Творчество

Барды

Раздвоение Галича

Творчество писателя, драматурга, киносценариста и поэта-барда Александра Галича давно раздергано на цитаты, широко используемые в определенных кругах.

«Промолчи, попадешь в палачи», «Мы поименно вспомним всех, / Кто поднял руку!», «Оказался наш Отец / Не отцом, а сукою».

Эти строки с придыханием цитируют «люди с хорошими лицами», как и в 70-х, собирающиеся на «кухнях» (которые сейчас заменяют страницы в соцсетях) и с упоением борющиеся против всего плохого за все хорошее. И они, безусловно, ощущают свое единство с людьми, которые вели похожие разговоры на настоящих кухнях — не на весь Интернет, а вполголоса и только с самими близкими друзьями. Которые потом стучали на них в ГБ.

У тех людей, из 60-70-80-х, были лишь «магнитофон системы „Яуза“» и пишущая машинка «Эрика», которая «берет четыре копии».

«Вот и все!…А этого достаточно».

Сегодня же любая крамольная мысль или призыв распространяются в Сети тиражом, какой не снился не то что «самиздату», но и советскому официозу. А иные современные диссиденты имеют своей трибуной весьма популярные СМИ и залы парламентских заседаний. Конечно, сейчас можно схлопотать за это «экстремистскую» статью, но их предшественникам светила статья 70 или 190-прим УК РСФСР — с гораздо более суровыми последствиями.

Нынешние инакомыслящие могут повторять:

«Смеешь выйти на площадь / В тот назначенный час?!»

Способны даже выходить на эту самую площадь, получать полицейскими дубинками по мягким местам, а потом героически отсиживать свои пять-десять суток. За то же самое их предшественники на годы шли в мордовские или пермские лагеря и спецпсихушки.

Когда нынешние вспоминают «Я выбираю свободу», это значит, что они намерены свалить из «поганой рашки». Но многие ли из них помнят продолжение цитаты:

«Я выбираю свободу, / Норильска и Воркуты»?..

Можно сказать, что Галич плоть от плоти принадлежал к тем же самым бунтарским, диссидентским кругам. Однако это не совсем так. И в жизни его, и в смерти ощущается некая двусмысленность, почти диссоциативное расстройство. Это касается и личности, и творчества. Официозный бунтарь. Неудачливый баловень судьбы. Блестяще образованный недоучка. Обласканный властью «проклятый поэт».

Мальчик был отличником, играл на рояле, танцевал, пел революционные песни, декламировал стихи. Первое свое стихотворение опубликовал, когда ему было 14. На ура поступил в Литинститут, но этого ему было мало — еще и в Оперно-драматическую студию имени Станиславского. И… ни один вуз не закончил.

«Актера из него не выйдет, но что-то выйдет обязательно!» — резюмировал один из него преподавателей, народный артист СССР Леонид Леонидов.

Как позже выяснилось, он был совершенно прав — «что-то» действительно вышло. Только вот что именно — с этим Галич сам долгое время, похоже, не мог разобраться. Он стал весьма преуспевающим советским драматургом и киносценаристом, и «диссидентства» в его произведениях было не больше, чем у прочих издаваемых советских авторов. Его фильмы и спектакли собирают полные залы и берут престижные премии. Галич даже был награжден грамотой КГБ СССР — за сценарий фильма «Государственный преступник»…

Его образ жизни тоже соответствовал образу представителя советской творческой богемы, причем, богемы официально одобренной. Носил дефицитную импортную одежду, покупал антиквариат и фарфор, был непременным участником творческих московских междусобойчиков. Бонвиван и светский лев (сам себя называл «пижоном»), страшный бабник — увлечение, мало беспокоящее его вторую жену Ангелину, полагавшую, что поэт так и должен себя вести.

Но под великолепным (для того времени и места) фасадом явно скрывалась творческая неудовлетворенность и черная тоска, забиваемая водкой, а поговаривали, что и морфием.

«Политическое и нравственное невежество нашей молодости стало теперь откровенной подлостью», — писал он много позже, но понял, возможно, именно тогда.

Первым звоночком стала еврейская тема — к ней Александр Аркадьевич Гинзбург (Галич — псевдоним-анаграмма, составленная из первых букв полного имени) пришел довольно рано, сразу после войны. На генеральной репетиции спектакля по пьесе Галича «Матросская тишина» в театре-студии МХАТа, будущем «Современнике», некая чиновница из Минкульта стала критиковать его за выпячивание роли евреев в войне. На что Галич бросил ей: «Дура!» и выбежал из зала. Кстати, то, что ему до поры сходили с рук подобные выходки, говорит о некоем серьезном покровительстве сверху.

Справедливости ради, за то же самое «выпячивание» Галич был критикуем и со стороны противоположной.

«Ни одного еврея преуспевающего, незатесненного, с хорошего поста, из НИИ, из редакции или из торговой сети — у него не промелькнуло. Еврей всегда: или унижен, страдает, или сидит и гибнет в лагере… А поелику среди преуспевающих и доящих в свою пользу режим — евреев будто бы уже ни одного, но одни русские, то и сатира Галича, бессознательно или сознательно, обрушивалась на русских», — писал позже Александр Солженицын.

От еврейской темы, в СССР весьма подозрительной, Галич перешел к вовсе уж табуированным — Сталин и ГУЛАГ. Тогда же стал уже профессионально сочинять и исполнять песни (раньше это было лишь увлечением, а тексты его были довольно невинны). Позже принял крещение в православии — конечно же, от популярного в творческих московских кругах отца Александра Меня.

«Я как-то спросил у Галича: «Откуда (из „ничего“ — подразумевалось) у вас такое поперло? — вспоминал Андрей Синявский. — И он сказал, сам удивляясь: „Да вот неожиданно как-то так, сам не знаю“».

Тогда и родился «тот самый» Галич — пророк и икона диссидентства. В отличие от создававших вместе с ним жанр бардовской песни Высоцкого и Окуджавы, он и не пытался вуалировать «антисоветскую» подоплеку своих текстов. Это производило на слушателей эффект мгновенного погружения в ледяную прорубь — ужас и восторг. При этом он продолжал писать идеологические правильные сценарии, чем порой навлекал на себя обвинения в двуличии.

Вскоре он был замечен на Западе. 1969 году эмигрантское издательство «Посев» опубликовало первую книгу его песен. По поводу этого издания гневная реакция последовала, кстати, от актера Зиновия Гердта:

«У него на Западе вышла книжка, где в аннотации написано, что он был на фронте и сидел в лагере. А он НЕ БЫЛ на фронте и в лагере он НЕ СИДЕЛ! И он не опроверг эту ложь».

Возможно, Зиновий Ефимович был не совсем справедлив. Как бы Галич чисто технически мог опровергнуть эту вышедшую за кордоном «дезу»?.. Он действительно не попал на фронт — был комиссован из-за порока сердца. И не сидел, конечно. Но его «лагерные» тексты настолько пронзительны, проникнуты такой искренней болью, что немудрено решить, что поэт пишет о пережитом. Про Высоцкого вот тоже многие думали, что он и сидел, и воевал…

Как бы то ни было, Галич, похоже, вовсе не ощущал себя борцом с режимом, «подпольщиком», как тот же Солженицын. Может быть, даже надеялся так и существовать в двух ипостасях — официозной и диссидентской. Но в СССР такие фокусы не проходили. Его концерты стали отменять, спектакли по его пьесам запрещать, фильмы по его сценариям снимать с экрана. Из творческих союзов его, разумеется, тоже исключили, что, помимо прочего, означало резкое снижение качества жизни.

Выход был традиционным и многими до него уже опробованным — эмиграция. Что Галич и проделал в 1974-м, то ли через Норвегию, то ли еще более банально — через израильскую визу. Сведения об этом разнятся. Одно понятно — насильно выслан из страны, как, опять же, Солженицын, он не был.

Но в эмиграции Галич прожил всего три года. Последним его пристанищем стал — весьма символично — Париж. Он погиб от удара электрическим током, пытаясь самостоятельно подключить только что купленную навороченную стереосистему «Грюндиг» — сияющую мечту советских людей. Оставляя гнилую конспирологию о «руке КГБ», это тоже можно было бы счесть символичным — нелепо погиб в стремлении к потребительскому раю. Или более поэтично — убит своей возлюбленной Музыкой. Но какая, в конце концов, разница?..

Он все равно был обречен стать мучеником и иконой, и пребывает в этом статусе до сих пор. По-прежнему сражаются с «тоталитарной империей зла» диссиденты, за полвека словно бы и не изменившиеся, хотя сама жизнь безвозвратно изменилась и вызовы ее стали совсем иными.

История повторяется, но уже в ином виде. Вот стоит в Питере в одиночном пикете Григорий Александрович Михнов-Войтенко, «епископ» раскольничьей «Апостольской православной церкви», ненавидит российскую власть и «слившуюся» с ней РПЦ. И почитает своего отца — Александра Аркадьевича Галича. Только таких же песен не сочиняет. То есть, для той самой власти остается фигурой совершенно безвредной.

Времена Владимира Высоцкого

Смерть его стала не менее значимой, чем жизнь. Был жаркий июль в большом сибирском городе. Была давящая гнусность позднего застоя. Мне было 17 лет, и жить было тошно. Кто-то из знакомых сказал: «Высоцкий умер». Сияющий летний день стал темен.

Это граничило с мистикой — при полном отсутствии информации в прессе, о смерти этой в одночасье узнала вся страна. Да, конечно, о ней сразу сообщили «вражеские голоса», но я их тогда не слушал, да и в моем окружении тоже мало кто.

Было ощущение, что окружающая действительность вдруг прорвалась и из черной этой дыры дохнуло могильным холодом. Мне кажется, это почувствовали тогда все — даже те, кто не в состоянии был оценить все значение утраты.

Обремененный печалью, я вернулся домой и написал неуклюжее юношеское стихотворение, начинавшееся со строчки:

«Я рад, что жил во времена Владимира Высоцкого».

Тогда я сам не понимал, насколько был прав. Это были плохие стихи, но от этой строки я не откажусь никогда.

Течение времени создается событиями, но события создаются людьми. Тогда, в эти последние годы казавшейся нерушимой и бессмертной, аки Кащей, советской империи, в стране было слишком мало людей, способных и готовых создавать события. Поэтому время тащилось медленно, «словно бы плавится воск», как пел позже Борис Гребенщиков. И все казалось бессмысленным. До тех пор, пока кто-нибудь не совершал ПОСТУПОК, разрывавший тоскливую ткань существования и продвигавший время вперед.

Именно так я и многие другие воспринимали тогда хриплый голос, певший невероятно, неправдоподобно живые слова. Он звучал с виниловых пластинок-миньонов, из динамиков радио, изредка — с телеэкрана, а все больше — с магнитофонных катушек. Звучал слишком редко, но достаточно для того, чтобы знать: где-то здесь есть Человек.

И когда его не стало, обрушилась тьма.

Но ненадолго: так же неправдоподобно быстро страну облетели машинописные страницы со стихами на смерть Высоцкого. Это было первым самиздатом, с которым я познакомился и понял, что здесь есть и другие люди, думающие и чувствующие, как я.

Это было чудесное открытие — думаю, не для одного меня. Поэтому я до сих пор считаю смерть и похороны Высоцкого точкой отсчета, с которой началось падение красного монстра.

Теперь я часто думаю — что было бы, останься он жив, если бы осознал, что путь его ведет в пропасть и затормозил бы с пьянкой и наркотой? Он вполне мог бы дожить до сего дня. Но как изменился бы сам и его творчество? Оброс бы в 90-х мафиозными связями, снимался в проходных бессмысленных лентах, а в нулевых был бы обласкан властью?.. Прочно прописался бы в нынешней позорной эстрадной тусовке и регулярно возникал в Новый год на чудовищном телепредставлении, развлекая поддатых и объевшихся сограждан какими-то текстами, похожими на трупы его прежних песен, да и сам напоминающий собственную мумию?.. Или ушел бы в жесткую оппозицию всему этому непотребству, и, как следствие, потерял экранное время и свободный доступ к публике, растворился бы в молчании, забылся, как многие его коллеги-ровесники, некогда бывшие кумирами публики?..

Но, видит Бог, я не в силах представить Высоцкого ни в одной из этих ролей. Он просто не смог бы играть их, даже если бы захотел. Оставался бы тем, кем был всегда — поэтом, которого, вроде бы, и нет, но голос которого живее всех живых и слова которого доходят до каждого обитателя страны. Остался бы Высоцким.

Летнее дело мастера Бо

В музее Набокова открылась выставка фотографий Бориса Гребенщикова «Инфра-Петербург».

Хоть погоды нет, все равно лето. Никто не хочет работать, все хотят отдыхать. Тем же из нас, кто в эти июньские дни не поджаривается на пляже, а в поте лица зарабатывает на хлеб, лето много радости не приносит. Журналистам, вполне понятны проблемы артистов — и у них, и у нас мертвый сезон. Нам газету делать не из чего — информационный поток резко мелеет. У них тоже деятельность замирает, количество публикаций о них снижается, а быть всегда на виду у публики для артистов — часть их работы.

Из положения все выходят по-разному, это зависит от уровня фантазии, интеллектуальных способностей и моральных качеств. Вот столичный хам Филипп Киркоров покрыл матом журналистку, чтобы попасть во все СМИ (правда, ему это боком вышло). А наш интеллигентный Борис Борисович Гребенщиков выставил на суд публики плоды своего изящного хобби.

Певец, композитор, великолепный (а, может, и великий) поэт в свободное время любит запечатлять пейзажи родного города, а из фотографий потом с помощью компьютерных технологий делает красивые картинки с мистическим колером. Бог в помощь! Кое-что их этих картинок могло бы служить иллюстрацией к его эзотерическим текстам (если учесть, что иллюстрация — творчество вторичное).

Да и сам Б.Г. не нагнетает ажиотажа вокруг своего фотоискусства. На презентации он сидел, потупившись, среди ауры почтения и фимиама индийских курительных палочек. И лишь когда ведущий презентацию сравнил его творчество с творчеством Владимира Набокова (памятуя о месте, где открылась выставка), истово перекрестился и со скромной иронией произнес:

— Потрясенный собственным величием, я умолкаю…

Все же, он сказал несколько слов, из который выяснилось, что компьютер, по его мнению, противоречит поэтическому творчеству не более, чем гусиное перо, что фотошоп вытягивает из фотографий вещи, которые простым взглядом не увидишь, что все свои творческие порывы он согласовывает с духами местности, а следующий этап его неуемной деятельности в храме искусства — резьба по дереву.

Потом поблагодарил журналистов за красивый внешний вид, не оскорбивший его эстетического чувства, принял ответный комплимент, и тихо ушел. Б.Г. он и есть Б.Г. — душка, не то, что некоторые… Потому, наверное, и неудобных вопросов о римейках ему никто не задал.

А фотки красивые, честно!

Рок-н-ролл мёртв, а я…

«Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет»… Ну, похоже на то. Вот и на фото выглядит вполне живым. Двое стоят на травке: расплывшийся в улыбке босс в неформальном прикиде и пожилой довольный собой хипстер. Михаил Николозович Саакашвили и Борис Борисович Гребенщиков встретились в Одессе и благожелательно пообщались.

Да и почему бы известному рок-музыканту не встретиться с губернатором Одесской области? Они свободные современные люди с независимыми убеждениями, оба известные, медийные, как сейчас говорят. Никаких проблем. Только вот почему так погано?..

«Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет»…

Возможно, я обязан жизнью БГ, Бобу, Гребню — Борису Гребенщикову. В самом глубоком бреду позднего СССР, когда не было ни надежд, ни перспектив, ни просвета, его песни напоминали, что я жив и, возможно, буду жить дальше. Я не знаю, что было бы со мной без этих текстов. Возможно, сошёл бы с ума, спился, свихнулся на наркоте, совершил самоубийство. Однако — вылез под потусторонние гитарные аккорды и слабый, но пронизывающий голос. Годы шли, менялась страна и мир, я сам менялся, но БГ был жив, и это грело меня, хотя его песни уже не воспринимались с таким восторгом — просто хорошая музыка, хорошая поэзия… Он даже стал ближе — я вживую видел его на концертах, общался на пресс-конференциях. Я был благодарен ему за то, что он сделал для меня, и сейчас благодарен. Писал про него, но больше всего боялся, что когда-то мне придётся писать о нём некролог — ненавижу этот жанр. А сейчас у меня чувство, словно я его пишу.

«Пал Вавилон великий с его бесконечным днём»…

Но Вавилон хитёр, он застилает глаза, и вдруг, в самый момент упоения своей победой над ним, ты понимаешь, что это не Вавилон пал. А что? Может быть, город золотой?.. И ведь БГ знает это куда лучше меня:

«Ты выходишь к воротам, чтобы принять угловой и Вавилон играет в футбол твоей головой»…

Я пытаюсь сосредоточиться и понять. Может, это моя голова? Может, это я мёртв, а БГ, как всегда, свят и мудр?.. Да только не получается. Вот он после сытного обеда с вином (возможно, грузинским, а скорее, французским) рядом с человеком, по чьему приказу убивали людей в Цхинвале, убивали российских солдат. Человеком, разыскиваемым правосудием собственной страны. В городе, где год назад заживо жгли людей — жгли те же самые или такие же, кто обстреливает сейчас Донбасс… И человек, который стоит рядом с БГ, всё это вполне одобряет и поддерживает. Получается, и БГ тоже…

Скажете, с другой стороны тоже стреляли и убивали? Да, война… Но нет ни малейших сомнений в том, кто её начал — не будь «жареных колорадов» в Одессе, не было бы восстания на Донбассе. Да о чём это я… Все всё понимают. Значит, певец просто выбрал свою сторону. И значит, мы на разных сторонах.

Вот только не надо говорить про «вечное бунтарство». Можно не вспоминать высказывание Уинстона Черчилля:

«Кто в молодости не был революционером — у того нет сердца. Кто в старости не стал консерватором — у того нет мозгов».

Не тот случай. Очевидно, что мозги у Бориса Борисовича есть. Да и не очень похоже на бунтарство такое вот общение с сильными мира сего. Скорее, замаскированный вид конформизма. Ну, или желание быть «в тренде», что, пожалуй, ещё хуже.

И не надо говорить о праве художника стоять над схваткой. Должность «начальника фарфоровой башни» терпима до тех пор, пока не пролилась кровь, после этого она уже дурно пахнет. Да в данном случае и нет никакого «над схваткой» — всё сделано и сказано вполне определённо. Человек выбрал свой Вавилон.

Но самое мерзкое, что поведение художника кладёт отпечаток на всё его творчество. По крайней мере, для современников. И одно это фото отравит для меня всё то, что написал и напел этот человек за всю свою жизнь. А значит, отравит мою юность. И строчка: «Рок-н-ролл мёртв, а я…» приобретёт для меня совсем другое значение. Оно меня категорически не устраивает, но тут ничего уже поделать нельзя.

Вилли Токарев: долгое возвращение

Он расстраивался, когда его воспринимали как певца «ресторанно-уголовной» темы: он же работал в семи жанрах… Для поколения, чья юность пришлась на поздний СССР, имя Вилли Токарева ассоциируется с раздававшимся из-за шипения плохих магнитофонных записей голосом: «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…» Его любили, но большинство знало о нем лишь имя и то, что он эмигрант — в Америке. Между тем, его история несколько сложнее.

Названный в честь вождя

«Вилли» — псевдоним, который появился в 70-е годы. А Вилен — имя, образованное от «В. И. Ленин». Вилен Иванович Токарев родился 11 ноября 1934 года на хуторе Чернышеве в Адыгее. Токаревы — из рода кубанских казаков, чьи протяжные песни с детства вдохновляли мальчика. Уже в пять лет вместе с приятелями он организовал «хор».

В год Победы Токаревы переехали в дагестанский Каспийск. Там Вилли начинает сочинять стихи и играть — на балалайке. А вместе с радиоприемником «Рекорд» в его жизни появляется популярная западная музыка, транслировавшаяся «вражескими голосами». Его манили дальние путешествия, и, окончив школу, он пытается поступить в мореходное училище, но неудачно — из-за проблем со зрением. Тогда Токарев устраивается кочегаром на торговое судно, идет в международное плавание. Турция, Италия, Болгария — мечта советского подростка… Конечно, для простого рабочего эти походы вовсе не были круизами, но они давали возможность увидеть мир. За границей Вилли пристрастился к собиранию музыкальных пластинок: в СССР достать свежие записи западных песен тогда было невероятно трудно.

Период странствий окончился обязательной для каждого советского парня армейской службой. Впереди был Ленинград. Потом Вилли уверял, что поступил в престижнейшее музыкальное училище Римского-Корсакова совершенно случайно. Просто, приехав в Питер к друзьям, помог симпатичному старичку дотащить до дома тяжелый контрабас. Старичок же оказался музыкантом Мариинского (тогда Кировского) театра, а его жена — концертмейстером в нем же. Обнаружив в случайном госте слух, супруги предложили ему заниматься с ними игрой на контрабасе и сольфеджио. Что же, бывают и более поразительные совпадения… Так или иначе, пожилые музыканты помогли ему с поступлением.

ВИА и ОБХСС

Карьера юного дарования сразу развивалась несколько неформально. Уже на втором курсе он играл в престижном ресторане «Нева», что говорит как о его предприимчивости, так и о пренебрежении советскими нормами поведения. Вскоре известный джазмен Александр Кролл пригласил его в свой оркестр, а потом Токарев попал в легендарный ВИА Александра Броневицкого «Дружба», в котором зажглась звезда Эдиты Пьехи. Позже он написал для нее песню «Дождь», получив за это очень неплохой по тогдашним меркам гонорар.

Почти десять лет он жил в идеологически стерильном пространстве советской эстрады, работая с Жаном Татляном, Борисом Рычковым. Его пиком в СССР стало участие в оркестре Ленинградского радио и телевидения под руководством Давида Голощекина. Однако в 70-е годы джаз вновь попал под подозрение надзирающих органов. Москва предписала использовать не более трех синкоп (резкий скачок ритма) на произведение, что делало джазовую мелодию не джазовой. Токарев уезжает в Мурманск — по его словам, в поисках творческой свободы. Вероятно, были и иные причины: в мире советской эстрады различные махинации в обход железобетонных правил были обычным, но опасным делом. Еще в студенческие годы Вилли имел неприятности с ОБХСС.

В 1973 году, после песни «Мурманчаночка», к нему приходит что-то вроде «народной славы» регионального уровня. Но стать «известным советским исполнителем» ему было не суждено. Клеймо «неблагонадежного» на нем стояло уже крепко, и в 1974 году КГБ дал ему понять, что не возражает против его отъезда. Собственно, решение об эмиграции он уже принял сам и даже пытался уехать в Израиль, что не удалось — из-за отсутствия еврейских корней.

Небоскребы, небоскребы…

Сорокалетний музыкант покинул страну всего с сотней долларов — больше взять не разрешили. На таможне отобрали ноты, контрабас, даже нательный крест. Так что в Штаты приехал нищий.

«Когда приехал, разобрался очень быстро — за корку хлеба здесь приходится пахать», — пел он потом выстраданные строчки.

Брался за все: разнорабочий, разносчик почты, упаковщик… А петь случалось редко — мешало слабое владение английским. Впрочем, иногда стиль «а ля рюс» был востребован. Для выступления на эмигрантском концерте в Карнеги-холле по требованию организаторов пришлось купить балалайку.

Он стал укореняться в США, когда у него чудесным образом появилось жилье. Как-то после концерта к Вилли подошли риэлторы и предложили участие в долевом строительстве. И не обманули: через полгода у певца была собственная квартира — в небоскребе. Но удача предшествовала новым испытаниям. Всего единожды не успев отметиться на бирже труда, он теряет пособие. Певец становится водителем такси — опасная работа в Нью-Йорке. Его грабили четыре раза и раз чуть не убили.

Угрожавший ему оружием негр заявил: «Я был во Вьетнаме, убил 25 человек… ты будешь 26-м!»

Вилли нашел силы пошутить: «У нас тоже убили 26 бакинских комиссаров!»

Между преступником и жертвой завязался разговор — и ограбление не превратилось в убийство.

Через четыре года ему вновь улыбнулась удача — он записал первый зарубежный диск. Но альбом выглядел продолжением лирики советского периода и не имел особенного успеха. Урок был усвоен — вышедший через два года концерт «В шумном балагане» был стилизован для эмигрантской публики. В творчество Токарева вошли «блатные» мотивы, подаваемые, впрочем, с иронией.

Дела снова пошли в гору. Вилли словно бы вернулся в дни своей молодости — выступал в престижных ресторанах на Брайтон-Бич. Новые песни записывались на кассеты — в общей сложности 24 альбома.

Богатый сэр приехал в СССР

Как ни странно, Вилли долгое время оставался в неведении насчет своей популярности в СССР, куда его записи попадали тайными путями и шли в народ от магнитофона к магнитофону. Так что он был удивлен, когда в перестройку его пригласили выступить на родине. Инициатива исходила от Аллы Пугачевой.

«Она очень умная, одаренная и советы давала толковые, но мне не понравился ее диктат», — позже говорил он.

Однако приглашение было принято с радостью.

Тур по СССР имел огромный успех. На многотысячных стадионах проводился концерт за концертом — иногда больше десятка подряд. Эмигрант долго не мог поверить, что советские звезды уровня Галины Волчек и Яна Френкеля относятся к нему с такой теплотой. Вилли стал жить между Москвой и Нью-Йорком. В России и женился в четвертый раз. Джулия младше его на сорок лет («С женой у нас небольшая разница в возрасте»). Был снят телемюзикл «Вот я стал богатый сэр и приехал в Эсэсэр».

То были «лихие 90-е». О связях с криминалитетом певец рассказывал неохотно: дескать, сфотографировался с людьми, а потом в «Огоньке» напечатали это фото с подписью «Вилли Токарев и воры в законе». Впрочем, знакомства с покойным «авторитетом» Япончиком, которому он посвятил песню «Слава», не отрицал, но всячески подчеркивал сугубо дружеский характер их встреч. Зато охотно говорил о знакомых олигархах, в деталях описывая роскошь их банкетов. Да и сам не испытывал недостатка в средствах, о деньгах отзываясь небрежно:

«Они, как неверная жена, всегда хотят уйти».

Он жил рядом с Кремлем, каждый день выпивал сто граммов водки — ни больше, ни меньше, говорил, очень полезно. Много путешествовал. До самого последнего времени давал концерты и записывал новые песни (например, в честь главы Чесни Рамзана Кадырова). Ушедшим на покой его точно нельзя было назвать. Жизнь явно удалась.

4 августа 2019 года Вилли Токарев скончался в московской больнице — говорят, от онкологии. Отпет в храме во имя Св. Николая в Котельниках и похоронен на Калитниковском кладбище.