Творчество

Отзывы и мини-рецензии на разные произведения

Дмитрий Каралис

Все будет блюз

В издательстве «Геликон Плюс» вышла книга избранной прозы Дмитрия Каралиса «Чикагский блюз».

У них замечательные пупки — у Жоры и Сережи, братьев-близнецов, советских научных работников. Такие узлы врачи-акушеры делают лишь в Кронштадтском роддоме — по велению самого Петра Первого. По этим выпуклым, как пуговицы, пупкам определяют друг друга настоящие кронштадтцы. Какие роскошные пупы! Они заставляют вспомнить и то, что пуп есть центр круга, в который Леонардо вписал своего человека-пентаграмму, и сияние вокруг пупа у медитирующих архатов. Эти почтенные шрамы, удостоверяющие принадлежность особи к классу млекопитающих, стали темой одного из рассказов повествования «Чикагский блюз» — основного произведения сборника. Хотя пупы в нем отнюдь не самое главное.

Повествование в рассказах — древнейшая для крупной прозы литературная форма, овеянная славой великих названий, от «Тысячи и одной ночи» до «Королей и капусты». Я не знаю, случайно или нет прибег к ней автор «Чикагского блюза», но в любом случае этот факт подчеркивает приверженность к традиции. Ибо Каралис безнадежно, дремуче традиционен. Не желает он, следуя духу времени, создавать хаотические, лукавые тексты, чохом именуемые «постмодернизмом» (от неумеренного употребления слово это настолько поистрепалось, что стало почти непригодно для печати). Каралис пишет — о, ужас! — реалистическую прозу.

Я бы написал, что за ним стоят великие тени — от Пушкина до Набокова, и они действительно стоят, но тени, даже великие, не сделают плохого писателя хорошим. Для иного нынешнего русскоязычного автора модного бреда совершенно все равно, что за ним стоят великие тени «не реалистов» — от Рабле до Борхеса, — он как кропал напыщенную чушь, так и кропает. А вот Каралис пишет чистую, негромко и мелодично журчащую прозу. Она благородно проста, но не примитивна, в ней масса подтекстов, заставляющих вспомнить и печального насмешника Джерома, и изысканного японца Кавабату Ясунари. Кто еще сегодня в нашей литературе делает подобное?.. Можно с трудом наскрести горсть имен. А между прочим, русская словесность, хотя из нее вышли и абсурд, и магический реализм, и фэнтези, прославилась прежде всего именами реалистов. В общем недаром рассказ Каралиса «Самовар графа Толстого» (он есть в сборнике) включен в хрестоматию для 7-го класса по литературе. А то бы детишки удивлялись, куда в начале XXI века подевались духовные наследники упомянутого графа.

Традиционен Каралис и в мироощущении, что ясно видно по его героям. Даже негодяи в его исполнении обладают неким очарованием. Это потому, что автор грустит об их несовершенстве. И о жулике, выдающем себя за космонавта; и о юном хаме и гопнике, детском враге рассказчика; и об отставном сотруднике «органов», творящем вокруг себя маленький персональный ГУЛАГ; и о герое 1990-х — навороченном и распальцованном жлобе на джипе. Во всех них автор способен увидеть нечто человеческое, понять и пожалеть.

«Канает, блин, под всемирную доброту, разводит блудняк на семейной почве, как будто не знает, что все люди — сволочи!» — так отзывается о Каралисе один из критиков, чьи цитаты предваряют книгу.

Очень верно подмечено! Но можно короче и точнее: Дмитрий Каралис — хороший человек и хороший писатель.

Всего сказанного вполне достаточно, чтобы охарактеризовать книгу: она такая и есть — светлая, грустная и добрая. Остальное оставлю, пожалуй, ее читателю, которого ждет приятнейшее знакомство с семействами близнецов, живущими на одной даче. Эти истории увидены глазами сына Сергея Михайловича, более положительного и спокойного, чем шебутной и энергичный Георгий Михайлович. С ними случаются и смешные, и печальные происшествия, но они продолжают жить неспешно и полнокровно, потому что та семейственная, родная среда, в которой они пребывают, способна противостоять любым катаклизмам. А с ними живет страна, и проходит нелегкий путь до конца века и конца этой самой страны.

Но пусть рухнула та социальная среда, в которой обитали герои, пусть воют новые злые ветры — человеческое достоинство останется с ними. Среди нового русского хаоса, бросая ему вызов, звучит «Чикагский блюз». Это джаз-бенд близнецов, инструменты для которого куплены на последние деньги, избежавшие топки финансовых пирамид.

«Дядя Жора… выпустил из сверкающего раструба легкое быстрое лассо — оно со свистом обхватило высокие золотистые сосны, белое облачко за лесом, кусты сирени под окнами, сарайчик, стоящих у калитки пацанов и двух взрослых соседей, втянулось обратно, и тут же из трубы саксофона поплыл задумчивый морской бриз, прошелестели паруса, за кормой яхты вспенилась белая дорожка, тяжело вздохнул океан, заскрипели снасти, из-за туч выглянуло солнце…»

Боже, как это красиво!

Питерские мозаики рубежа веков

Одна за другой вышли две книги известного петербургского писателя, нашего постоянного автора Дмитрия Каралиса — «Очевидец, или Кто остался в дураках? Избранная публицистика» и «Петербургские хроники. Роман-дневник. 1983–2010».

Книги эти, с одной стороны, разные, а с другой — очень похожие. Дело даже не в том, что автор на сей раз предпочел художественному вымыслу записи о действительно происходивших событиях. Те, кто хорошо знаком с творчеством Каралиса, знают, что он постоянно работает на реальном материале — творчески осмысленном и обработанном. Так что эти книги — не начало нового направления в его творчестве, а скорее некий промежуточный итог, жизненный и литературный.

Литература просачивается в жизнь любого настоящего писателя — такова издержка профессии. Пределом это имеет претензии художников-концептуалистов считать собственную личность произведением искусства. Это логично, но неверно, ибо линейная логика к искусству неприменима. Личность автора может существовать в контексте литературы, но именно в контексте, а отнюдь не подменяя литературу собой. Каралис это знает прекрасно. Ведь, казалось бы, что он сделал? Собрал свои статьи и фельетоны, в разное время опубликованные в разных газетах. А в другой книге просто опубликовал свои дневники за 27 лет. Велики ли труды и какое это имеет отношение к литературе? И труды большие, и отношение самое прямое.

Что касается трудов, то поднять дневниковые записи, хаотичные, сугубо личные, навеянные сиюминутными влияниями, до уровня полноценного произведения — работа куда более тяжкая, чем написать стилизованный под дневник литературный текст. И адаптировать написанные по разным поводам и под формат разных изданий газетные статьи, чтобы они тоже представляли собой некое единство — тоже весьма и весьма непросто. И все это Дмитрию Каралису вполне удалось. Это к вопросу о литературности его публицистических книг.

Публицистика публицистике рознь. Можно хаотично накидать статей, собрать под одной обложкой и выпустить книгу. А можно, как и сделал автор «Очевидца», тщательно выстроить их. Дать сначала подборку очерков о писателях прошлого и настоящего (о последних — по личным впечатлениям от общения). Перейти к малоизученным, но потрясающе интересным страницам истории Петербурга. Рассказать захватывающие истории своей семьи (автор много занимался этими изысканиями). Прояснить собственную, четкую и ясную, гражданскую позицию. Погрузиться в социальные проблемы, близкие и писателю, и его читателям. И встать на защиту родной культуры, раздираемой враждебными влияниями. А закончить все подборкой смешных и умных фельетонов на самые разные, но всегда актуальные, темы.

Если говорить о «Петербургских хрониках», то это уже и не совсем дневники. В них проникают письма, телеграммы, сообщения электронной почты, та же публицистика. Мелькают прообразы героев литературных произведений Каралиса. Тот, кто читал его «Роман с героиней» или «Чикагский блюз», а то и «Записки ретроразведчика», обнаружит, как реальные герои или подлинные события, происходившие с автором дневников, вступают в ткань прозы, обрастают художественными подробностями, застывают в образах. Но кто и не знаком еще с творчеством писателя, прочитают «Хроники» с величайшим интересом. Потому что это настоящий роман, роман о нашей жизни, совсем недавней, но уже стремительно погружающейся в историю. Острый писательский взгляд выхватывает из будней узловые моменты и, облекая их в художественное слово, вызывает мощное сопереживание. Потому что Дмитрий Каралис — прирожденный рассказчик, а это талант такого рода, который не скроет никакой публицистический жанр.

Строго говоря, Каралис написал книгу, которая по жанрам не может быть отнесена ни к одному известному. Из литературных предшественников можно вспомнить разве что Дос Пассоса. И так же, как тот в своей знаменитой трилогии «США», при помощи отрывочных литературных набросков, газетных сообщений, телеграмм, афиш, мощно показал срез культурной жизни Америки первых десятилетий двадцатого века, Каралис дает срез петербургской жизни рубежа XX и XXI веков. А Петербург, если не помните, — культурная столица России…

Даниил Гранин, прочитав «Хроники», заметил, что нынешние авторы не торопятся писать правду жизни. Наверное, им кажется, что выдуманные истории отразят действительность гораздо лучше. Но пример Дмитрия Каралиса доказывает: если писать о том, что действительно происходило, что автор думал по тому или иному поводу, с кем встречался, чему радовался и на что гневался, получается удивительная, интереснейшая и очень художественная мозаика жизни. Кусочки смальты сами по себе почти ничто — яркие осколки. Но если приложить расчет и талант, из них можно создать прекрасное художественное произведение.

Татьяна Алексеева-Минасян

Кончита, которая дождалась

В издательстве «Эксмо» вышел роман Татьяны Алексеевой «Резанов и Кончита. 35 лет ожидания».

Ассоль не дождалась Грэя… Нет, не так — дождалась, но… Да вовсе и не Ассоль, персонаж выдуманный и неоднозначный. Любила ли она Грэя, или свою мечту об алых парусах, или себя в своих мечтах?.. Донна Мария де ла Консепсьон Марселла Аргуэльо (Кончита) была женщиной из плоти и крови, и прекрасно знала, кого любила. Камергера Российского Императорского двора Николая Петровича Резанова, вовсе уж не похожего на почти карикатурно романтичного Грэя. Тем не менее эта история — подлинная история! — любви юной испанки, дочери крупного колониального чиновника, и вдового русского придворного, путешественника и… скажем, бизнесмена до сих пор не оставляет равнодушными сердца и души людей, повергая в изумление перед великой силой чувств, создающей истории, в сотни раз невероятнее литературных.

Нужно иметь немалую смелость, чтобы писать роман о Резанове и Кончите после того, как эту тему эксплуатировало великое множество литераторов, от Брет Гарта до Пикуля, причём трактовали они ее совершенно по-разному. Судя по всему, молодой писательнице Татьяне Алексеевой смелости не занимать. По крайней мере, хватило изобразить эту историю так, как автору (и очень многим) хочется, чтобы она выглядела — историей любви, а не унылых политических интриг.

Да, в отношении Резанова автор до конца придерживается «презумпции невиновности». Даже находит психологически вполне приемлемое объяснение его собственным письмам, в которых он признается, что обручился с Кончитой по расчету. Автор верит в его великую любовь, а уж в великую любовь Кончиты, которая пронесла ее через всю жизнь, уйдя после смерти жениха в монастырь, и верить не надо — она очевидна. В трактовке Алексеевой это история двух благородных и выдающихся людей, чьи души были притянуты одна к другой через половину земного шара. Их соединило чувство — чистое, беспримесное, да так крепко, что против этой связи бессильной оказалась сама смерть. Автор — женщина.

Сюжет книги держится на двух образах — умершей жены Резанова Анны и Марии Консепсьон. В чем-то они полярны, а в чем-то потрясающе схожи. Герой мечется между верностью умершей и любовью к живой до тех пор, пока в его сознании не возникают эти две женщины, держащиеся за руки и с улыбкой глядящие на него. Тогда он осознает, что все произошедшее произошло в должное время и было правильным. И с этим чувством сам уходит в вечность.

Сложнейшие исторические перипетии, связанные с путешествием Резанова, даны в романе схематично, пунктирно показаны вехи его жизни. Правильно, это не исторический роман и не биография, а повесть о любви. Любовью все оправдывается и все искупается. Любовь Николая к Анне, к детям от нее, к Кончите, его порыв спасти умирающих жителей российской колонии — всего этого достаточно, чтобы он был идеальным героем этой книги. Автор так считает, так и пишет. Простой и прозрачный язык произведения не подразумевает подтекстов и умолчаний. Автор не лукав.

Вообще, роман напоминает простое, четкое и точное стихотворение. Он поэтичен. Поэзией проникнуты сцены у моря, когда герой первый раз понимает, насколько прекрасна Кончита, и потом, когда она — «не Ассоль» — вглядывается в безбрежные воды, уже зная, что никогда не появится на горизонте парус долгожданного корабля. И еще через весь текст проходит образ дороги, вообще типичный для автора. Движение к цели для нее, как и для ее героев — все. Движение — это и долг, и честь, и жизнь. Но путь продолжается и за гранью жизни. В последней главе умирающая пожилая монахиня Мария видит перед собой стремящийся в бесконечность сибирский тракт, и из снежного серебра возникает идущая к ней фигура. Это ее потерянный любимый, которого она все-таки дождалась. Автор — христианин.

Реалистическая антиутопия

Отзыв на рассказ «В пределах нормы»

Этот фантастический рассказ воспринимается вполне реалистично, и в этом умный ход автора, прекрасно умеющего выстроить фантастический антураж в иных своих произведениях. Просто, похоже, то, о чём пророчествовали Оруэлл, Бёрджес, Хаксли и иные мрачные гении, уже жадно дышит нам в затылок и не даёт вытеснить себя из реальности. Потому и писать об этом следует предельно реалистично.

Ведь освоение человечество космоса уже началось, а толерантность давно перестала быть для нас лишь нелепым словом, сделавшись грозным социальным фактором, влияющим на многое даже в России. Что уж говорить о жестко отмультикультуренной Европе. Я впервые читал «Вожделеющее семя» Бёрджеса в начале 90-х, и общество, в котором гомосексуализм не только не преследуется, но поощряется, а возмущающиеся этим попадают в разряд изгоев показалось мне унылой антиутопией. Но сегодня в Европе таковая уже, практически, наступила…

Рассказ Татьяны Миансян рассматривает иной, чем у Бёрджеса, аспект этих общественных катаклизмов. Он из конца 50-х видел проблему перенаселения, которую будущие власти планеты станут решать истребительными войнами, насаждением однополой любви, запретом нормальных сексуальных отношений, а в конце концов всё это скатится к анархии и массовому каннибализму. Возможно, к тому же скатится вторичный мир рассказа Минасян, но пока проблемы, судя по всему, там иные: недостаток человеческого материала для освоения космоса.

Сценарий, что и говорить, несколько более оптимистичный, чем у английского писателя. Но методы повышения рождаемости столь же суровы, сколь и методы её понижения. Пропаганда промискуитетных отношений постепенно выливается в насильственное их насаждение полицейским режимом и полный запрет парных браков. Автора рассказа можно было бы упрекнуть, что он слишком быстро, за каких-то 14 лет, провёл развитие этого зла от общественно одобряемого до законодательно закреплённого. Но я не вижу в этом недостатка: напротив, такое стремительное развитие делает повествование лихорадочно беспокойным, несущимся к горькому финалу. А подглавки, сообщающие, сколько времени до него осталось, создают ещё и чёткий ритм.

Но автор, известная своим оптимистичным мировосприятием, как всегда, показывает героям и читателям свет в конце тоннеля. Да, главгер погиб в застенках тамошнего гестапо. Но дело его — сеть подпольных общин, культивирующих моногамные семьи, продолжает существовать. И есть надежда, что через какое-то время общество осознает, в каком безумном мороке пребывало, и положение исправится. В конце концов, внушает нам Татьяна Минасян, нормальных людей в мире больше, чем нравственных уродов, и они должны победить зло, которое кажется неодолимым, потому что оно на виду и всячески себя выпячивает. Как тут не вспомнить многотысячные гей-парады, оскверняющие лицо всего мира…

Вообще-то, автор рассказа совершенно права: общество не может долго лелеять всякого рода сексуальные аномалии, иначе оно просто погибнет. История древнего мира полна такими примерами. Да и не древнего тоже: ещё «адамиты» времён Гуситских войн заставляли своих адептов под страхом смерти ходить голышом и заниматься свальным грехом. Но вскоре эти люди так всех утомили, что их стали истреблять все воющие стороны, и «адамитов» не осталось. Большевики в первые годы своего правления тоже пытались заниматься «обобществлением семей», но обнаружив, что в конечном итоге это ослабляет государство, лавочку прикрыли. Будем надеяться, дойдут до этой простой мысли и сильные вторичного мира рассказа «В пределах нормы».

В заключение хотелось бы сказать об образе главного героя — Зигмунда. Он вовсе не «картонен», как многие ГГ фантлитературы. За его борьбой чувствуется мощная мотивация, и это не только естественная порядочность, совесть, заставляющая восстать против принятого большинством зла. Несколькими мастерскими чертами автор набросал характер этого человека — замкнутого одиночки, в нормальном обществе, возможно, выглядевшего бы изгоем-маргиналом. Но в континууме данной антиутопии стать «одинокого волка» оказывает ему значительную поддержку и помогает противостоять, казалось бы, неодолимой мощи неправедного государства.

Светлана Рыжкова, Александр Уралов

Последние доминиканцы

Отзыв на роман «Псы Господни (Domini Canes)»

Одно из самых глубоких произведений, встреченных мною в сетературе. И очень достойно написанное. За соавторами стоит множество мастеров подобного жанра, но я, прежде всего, вспомнил «Армагеддон» Стивена Кинга. Линии судеб самых разных людей сходятся в одной точке, и это точка Омега, континуум, в котором сплелись категории греха и прощения, добра и зла, жизни и смерти. Обычные люди поставлены перед вселенскими загадками, которые, казалось, были космически далеки от них, но теперь оказываются на расстоянии вытянутой руки. И загадки эти требуют разрешения, иначе настанет конец света. Но ведь это люди — не боги и даже не демоны. Они пытаются существовать, как и раньше: есть, пить, грешить потихоньку, чуть-чуть творить добро и надеяться на милость и прощение. Но так уже не получится: дьявол в сильном гневе сошел к ним, и теперь от их выбора зависит судьба мира. Или они так думают.

Инвалид детства, страдающий амнезией добродушный увалень, оторва-старшеклассница и романтичная дама бальзаковского возраста оказываются во внезапно возникшем посреди крупного уральского города пространстве-времени, в котором, собственно, нет ни времени, ни пространства — в обычном их понимании. Они видят умерших, а дьявол является к ним во множестве личин, смущая и соблазняя. Они пытаются бороться со злом, но, как и герои Кинга, смутно сознают его природу, поэтому методы их чаще всего не работают. Понимание того, что сатану надо истребить в собственной душе, входит в них тяжело и постепенно, через муки и искушения. И, когда они усваивают урок, им, как и у Кинга, приходит помощь свыше.

Тот же искус проходят и оставшиеся за инфернальным Коконом, от гибнущего в катастрофе президента России, до изучающего жуткое явление бесшабашного и гениального ученого. Понимание проявляется параллельно с развитием катастрофы и, наконец, весь мир осознает абсолютную реальность Армагеддона, где происходит последняя битва добра со злом. А вовлечённые в неё люди и есть подлинные доминиканцы, «псы Господни», которых Бог спустил на Своего врага, он же враг рода человеческого. И у них нет выбора — лишь бы подобраться к врагу и рвануть его своими клыками, пусть у некоторых они стерты и изъедены кариесом. Вот тогда можно умереть, потому что ты сдал свой экзамен перед Богом.

«Претерпевший же до конца спасется». Сатана повержен своим вечным Противником, люди освобождены из плена страшного «нового мира». Наш мир устоял. В очередной раз. Но этот раз был далеко не последний, и свой выбор рано или поздно придётся делать каждому из нас.

Так, по крайней мере, понял книгу я, хотя, возможно, авторы видят её иначе. Некоторые пассажи заставляют заподозрить несколько секулярное отношение к Церкви. Вообще-то идейку, что «дьявол не боится креста», он же людям и подкинул. А чего еще ему бояться? Стрел из подводных ружей что ли?.. Сказано: «Бесы веруют и трепещут». Но очень не хотят, чтобы верили и люди.

Недостатки у текста есть, конечно, Мне кажется, что многовато эпизодических героев, создающих в повествовании некоторый хаос. А рваная структура романа иногда нарушает восприятие.

И меня совершенно не убедили метаморфозы образа Саши. В принципе, сразу становится понятно, что в прошлом этого трогательного дурачка были кровь и смерть. Но всё-таки ждёшь, что это прошлое солдата, а не кровавого и беспринципного убийцы, чуть ли не маньяка. Конечно, каждый может раскаяться, но значение этого слова — «передумывание», то есть, сознательное преодоление зла в самом себе. А потеря памяти лишь сделает злодея злодеем без памяти, но душу его не очистит. Поэтому и сомнительно, чтобы Архангел Михаил, Божий архистратиг, выбрал бы для своего воплощения столь грязный сосуд. Не говоря уж о том, что воплощение — идея отнюдь не христианская.

Несмотря на это, книга очень хороша.

Анна Инская

Летопись архаического киберпанка

Отзыв на роман «Верни нам мёртвых»

Ифри, дочь раба-ливийца и древней германки, мучительно идёт сквозь холод и смерть, сквозь ложь и жестокость, всё время восставая против несправедливости и раз за разом терпя поражение. Но каждый раз поднимается и идёт дальше.

Далёкая северная окраина Римского мира, местами воссозданная с исторической точностью, а местами зияющая анахронизмами. Архаический вторичный мир, напоминающий суровое пространство Старшей Эдды, и в то же время мудрый и многозначный космос Урсулы Ле Гуин.

Мастерство автора, с каким он проникает в психологию древнего человека, наивного и глубокомысленного, несомненно. Мы плохо понимаем этих людей, потому герои древних эпосов часто вызывают в нас недоумение своими речами и поступками. Да, они были другими: более прямыми, более непосредственными и — цельными.

Автор слово бы растворяется в образе Ифри, а не снисходительно рассматривает «дикого человека», как, увы, многие другие писатели. И мы начинаем понимать. Это понимание нарастает всю первую часть, где Ифри повествует от своего имени. Оно поддержано отличными стилизациями древних песен и преданий.

Вообще, язык романа часто восхитителен. Вот злая колдунья раскрывает своё искажённое мироощущение:

«У меня в голове мясо с пустотою! Я живу чинно. Сама себя не грызу вовнутрь. И знаю, что ничего хорошего в иных мирах нету. Там никому нету дела до твоего телесного дородства и красы. Там должный порядок навести нельзя, хоть ори хоть грози хоть ногами топай. Там только пламя яркое и сожигающее, да странные неведомые образы».

Как это просто, и в то же время образно и весомо!

Вторая часть резко и вызывающе отличается от первой. Размеренный напев древнего предания сменяется почти свифтовской сатирой. Тем не менее, гротескная вторая часть вполне логически завершает эпическую первую. «Мир мёртвых», в поисках которого прожила свою скорбную жизнь Ифри, находит её муж Рейг, сочетающий черты множества эпических странников, от Одиссея до святого Брендана. При ближайшем рассмотрении мир сей оказывается искусственным островом в нашей родной современности, на котором некий денежный мешок, накупивший всевозможных нанотехнологий, занимается проникновением в прошлое и похищением оттуда нужных ему для достижения мирового господства людей. В общем, фюрер и вождь, то ли доктор Моро, то ли инженер Гарин.

Большую часть похищенных в древности у смерти людей Господин И ломает под себя. Тем более, он и ищет таких слабых духом приспособленцев, в контексте Пассионарной теории этногенеза — субпассионариев. Я не случайно упомянул теорию Льва Гумилёва: описание «носителей фактора Z», которых хозяин чудесного острова так боится, очень напоминает человеческих особей, «пассионарный импульс поведения которых превышает величину импульса инстинкта самосохранения», то есть, пассионариев. А созданное Господином И общество — классическую антисистему, «системную целостность людей с негативным мироощущением».

И вот сюда случайно попадает Рейг, явный носитель фактора Z, неискушённый дикарь, погружённый в суеверия. Казалось бы, его противостояние с владыкой компьютеров, лазеров и телепортационных машин совершенно безнадёжно. Но… Сюжет раскрывать не буду, скажу только, что «фактор Z», способность поставить отвлечённый идеал выше инстинктов, побеждает всю изощрённую машинерию и пробуждает во многих бывших рабах Господина И тоску по незапятнанной справедливости и духовной целостности.

И тут, мне кажется, автор не сумел удержать на должной высоте свой гимн человечности, ибо гарантом этой справедливости становятся наделённые искусственным интеллектом машины. Чем этот мир, где компьютеры рассматривают людей как свои «периферийные устройства», принципиально отличается от мрачного киберпанка острова Господина И, не очень понятно. И это несколько смазывает пафос произведения.

При этом отрицание автором античеловеческой сути негативистской философии очевидно, что подчёркивается блестящими пассажами, вроде:

«— Эй, стая! Вы люди, звери или оборотни? Они ответили, дружно, как волки, воющие на луну: — Мы сверхлюди», или «Я человек, а не зверь…Я верю в братство людей. Я не погублю мир несправедливыми и беззаконными деяниями».

Это свидетельствует, что гуманистическая философия, оторвавшаяся от веры в Бога, склонна к шатаниям в негатив, как это случилось с русским космизмом (замечу, кстати, что связь романа с идеями Николая Фёдорова о воскрешении предков несомненна).

Тем не менее всё кончается хорошо: живы все, а кто умер, того воскресили, и читать заканчиваешь с чувством удовлетворения. Недостатки у текста есть, но они незначительны. Например, на мой взгляд, излишне столь подробно давать в начале историю Серой Белки, матери героини. Читатель начинает воспринимать её как главгера, и открытие, что это не она, а Ифри, вызывает некоторый дискомфорт. Ещё мне непонятно немотивированное предательство Змеелова и что с ним случилось — на это есть только смутный намёк. Ну и мелочи: например, Волчонок сокрушается в Центре оживления, что у него нет никакого оружия, хотя в предыдущем абзаце сообщалось, что оружия там полно висит по стенам.

Зато меня привело в восторг множество остроумных и колких высказываний:

«Кто видел быков, баранов и интеллектуалов, тот поймет, о чем я говорю», «Сынок, ведь у тебя карьерный отец. Ты же погубишь всю будущность мою», «Глядя на воду над крышей, он бормотал: «Доворовались…», «Да ты интеллектуал, дери тебя медведь за ногу!», «заросли галстуков» и другие.

Александр Матюхин

Адепты ледяной некрофилии

Отзыв на роман «Северное сияние ее глаз»

«…Сяду на горе в сонме богов, на краю севера», — так говорит в книге пророка Исайи денница, сын зари — Люцифер. Как известно, никуда он не сел, а упал на землю. Очевидно, тоже где-то на севере. С тех пор эта сторона света ассоциируется у людей с неким смутным, но могущественным злом.

Думаю, дело тут не в самой стороне, а в холоде. И, мне кажется, в мировой литературе нет добрых текстов, посвященных северу (или югу, если речь идет об Антарктике). Даже самые светлые повести Джека Лондона об Аляске содержат горькую начинку, в конце концов, приведшую автора к самоубийству.

Просто люди не могут жить в таком холоде, он замораживает не только тело, но и душу. Странствие в этой враждебной белой тишине — всегда путь в никуда, как в «Левой руке тьмы» Урсулы Ле Гуин. Но роман «Северное сияние ее глаз» вызвал у меня другие ассоциации: повесть Альберта Пиньоля «В пьянящей тишине», ненадолго ставшую мировым бестселлером. На первый взгляд, ничего общего между этими вещами нет. Даже места действия полярны: антарктический островок, на который высаживается разочарованный в жизни метеоролог, и русский север, по которому бредет в поисках увиденной во сне девушки мечтатель с юга. Но сходятся они в намеренно созданной тревожной и напряженной атмосфере. И — в холоде.

Холод не столько в воздухе, сколько в душах героев. По мере чтения текста Матюхина начинаешь понимать, что мистически-любовная линия — всего лишь повод для раскрытия авторского взгляда на мир. Взгляда жесткого, если не сказать, жестокого. Так и у Пиньоля чудовищная страсть героя к самке неких разумных земноводных хищников — повод для декларации авторского пессимизма в отношении человечества.

Думаю, с этой целью Матюхин расклинил текст вставными новеллами, герои которых четко рифмуются с героями основной линии. Мечтательные, похожие на гашишные фантазии или безумных рассказчиков Кобо Абэ, они совершают алогичные поступки в духе Паланика и наделены странными способностями. Ангел грусти, Муза светлая и Муза темная, девушка Инга, влюбленная в персонифицированную Судьбу, Человек, который любил умирать… Но по мере чтения скромное очарование потусторонности понемногу облезает с них, как нестойкая позолота, и открываются довольно неприглядные черты. Крылья Ангела, похоже, фальшивы, ингина Судьба оказывается пошлым плейбоем, а Муза учит писателя убивать.

И в тексте начинают прорываться сварливые злобные нотки нобелевской лауреатки Эльфриды Елинек:

«В замкнутом пространстве люди жмутся друг к другу, их спины, затылки, задницы соприкасаются. Они дышат друг на друга, их кожа теплая или холодная, мерзкая на ощупь. Они источают запахи пота, дешевых или дорогих духов, запахи только что съеденного завтрака, шампуня, которым с утра помыли голову. Проходит не больше минуты, и я чувствую, что задыхаюсь в этой мешанине запахов, меня тошнит от прикосновений, мне становится плохо от замкнутого пространства».

«О, эти люди!.. Развелось же вас в мире, как паразитов…», — явно авторское отношение, доходящее уже до прямых физиологизмов. «Хорошенько стошнить», «сплюнуть хорошенько прямо под ноги прохожего, и уже тогда почувствовать себя действительно хорошо» и так далее. Мизантропия достигает апогея в отвратительно правдоподобной сцене убийства бомжа.

Эта бесноватая депрессивность жителя современного мегаполиса тащится за героем, и будет преследовать его всю жизнь. Весь романтизм повести, заявленный изначально, убит ею наповал. Остается неприкрытое уродство жизни:

«Мелкая кривоногая влюбленность, что поджидает за углом каждого, бьет по голове и убегает».

Этого ли ищет герой в холодном мире?..

Написано все это весьма художественно, оттого еще сильнее тягостное впечатление. Ошибок и помарок очень мало, и они не портят умело сделанного текста. «Катя влюбилась по-крупному», «Катя почувствовала волну странного облегчения, зародившуюся где-то в глубине и стремительно разлившуюся по всему телу» — может быть, это не неудачные метафоры, а результат авторского увлечения фекальной символикой?.. И странный маршрут «пешего эротического путешествия», который выходит из Краснодара, идет по южным городам, потом следует аж до Питера, потом — обратно до Москвы, оттуда — во Владимир, и только оттуда — в городок Полярный (Мурманской области, надо полагать), думаю, проложен не в силу невежества автора в географии, а с целью еще больше запутать жизнь героя.

Концовка открыта, и это правильно: тут не может быть счастливого воссоединения влюбленных. Эта история безнадежна, и умиротворит героя лишь смерть. Потому квинтэссенция романа, на мой взгляд, — персонаж, который получал сексуальное наслаждение от собственного умирания:

«Это было в сто раз лучше оргазма, в тысячу — экстаза и в миллион раз круче любого земного наслаждения! Эти чувства невозможно описать. Нет слов в мире, чтобы определить состояние, в которое погрузили мою оболочку, оставшуюся без физического тела! Чувства эти скрутили меня, выжимая из сознания капли экстаза, превратив меня в дрожащий от наслаждения нерв, пульсирующее окончание, поглощающее оргазм за оргазмом».

Некрофилии чище этой я еще не встречал. В своем роде она совершенна. Но вот можно ли остаться с такими чувствами человеком — очень большой вопрос.

Сергей Хохлов

Скромное обаяние мертвечины

Отзыв на роман «Замок Лето»

Автор явно кокетничает, когда сообщает, что писал эту вещь для отдыха. По замыслу и исполнению роман блистателен. Ну, почти.

Характеристики «не настоящий» и «бездушный» мир в приложении к фэнтези, обычно, являются уничижительными. Но не в этом случае, ибо, по всей видимости, автор такого эффекта и добивался. Повествование производит впечатление сложной постановочной игры, участники которой постоянно меняются ролями, добросовестно их отрабатывают и с облегчением или недовольно ворча, берутся за новые.

Еще больше напоминает это игру компьютерную, в которой разнообразные виртуалы, очень похожие на живые существа, но таковыми не являющиеся, делают все для перехода на новый уровень. Но и переход уровнем выше, и падение ниже вызывает эмоции отнюдь не у них, а у того, кто держит джойстик. И кто бы это мог быть для «Замка „Лето“»?.. Очевидно, автор, поскольку в теле романа такой персонаж отсутствует фатально.

По большому счету, это книга о Боге, Которого нет. Ибо невозможно считать таковым, например, главного героя, искусственно созданного бесполого монстра, наделенного способностью создавать таких же монстров. Формально автор назвал его правильно — Создатель, но по существу, это злая насмешка над самовоспроизводящейся машинерией жуткого мира.

Не может быть Богом и великий Зеленый Маг — он тоже плоть от плоти этого выморочного мира, не объект для него, а его субъект. И все прочие могучие существа никак не могут претендовать на эту должность. Хотя «создателей» там — яко песка морского. Но Бог-то может быть только один. И Его там нет.

" — То есть меня создал другой Создатель, не тот, что создал тебя?

— Выходит так.

— И создал меня для чего-то?

Он кивнул.

— Значит, я нужен Ему?

— Скорее — был нужен, — уточнил он, — ведь он оставил тебя.

— Также как твой тебя?

Он усмехнулся — улыбнулся.

— Примерно так«.

И тут у верующего человека возникает вопрос: если все эти чудовища — живые мыслящие существа, то откуда у них душа? И есть ли у них она вообще?

Вопрос тривиальный для фантастики, давным-давно оперирующей искусственным интеллектом. Однако ставится он очень редко — в силу дремучего атеизма большинства фантастов. Но в данном случае, как бы сам автор ни относился к вере, он поставлен — хоть и неявно. Впрочем, ответ на него предначертан: никакой души у них нет, ибо душа не может возникнуть из ошметков кадавров, мумифицированной плоти, каких-то протухших грибов — материала, который используют в своих омерзительных экспериментах здешние «создатели». Некому вдуть в этих зомби «дыхание жизни», вот и маются они, бедствуют, попадают из передряги в передрягу, составляют быстро рассыпающиеся альянсы, соединяются вновь, и бесконечен их бессмысленный декадентски-шедевральный танец по темным лесам и гнилым болотам.

Если вспомнить о теме конкурса, слова «истинные ценности» для «Лета» звучат издевательски. Все показанные автором человеческие эмоции выглядят мультяшными символами — рисованные персонажи проявляют рисованные чувства. «Любовь» Создателя к Белой, «ревность» Героя, «коварство» магов — все это хочется писать исключительно в кавычках. И даже финал, в котором главные герои, вроде бы, обретают человечность, не убеждает — по уже названной причине. Если у них нет души, человечность эта не истинная. А душу в обезбоженном мире им не подарит никто.

Призрачную надежду автор читателям и своим героям все же оставляет: выясняется, что мир «Лета» существует в постапокалипсисе, что он — всего лишь осколок нашей Земли, отделившийся от нее в незапамятные времена и с тех пор ведущий неполноценное существование во вселенной. И, может быть, когда-нибудь он воссоединится с большой землей, как собирается воссоединиться с ним его собственный осколок, в свою очередь, ушедший в автономное плавание. И обретет мир цельность, и обретет истинного Создателя. Но, честно говоря, как-то плохо верится в серьезность этого мира-матрешки.

Автор оставляет героев и читателей в неопределенности, и делает это мастерски. Вообще, искусство его выше похвал, фантазия неуемна, мышление парадоксально. Если бы он принадлежал другой, не истощенной и деградировавшей литературной традиции, очевидно, мы имели бы нечто грандиозное, сравнимое, может быть, и с Рабле. Но — увы, «постмодернизьм», туды его в качель…

Алекс Фед

Маленькая принцесса из тёмного фэнтези

Отзыв на роман «Западня для Людоеда»

Очень неплохой образчик поджанра, именуемого «тёмное фэнтези», хотя я бы его назвал «фэнтезийный квазиреализм». Его родоначальником часто считают Джорджа Мартина, влияние которого ощущается в романе. Однако в подобном стиле многие писатели работали и раньше.

Одним из крупнейших его представителей сегодня является Брэндон Сандерсон, и вот уж он виден в разбираемом тексте очень явственно. Собственно, сама коллизия «Западни для Людоеда» практически повторяет роман Сандерсона Warbreaker (у нас это название неудачно перевели как «Убийца войн»). Разумеется, обвинить автора в плагиате невозможно, но сходство — и в сюжете, и в героях, и в сеттинге — местами разительно.

Могущественная империя магов нависает над небольшим независимым королевством суровых северян. Ох уж этот заезженный «непокорный Север»… Может, авторам героического фэнтези стоит для разнообразия брать какую-нибудь другую часть света? А тут ещё северяне с заметным «шотландским акцентом» — Клеймор, тартан…Впрочем, это придирка. Император — маг нездешней силы требует от короля Севера его юную дочь себе в жёны, а также некое могущественное оружие, которое одно только и сдерживает его от империалистических поползновений. Хитрый план северян заключается в том, чтобы отослать принцессу-подростка императору, но лучшие рыцари Севера при этом намерены тайно проникнуть во дворец, с помощью волшебного меча отбить принцессу и захватить самого сатрапа. После подробного описания неприступности столицы и магической защиты дворца императора этот план представляется не просто безумным, а нелепым. Но очень хочется узнать, как он будет воплощаться в жизнь, и это хорошо.

Конфликт с одной стороны, девочки-подростка с полным хитроумных и мрачных интриг императорским двором, а с другой — храбрых, но безбашенных рыцарей с махиной империи могущественных магов сам по себе привлекателен и вызывает интерес. Но снизить балл вновь заставляет вторичность.

Диалоги по большей части гладкие и адекватные, однако местами несколько искусственны. А иногда автора заносит, и тогда они становятся слишком пространными, особенно объясняющие реалии этого мира — а таких много. Нужно быть Роджером Желязны, чтобы диалог на пять страниц не прекращал держать читательское внимание. Мало кто из авторов способен на это.

Герои довольно яркие и интересные. Понравилось, что автор наделяет их моральной неоднозначностью: имперские придворные не обязательно коварные негодяи, а рыцари-северяне — вполне живые мужчины со своими страстями, слабостями и недостатками. Очень привлекателен образ главной героини — не по годам умной и решительной маленькой принцессы, остающейся при этом в трогательном образе попавшего в беду ребёнка, с порой прорывающейся очаровательной наивностью. Хотя вновь приходят на ум соответствующие и очень похожие герои Сандерсона… Только мне показалось, что роман для своего объёма, на мой взгляд, слишком густонаселён — в многочисленных героях иногда путаешься.

Что касается стилистики и языка, тут я вновь вынужден помянуть Сандерсона, простите, но в данном случае без него никуда. Это уникальный писатель, который самым дотошным образом описывает мельчайшее реалии своего фэнтезийного мира, и при этом не теряет читательского интереса. А вот подробные описания устройства магических механизмов, действия магии и сути её местной разновидности в «Людоеде» порой утомляют. «Обоснуй» — дело хорошее, но в меру, особенно в тексте, предполагающем стремительный экшен. Впрочем, он тоже имеет место и следить за похождениями героев интересно.

Ещё понравились моменты, где проявляется авторская ирония, к примеру, в описании магической «кукушки». А написано всё в основном плотно и грамотно. Хотя в ходе чтения несколько раз споткнулся на корявых или спорных со стилистической точки зрения фразах.

Азамат Эшимов

Батыр и олень

Отзыв на роман «Зеленая Кровь»

Постапокалипсис в степном антураже — очень оригинально и интересно. Жанр помечен, как НФ, однако на самом деле это завуалированное азиатское фэнтези, где ГГ — воин и колдун, словно в степном эпосе, несется на резвом коне, в сопровождении верного пса и волшебного оленя, побивая врагов и чудовищ из тугого лука и острыми саблями. Так что «научное» обоснование мистических феноменов в романе чисто декоративно.

Коллизия для постапа традиционна — несколько десятилетий назад большую часть человечества сожрала некая рукотворная болезнь, суть которой на разъясняется, но симптомы её абсолютно неправдоподобны (люди просто разжижаются и исчезают). Ничуть не хуже других подобных фантастических эпидемий, но можно было бы уделить катастрофе побольше внимания.

Сюжет также достаточно традиционен для такого рода литературы (не только постапа): месть. Впрочем, далее она переходит в осознание некоего великого предназначения. Мальчик счастливо жил в обезлюдевшем после катастрофы мире на ферме могучего мудрого отца и доброй мудрой (позже выясняется, что даже более чем) матери. Налетели неведомые бандиты, убили родителей и сожгли родной дом. Мальчик вооружается и идёт по следу убийц с целью уничтожить всех. Частично исполняет свой замысел, но тут выясняется, что всё гораздо сложнее — налётчики принадлежат к крупной развитой общине, которая становится для ГГ пристанищем и базой для возмужания.

Что касаетя развития конфликта, то для техно-постапа, на мой взгляд, тут многовато «роялей в кустах». Как-то слабо верится, например, что отец ГГ через десятилетия после катастрофы в одиночку смог протянуть кабель от заброшенной ветряной станции, обеспечив свой дом электричеством. Неужели она была в рабочем состоянии? Или отец чинил там всё — опять же в одиночку?.. Или вовсе уж чудесная история про неких русских хакеров, восстановивших Интернет и сотовую связь — чтобы люди после катастрофы могли выходить в Сеть и пользоваться мобильниками. Но при этом никто в этом мире не смог наладить производство огнестрельного оружия и патронов к нему, хотя уже сегодня, например, в пакистанской Зоне племён вполне рабочие автоматы производятся в кустарных мастерских. Или вот расплодившиеся в казахстанской степи бежавшие после катастрофы из зоопарка экзотические хищники, вроде львов… Сомнительно как-то всё это…

С другой стороны, если рассматривать роман как героическое фэнтези, подобных возражений становится меньше — магический мир есть магический мир. Однако из-за неопределённости жанра у читателя иногда возникает когнитивный диссонанс.

А вот с диалогами всё не очень хорошо — местами они слишком литературны, местами вычурны, а местами грешат канцеляритом. Всё это вызывает недоверие к описываемой ситуации. Например, только что вышедшей из комы после ранения ГГ обращается к родителям с такими фразами:

«Ваша реакция на мое пробуждение», а они ему: «Мы не исключали подобного исхода»…

То же касается и внутренних монологов героев — мальчика и девочки: они слишком сложны для подростков.

Сами-то герои симпатичны и следишь за ними с интересом, а второстепенные персонажи выписаны для приключенческого романа довольно жизненно. Но вот в ГГ весьма отчётливо проявляется некоторая «мартисьюшность». Ему всё удаётся с необыкновенной лёгкостью: начиная от изучения (на уединённой ферме в обезлюдевшем мире, под руководством одной матери) нескольких языков, до покорения сердца самой красивой девушки посёлка.

Он легко постигает все науки, искусства и ремёсла, за которые берётся. Чтобы внедриться в стан врагов, на ходу разрабатывает хитроумный план, которому неукоснительно следует. У него постоянно и очень вовремя появляются нужные друзья и вещи. Вот он, совсем подросток, кидается на жуткое чудовище, испугавшее целый отряд опытных разведчиков, и в мгновение ока обезглавливает монстра. Вот столь же легко расправляется со стаями волков и прайдами львов. Вот на испытании у кузнеца понимает бетонный блок, который до него никто не мог сдвинуть. И так далее.

Понятно, что это, по большой счёту, сказочный герой. А потом и вовсе становится понятно, что своим достижения ГГ во многом обязан чужой магической воле, толкающей его на путь исполнения предназначения. Но всё-таки, на мой взгляд, имеется перебор — автор мог бы заставить своего героя побороться за свою «крутизну», даже потерпеть пару-тройку поражений. Без этого роман взросления не получается — а ведь автор явно нацеливался, в том числе, и на него.

Говоря о стиле и языке произведения, наверное, следует проявить снисходительность к автору, для которого русский язык, надо полагать не является родным. Однако конкурс предполагает равенство условий для участников. Приведу несколько встреченных перлов в надежде, что он будет внимательнее вычитывать текст и избавляться от подобных оборотов.

«Похоже, что Зергер загрыз своего оппонента насмерть и теперь кидается на покойника с ножом».

Речь о псе, но «кто на ком стоял» и кто на кого с чем кидался, тут разобрать очень трудно. А вот фразочка «оппонент волкодава» мне нравится…

«Встревоженный гул мужчин».

Ага, при неожиданном жутком ночном нападении инфернального монстра, разрывающего их товарищей на куски, они лишь встревоженно гудят…

«Я почувствовал, как все мои внутренние органы сжались».

Прямо все — включая кишки, селезёнку и простату?..

«На лбу поблескивает крохотный кружок лысины».

Человек, у которого волосы растут на лбу, сам по себе удивителен, а тут ещё столь странный процесс облысения. Хотя, может, у него просто стригущий лишай?..

Такие ошибки, как «с далека», «беречь на вес золота», «ветерная электростанция», «из неоткуда», «презренный смешок» оставляют впечатление неряшливости текста.

Есть вопросы и к композиции, например, когда посередине одной из глав действие вдруг прерывается, и ни с того ни с сего идёт уведомление, что прошло полтора года…

Про искусственность диалогов я уже написал, ещё должен сказать, что, на мой взгляд, экшен-сцены описаны чересчур многословно, а это замедляет развитие действия.

Однако в целом впечатление от текста хорошее, и дело не только в моей симпатии к степной культуре. Роман достаточно интересен сам по себе и хочется узнать, что будет с героями дальше. Кроме того, от обычного постапа текст отличается меньшей жестокостью и аморальностью. Герои имеют понятие о добре и зле, в обществе сохраняется традиционная этика, а ГГ пытается следовать кодексу чести степного батыра. Всё это не может не радовать.