать этот факт. Другое дело, что горят они очень по-разному. Про одни мы лишь знаем, что они сгорели, но никогда не поймём, как бы изменилась литература и не только, будь издан, например, второй том «Мертвых душ». Или если бы не сгорел в печи НКВД роман Исаака Бабеля о ЧК. Но в отношении «Мастера и Маргариты» мы это знаем, хоть его рукопись тоже пожрал огонь.

…Он «вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их жечь».

Так оно, наверное, и было — как описано в самом сожженном романе. Весьма изящный пример постмодернистской игры еще до того, как постмодернизм был придуман. И совершенно неважно, почему писатель уничтожил свое детище: потому ли, что считал его слабым и недостойным звания главного шедевра своей жизни, или потому что был уверен, что он никогда не увидит свет, или по какой-то иной причине.

Я подозреваю, что это было нечто вроде перформанса, оммажа Гоголю, к которому он взывал:

«Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью!»

Я сам готов то же самое прокричать тени Михаила Афанасьевича. Но, наверное, никогда не решусь уничтожить свою рукопись ради того, чтобы приблизиться к своему великому учителю. И именно поэтому никогда не сравняюсь с ним. Впрочем, сегодня рукопись романа и не сгорит в романтическом пламени, достаточно лишь два — три раза клацнуть мышью. Может быть, поэтому мы и не в силах произвести ничего уровня «Мастера и Маргариты»…

Но потом роман фениксом восстал из пепла и занял свое исключительное место в истории — не только литературы. С ней более или менее понятно: «МиМ» перебросил мост между романтизмом, готикой и современным магическим реализмом. Он опирался на фантасмагории Гофмана и Гессе, а линию эту продолжили Борхес и Маркес. Попутно «МиМ» оформил поджанр городского фэнтези. Таким образом Булгаков рядом с Джоном Толкином стоит у истоков литературного течения, без которого не появились бы ни «Гарри Поттер», ни «Игра престолов». Ну и влияние «МиМ» на отечественную фантастику грандиозно — начиная от братьев Стругацких и до нашего времени.

Но если копать глубже, то в тексте романа открывается бездна культурных смыслов, где с христианством сталкиваться манихейство, где на заднем плане смутно вырисовываются тени великих святых, философов, магов и ересиархов. И даже «двойной» финал, возникший из-за того, что роман не закончен, сейчас воспринимается вполне органично, словно так и было задумано.

Кстати, может быть, первый вариант романа и сгорел потому, что в глазах автора не был достаточно глубок. Настолько глубок, как тот, что мы читаем теперь. По многим свидетельствам так оно и есть. Мы можем представить, как он воспринимался бы, открыв повесть Булгакова «Дьяволиада» — тоже о сатане, являющемся в раннем СССР в образе советского бюрократа. Интересная и мастерски написанная сатира, но имеющая значение лишь для своего времени. А вот «МиМ» — это навсегда.

И потому, возвращаясь к удивительному утверждению об огнеупорности рукописей, мы вынуждены с ним согласиться. Горит бумага и чернила на ней. Но не сгорает идеальный образ произведения, который носит в себе писатель. Вопрос, откуда он берет его — из самого себя, или извне и свыше, открыт. Но образ этот и правда, похоже, неуничтожим.

Другое дело, что он может уйти вместе с автором… туда, куда эти авторы в конце концов уходят, и не существовать для мира сего. Но с «МиМ» произошло иначе. Почему? Может быть, потому что писавший роман о дьяволе, обуреваемый темными мыслями и оккультными шатаниями сын православного богослова Михаил Афанасьевич Булгаков написал как-то на полях одного из листов своей рукописи:

«Помоги, Господи, написать роман».

В ночь с пятого на десятое…

Умер писатель Михаил Успенский. Умер во сне в ночь с пятницы на субботу. «В ночь с пятого на десятое» — так называется его незаслуженно забытая ранняя повесть, впервые опубликованная в альманахе «Енисей». И вторая из его вещей, прочитанная мной.

Для меня, диссидентствующего юнца, это было чудо — на сером фоне идеологизированной до идиотизма советской литературы вдруг произрос ядрёный сюрреализм, да ещё и берущий начало от Булгакова и обэриутов. Позже оказалось, что эти литературные корни вполне способны нести на себе роскошное древо иронического фэнтези, вечным памятником которого будет бессмертный Жихарь Успенского.

Я чувствую горе от этой утраты, но не могу понять, кем он был для меня. Учитель? Пожалуй — сначала. Но я никогда, наверное, не достигну этого синтеза виртуозности рассказа, сарказма, благородного безумия и скрытой печали, который и есть творческое наследие Михаила Успенского. Да, честно говоря, и не хотел бы, потому что для него этот болезненный мир был континуумом, в котором существовала его душа. Можно сказать, он сам всегда жил «в ночь с пятого на десятое». Там и умер…

Друг? Тоже слишком сильно сказано. Да, «заболев» Успенским заочно, я вдруг обнаружил, что работаю с ним бок о бок — через кабинет в здании огромного красноярского издательского комплекса, который (он сам это признал в разговоре) был прототипом инфернального дома из «Ночи». Я был помощником корректора издания краевого комитета КПСС «Красноярский рабочий», а он редактировал (то есть, в одиночку делал) приложение к этой газете с сюрреалистическим названием «„Красноярский рабочий“ на объектах агропрома»…

Да, было общение, разговоры — не всегда трезвые, время такое — в том числе, и о литературе. Но я был пописывающим в общую тетрадку стихи юношей, а он начал публиковаться, когда я под стол пешком ходил, писал потрясающую прозу, постоянно ездил в Ленинград к тоже любимому мной Виктору Конецкому. Я звал его Мишей, но знал, что он был, пожалуй, самым ярким представителем знаменитой «Красноярской стенки». Может быть, Олег Корабельников не хуже, но он оставил литературу, а слава его, в отличие от Мишиной, не перешагнула границ Красноярска.

Однако, кажется, и Миша испытывал ко мне некоторый интерес, особенно, когда началась «перестройка» и я получил местную известность как один из лидеров радикальных политических «неформалов». Потом я уехал в Питер, а Миша остался в Красноярске, но его романы уже читали и обсуждали по всей стране даже далёкие от фантастики люди. Он и не был «чистым» фантастом, а настоящим, большим писателем. Да я и не признаю это советское деление литераторов на писателей и фантастов — в любом жанре пишешь или хорошо, или плохо. Он писал великолепно. Всегда.

Но, как не случайно — я убеждён в этом — возникло наше знакомство, так и не случайно было прервано. Он довольно часто приезжал в Питер, но нам ни разу не удалось встретиться. То я лежал со сломанной ногой, то пришёл на вручение ему премии братьев Стругацких, а он сам на церемонию не явился… В переездах с квартиры на квартиру потерялся подписанный им сборник его рассказов в «Библиотечке „Огонька“. Только на фотографиях в интернете я видел, как он неуклонно толстеет, а глаза его становятся всё печальнее.

Он почти не писал в последнее время, да и вообще за жизнь написал немного. Вёл мастер-класс юных фантастов, работал политическим обозревателем (Господи, Миша!..) в газете, которая в 90-х публиковала мои первые рассказы. Может быть, и хорошо, что мы не увиделись — наши пути разошлись. Он остался с диссидентами СССР и «неформалами» 90-х, а я — нет. Вряд ли бы сейчас мы нашли общий язык. Но политические разногласия — такая мелочь по сравнению с уважением и благодарностью, которые я испытываю к его литературе!

«Мой читатель умер, мне некому писать», — говорил он в последние годы.

Скорее всего, это просто отговорка, маскирующая глубокий творческий кризис. Вдова писателя убеждена, что умер он от депрессии. Возможно. Но его читатель жив и будет жить, пока люди читают русскую литературу, в которой Михаил Глебович Успенский останется навсегда.

Пассивно-агрессивная Ассоль

«Алые паруса» — самое известное, но не самое значительное произведение Александра Грина.

При этом широкие массы читателей из всего его творчества по большей части знают лишь эту повесть, ну и ещё роман «Бегущая по волнам». Эти выдающиеся произведения, похоже, обладают неким гипнотическим свойством: обычно они воспринимаются, как радостные гимны романтическим мечтателям. Между тем сам дух гриновского творчества отнюдь не романтичен и уж точно не радостен, что очевидно по многим другим, куда менее известным его произведениям, вроде «Дороги никуда», и особенно рассказам, по которым на излёте СССР был снят сюрреалистический «ужастик» «Господин оформитель».

При внимательном разборе и «Алые паруса» тоже не столь уж безоблачны. Хотя совершенно понятно, почему именно эту небольшую повесть («феерию» по авторскому определению) так активно продвигали в СССР, где Грин никогда не был особо в чести, а временами пребывал под прямым запретом. Ведь это произведение о революции — не социальной, конечно, но о той, которая происходит в сознании и побуждает человека разрушать все устои и ломать «скрепы» в погоне за безумной мечтой. Можно назвать её «любовью», «белым кораблём с алыми парусами» или «торжеством коммунизма под красными знамёнами» — суть не изменится. В любом случае герои «Парусов» — плоть от плоти «пламенных революционеров» ХХ века, мечтателей об идеальном мире, писавших вдохновенные стихи между расстрелами «контры»…

Безусловно, эсер-подпольщик Александр Гриневский разделял революционные идеалы — по крайней мере, в первой половине своей жизни. По поводу второй половины есть сомнения, однако, вероятно, к героям своей феерии он относился положительно. Но кто эти герои?.. Вот Ассоль — дочь человека, который ведь и правда своим бездействием покусился на жизнь местного лавочника. Да, тот был очень плохим человеком, из-за которого умерла мать Ассоль, и да, понять Лонгрена можно. Но ведь очевидно и его преступление.

Ладно, пусть для бывшего политического экстремиста Грина месть и убийство — это хорошо и достойно. Но посмотрим на поведение папаши в дальнейшем. Вместо того, чтобы выяснить у местного «фольклориста» Эгля, с какими намерениями он подкатывал в лесу к маленькой девочке, внушая ей яркие, но беспочвенные фантазии, Лонгрен поощряет уверенность дочери в том, что они сбудутся. И та безвольно плывёт по течению в ожидании алых парусов. А ещё я уверен, что вытерпеть притеснения и глумление сограждан ей помогает надежда расплатиться с ними когда-нибудь — когда её корабль наконец прибудет. Она же усвоила от папы, что месть — это хорошо, хоть и ждать её иногда нужно долго… Эта Ассоль не «корабельная», а «пассивно-агрессивная».

Правда, ничего бы она не дождалась, не случись в этом авторском мире Грэя — парня ей под стать. Своенравный юнец, наплевавшей на традиции своей семьи, бежавший из дома, а позже растративший её капитал и занимающийся, скорее всего, контрабандой. Ему кажется, что он с первого взгляда влюбился в спящую девушку, и он проворачивает трюк с алыми парусами — просто чтобы впечатлить своей предмет.

Автор оставляет за рамками повести вопрос, сколько эта выходка стоила и насколько сильно Грэй подставил ею своих матросов и, вероятно, компаньонов. Но девицу он, конечно, получил. Правда, повесть оборвана на кульминации и мы можем лишь пытаться представить, что будет дальше: когда непрочные шёлковые паруса в клочья порвет ветер, а «вечно ожидающая» Ассоль поймёт, что её любимый вовсе не принц, а не слишком богатый судовладелец с долгами и озлобленной командой. Думаю, тогда её агрессивность перестанет быть пассивной… Да и самому Грэю надолго ли хватит восторга и влюблённости? Как скоро он осознает, что зря выпил фамильное вино, которое следовало выпить в раю — ведь это вовсе не рай, а нечто противоположное.

Только не надо возражать, что это сказка. Нет, это даже не фэнтези — в отличие от той же «Бегущей по волнам». Такую историю вполне можно вывести из фантастической «Гринландии» в реальный мир, только там она выглядела бы не столь умилительно… И Грин не мог этого не понимать: он прекрасно знал боль и грязь жизни — чтобы уяснить это, достаточно прочитать его «Автобиографию». Меня вообще не покидает подозрение, что он вовсе не так уж восторженно относился к героям своей феерии. И что её ГГ — с одной стороны некий антипод автора (грин — зелёный, грей — серый), а с другой — отсылка к «Портрету Дориана Грея» Оскара Уайльда, где портрет прекрасного юноши старится и искажается вместо оригинала, девиантного негодяя. Только «портрет» гриновского Грэя наоборот — сама феерия, в которой тот вечно юн, прекрасен и благороден. Но каким бы он стал в жизни?..

Однако мне не хотелось бы создать впечатление, что я стремлюсь как-то опустить или принизить Грина и его творчество. Совсем нет: я считаю его одним из великих русских писателей XX века, а в юности просто его боготворил. Но он писал именно то, что писал.

Юкио Мисима — зачарованный смертью дьявол

Даже для парадоксального с точки зрения европейцев японского мышления Юкио Мисима выламывается из ряда писателей Страны восходящего солнца.

Не только современных ему, вроде его учителя Кавабаты Ясунари, отодвинувшего Мисиму от Нобелевки, но и давних, ещё не затронутых влиянием мировой литературы. Хотя, с другой стороны, в прозе Мисимы вся литературная традиция Ямато на месте: от красиво опадающей сакуры до смертоносного блеска меча. Упоённое любование эфемерным великолепием мира, и страстное желание великолепие это разрушить, отражённое в самом значительном романе Мисимы «Золотой храм».

Он записывал свой псевдоним иероглифами, которые можно прочитать ещё и как «Зачарованный смертью дьявол», и действительно был поистине одержим смертью. Этой темой наполнена вся японская культура, но в прозе Мисимы она особенно очевидна — наряду с чисто японским преклонением перед красотой жизни, природы, культуры…

С другой стороны, настрой его произведений вполне может быть сопоставим с классической русской литературой, пристально изучавшей состояния человеческой души и её соотношение с трансцендентной бесконечностью. Иногда Мисиму вообще хочется назвать «японским Достоевским», только это Достоевский не от христианства, а от дзен-буддизма. Со всеми вытекающими.

И его патриотизм, и жертвенность, и готовность положить жизнь на благо родины — всё это нам тоже знакомо по русской литературе. Но… чувствуется в нём и некоторая истеричность, нервозность. Может быть, вызваны они детскими комплексами неполноценности болезненного и хилого мальчика, рождённого в знатной самурайской семье (его дед, кстати, некоторое время был губернатором Сахалина, японцами именуемого Карафуто), мучительно пытающегося стать сильным мужчиной-воином. Отсюда, вероятно, и искажение сексуального влечения, что стало темой его первого нашумевшего романа «Исповедь маски».

Забравшись на самый Олимп современной японской литературы уже при жизни, он, как мне кажется, до конца не определился, кем является: великим писателем Японии или её верным самураем, гибнущим в безнадёжной битве. И ведь не надо забывать, что жил он в стране, потерпевшей страшное военное поражение и фактически оккупированной…

Всё разрешилось в 1970 году, во время устроенного им «путча», выглядевшего как художественный перформанс и, кажется, затеянного лишь затем, чтобы его лидер красиво совершил сеппуку — словно герой его новеллы «Патриотизм». Мне кажется, он умер счастливым: зная, что останется в памяти соотечественников как потерпевший поражение и героически погибший герой — любимый японский персонаж. А писатель в нём знал, что навсегда останется и в истории мировой литературы.