Творчество

Три колонки о литературе в "Литературной газете"

Историческая проза: свет и тени расцвета

В Петербурге при поддержке издательства «Астрель-СПб» состоялась серия мероприятий, посвященных современному историческому роману. Дискуссия оказалась очень своевременной: по мнению множества специалистов, именно этот жанр в нашей литературе сейчас наиболее перспективен.

Впрочем, из выступлений целостной картины так и не сложилось. Известные писатели Леонид Юзефович и Мастер Чэнь (Дмитрий Косырев), как выяснилось, вообще считают, что жанр, по сравнению с советскими временами, лишился важной функции, а именно, информативной. По их мнению, в СССР какие-то не отретушированные под марксистскую идеологию исторические сведения можно было получить лишь из беллетристики, за которой следили не столь пристально, как за историческими трудами. Теперь, по мнению Леонида Юзефовича, исторический жанр интересен разве что подросткам с их тягой к героике и авантюрам. Если такое заявление делает человек, по некоторым оценкам, занявший в нашей литературе место Валентина Пикуля, значит, проблема действительно существует.

Тут дело вот в чем: действительно, советский исторический роман был обязан не только полностью находиться в русле официальной идеологии, но еще и адекватно отображать принятую на тот момент в исторической науке картину. За чем пристально следил один, а то и несколько рецензентов с учеными степенями. Так что за хроно- и фактологию в таких романах можно было не беспокоиться — она соответствовала. Сломал же этот стереотип не кто иной, как Валентин Пикуль, не особенно церемонившийся с исторической фактурой и при этом получивший бешеный успех у читателей. Можно сказать, Валентин Саввич был одной из предтеч нынешнего исторического романа, часто жертвующего научной истиной ради сюжета или авторской концепции. С другой стороны, историк Леонид Юзефович весьма редко допускает фактические ляпы. Так что, если он пишет, что жанр потерял информативность, к этому стоит прислушаться.

Тут следует вспомнить, как развивался жанр после краха СССР. Тотальное обнищание науки и педагогики заставило взяться за перо множество ученых и учителей. И если в СССР почтенный востоковед доктор Игорь Всеволодович Можейко тщательно отделял себя от популярного фантаста Кира Булычева, то в постсоветском обществе для пришедших в литературу научных сотрудников такой проблемы не существовало. Они знали историю, и они умели и хотели писать. Этот сплав дал то, что некоторые называют «расцветом исторического жанра».

— Если советская историческая проза захирела в 70-е и умерла к 90-м, то российская родилась в 90-е и сейчас расцветает, — уверен редактор питерского издательства «Крылов» Юрий Гаврюченков. — Когда у человека появляется свобода «продаться», возникает и кураж написать что-то дельное. Писателей стало много, а количество быстро перешло в качество, появились талантливые литераторы, которые принялись надлежащим образом учиться своей профессии.

Сегодня в историческую литературу приходят самыми разными путями.

— Историей достижения Южного полюса я заинтересовалась после разговора с одной подругой, которая в соперничестве Руальда Амундсена и Роберта Скотта была на стороне последнего, — рассказывает питерская писательница Татьяна Минасян, работавшая в основном в жанре фантастики. — Я заинтересовалась, стала собрать сведения и убедилась в невиновности Амундсена. Все это вылилось в роман «Белый континент», который сейчас готовится к печати в издательстве «Эксмо», заказавшем мне еще несколько исторических романов. Людям нужна информация о малоизвестных исторических эпохах и событиях.

На сегодняшний день особенной популярностью среди российских читателей пользуются книги о начале XX века, а также Великой Отечественной войне и предшествующем ей периоде. Можно назвать множество прекрасных авторов: Андрей Валентинов, Игорь Пресняков, Алексей Ивакин, Елена Чудинова и другие. Жанр бурно развивается.

Однако положение не однозначно радужно. Исчезновение цензурных препон породило и волну квазиисторической беллетристики, обильно произросшей на явлении, называемом фольк хистори. Этот термин почти одновременно ввели несколько российских литературоведов. Означает он совокупность трудов псевдоисториков, навязывающих обществу

«варианты реконструкции исторической действительности, не имеющие ни малейшего научного обоснования» (Дмитрий Володихин, «Феномен фольк хистори»).

Яркими представителями этого направления являются Анатолий Фоменко, Олжас Сулейменов, Александр Бушков, Виктор Суворов (Резун) и другие. Никто из этих авторов не является профессиональным историком, тем не менее они преподносят в своих работах некие собственные концепции, призванные, по их мнению, исправить, а то и полностью изменить историческую картину. При этом можно утверждать самые абсурдные вещи: что Великую стену построил Мао Цзэдун чтобы разграничить Китай и СССР, что название Ершалаим переводится с украинского как «Я сало ем», что Куликово поле находится в Китай-городе и так далее.

По большому счету, фольк хистори — плоть от плоти постмодернистского сознания, в котором все концепции равнозначны, а значит, не истинно ничего. Отталкиваясь от построений гуру фольк хистори писатели рождают странные творения, к науке имеющие отношение весьма отдалённое. Фактически, такие произведения лежат на границе исторического романа и «альтернативной истории». Часто в этом нет ничего плохого: когда фольк хистори переходит в остроумную игру, такое литературное явление вполне имеет право на существование.

Есть и другие варианты вполне удачного синтеза жанров. Например, еще одним трендом развития современного исторического романа стал постепенный рост в нем мистического элемента. Хорошие примеры тому: творчество Ольги Елисеевой и Натальи Иртениной.

— Я считаю, что это — возвращение к норме, какая у нас была до революции, — говорит Дмитрий Володихин, писатель и историк. — Если есть Бог, ангелы, бесы, то реализм — это тексты с Богом, ангелами и бесами. А без них — фантастика.

Но недопустимо использование литературы в посторонних целях, например, чтобы навязать обществу некую заведомо сомнительную идею. Речь не только о публицистике Эдварда Радзинского или Александра Янова, но и о полноценных литературных текстах. Разумеется, романы Бориса Акунина (Григория Чхартишвили) не могут служить пособием для изучения России конца XIX — начала XX веков, однако они достаточно интересны, хорошо написаны и неплохо стилизованы. Но вызывает сомнение, что некоторые из них написаны только для развлечения. Например, один из романов «фандоринского» цикла — «Коронация, или Последний из Романовых», в котором очень злобно, с привлечением чуть ли не всех большевистско-либеральных мифов, нарисованы взаимоотношения в семье последнего русского царя.

Всё бы ничего — каждый имеет право на свою точку зрения — если бы книга не вышла в разгар общественных и церковных споров вокруг канонизации царственных мучеников. Не думаю, что это случайность. «Коронация» — отнюдь не лучший роман автора — сразу получила престижного тогда «Антибукера». Как тут не вспомнить недавний скандал с присуждением «Русского Букера 2010» Елене Колядиной за роман «Цветочный крест». Да, посредственный, да спорный, да местами безграмотный. Но — резко антицерковный. Возможно, дело именно в этом…

Другой роман Акунина, примыкающий к циклу о Фандорине, «Алтын-толобас», появляется незадолго до одиозного «Кода да Винчи» Дэна Брауна. Обе книги, в общем-то, об одном: поиске рукописи, опровергающей евангельскую версию жизни Христа. У Акунина это «Евангелие от Иуды», одно чтение которой, якобы, способно превратить благочестивого христианина в ярого атеиста. Антиклерикальные настроения Акунина очевидны еще с цикла о монахине Пелагии. Но крайне интересно, что через несколько лет мировую сенсацию произвело якобы подлинное «Евангелие от Иуды», таинственно найденное, опровергающее… и так далее. Правда, сенсация быстро сдулась, но на то и спин-технологии, чтобы применять их упорно и методично.

Однако довольно о мрачном. Несмотря на все эти печальные явления, историческая беллетристика в России явно на подъеме. Как образно выразился об ее перспективах Юрий Гаврюченков:

— Если растение не держать в темноте и не топтать, а поливать и удобрять, то оно расцветёт, а некоторые цветы принесут плоды, возможно даже сладкие.

Марш «попаданцев», или Ностальгия по альтернативе

В отечественной фантастике — время альтернативной истории. Странная фраза получилась… Ведь «времен» этих может быть бессчетное количество. Жанр такой: альтернативная история (АИ) — фантастика, посвящённая изображению реальности, какой она могла бы стать, пойди история по другому пути.

Жанр весьма почтенный — родоначальником его считается римский историк Тит Ливий, описавший возможную картину противостояния Рима и империи Александра Македонского, в том случае, если бы тот не умер в 33 года. Да и в дальнейшем к АИ прибегало немало прославленных мастеров, и отнюдь не только фантастов. Но сейчас у нас бум лишь одного подвида этого жанра, а именно, историй о «попаданцах».

Словечко родилось в литературных сегментах Интернета и обозначает героя или группу персонажей, попавших (как правило, не по своей воле) в некий континуум, отличный от их среды обитания. Это может быть прошлое, будущее, иная планета, мир параллельный или перпендикулярный и так далее. Собственно говоря, это тоже полноценный поджанр фантастики, но в рамках АИ он образует отдельную группу произведений — о «попадацах» в прошлое. В нашем случае, это, как правило, угодившие в прошлое современные люди. То есть, речь не идет о схемах, при которых изменение истории обусловлено каким-нибудь отличием от нашего мира — как у Василия Аксенова Крым остается белогвардейским именно потому, что в романе он остров. В рассматриваемой тут литературе все изменения случаются в результате деятельности «попаданцев».

Одним из первых в литературе этот ход применил Марк Твен. Но он был гением — пусть мрачным и недобрым, и в своем романе «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» прием попаданчества понадобился ему, чтобы выразить некоторые свои мысли по истории, социологии и политики. Для чего плодят попаданцев нынешние российские авторы, разобраться гораздо сложнее. Как и понять, почему именно сейчас АИ вытесняет с книжных прилавков, а также из сердец читателей и вконец выродившееся героическое фэнтези, и недавно еще сверхпопулярные вампирские саги.

Для того чтобы прояснить феномен, стоит набросать стандартную фабулу нынешней АИ. Неким путем — научным, магическим или не разбери-поймешь каким, главный герой (герои) попадают в один из ключевых для России исторических периодов. Особой популярностью пользуются времена Ивана Грозного, XVII век до Петра, Петровское время и — очень-очень — 30-е годы XX века, а также канун Великой Отечественной. Обладая знаниями и умениями современного человека (априори признающимися автором неизмеримо превосходящими знания местных жителей), «попаданец» начинает интенсивную деятельность, в результате чего ситуация меняется в благоприятную для Отечества сторону. Ну, например, петровский флот оснащается броненосцами, в дебрях Сибири возникает могущественное государство, дружественное России, советские войска наносят 22 июня мощный упреждающий удар по вермахту и так далее. При этом, конечно, меняется и последующая история, но автор АИ, как правило, оставляет это обстоятельство за страницами своего произведения.

Тут есть множество забавных нюансов. Например, та легкость, с которой герой разбирается в совершенно незнакомой ему жизни, интегрируется в тамошнее общество, буквально ногой открывает двери сильных мира того, а те внимательно прислушиваются е его рекомендациям и тщательно их выполняют. По поводу последнего очень хочется рекомендовать авторам таких книг перечитать у Джона Карра сцену из романа «Дьявол в бархате», где попавший в тело лорда XVII века историк из века XX пытается отговорить английского короля Карла II от некоторых неверных шагов. Замечу, что писатель сделал своего героя специалистом именно по этому периоду, он буквально пропитан той эпохой, её культурой, бытом и языком, знает мельчайшие её детали.

Чтобы проверить его «пророческие» способности, король спрашивает, где он будет в этот же день через неделю, но профессор истории, прочитавший в своем времени груды специальной литературы и источников, такой мелочи не знает. Тогда король задает другой вопрос:

«— Сейчас вторая неделя июня. Скажите, где я буду находиться в те же число и месяц, скажем, в 1685 году?..

Карл не мог видеть, как побледнело лицо его собеседника. Ибо на его вопрос был лишь один правдивый ответ.

— Сир, — был бы вынужден сказать Фентон, — к этой дате в 1685 году вас уже не будет в живых более четырех месяцев.

Он открыл пересохший рот, но не мог говорить, не мог нанести королю этот удар…

— Сир, — решительно ответил Фентон, — я не могу этого сказать».

Джон Диксон Карр прекрасно знал историю и, конечно, такой разговор «попаданца» с ключевой фигурой эпохи гораздо более убедителен, чем, скажем, Сталин, доверчиво выслушивающий бредни какого-то безумца. Но оставим это на совести авторов. Отпустим им и «картонность» героев, скверную мотивацию их действий, даже многочисленные исторические ляпы. В конце концов, авторы этой АИ и не собирались писать нечто серьезное. Их цель — развлечь себя и читателя. Но для того, чтобы понять смысл этого развлечения, следует вспомнить еще один сетевой термин, пришедший к нам из англоязычного интернета — «мэрисьюшность».

Мэри Сью — героиня произведений некоей сетевой писательницы, сногсшибательная блондинка, наделенная множеством сверхспособностей. Термином «мэрисьюшность» определяют стремление авторов вставить в текст произведения «идеального себя». Так вот, в образе попаданцев «мэрисюшность» очень даже заметна. Что неудивительно: авторы такого рода литературы, в обычной жизни часто принадлежат к почтенной корпорации «офисного планктона», то есть, жизнь их вовсе не богата событиями и яркими впечатлениями. А таковых хочется. И тогда в своих произведениях они начинают отождествлять себя с крутыми героями, парой слов переделывающими историю. И это касается не только непубликуемых «сетераторов».

То, что реальных интеллектуальных и бойцовских качеств у них, скорее всего, на такие свершения не хватит, нисколько их не волнует. Как и их читателей, в свою очередь, видящих в герое себя. Одним просто нравится такое писать, а другим читать. Так глубоко философский жанр фэнтези, каким он был в своем начале, при великом Толкиене и его коллегах-современниках, выродился в бесконечные и бессмысленные хороводы эльфов-орков-гномов, ублажающие инфантилизм писателей и читателей.

Но «мэрисьюшность» — лишь одна из сторон явления. Другая имеет более серьезные, я бы сказал, патриотические причины. Большинству авторов от 30 до 50, то есть, они застали старческое величие и грандиозный крах СССР, что произвело в них некоторую психологическую травму. Детство и юность их прошли во внешне стабильном, защищенном от катаклизмов обществе. По крайней мере, таковым оно сейчас видится сквозь дымку лет. А потом настал хаос перемен, и страна на глазах превратилась из сверхдержавы во второстепенное государство. Всё это породило ностальгию по СССР и горечь за историческую судьбу отчизны, а соответственно, желание каким-нибудь образом исправить положение. В реальности работать для этой цели тяжело и нудно, да большинство и не понимает, что для этого делать. Зато бумага (вернее, компьютер) стерпит все и позволит хоть как-то оформить обеду над супостатами прошлыми, нынешними и будущими, а заодно оказать величайший гений и прозорливость автора. Что и говорить, приятно быть умнее Петра I.

Не мной подмечено, что в западной фантастике крайне мало произведений, в которых такое историческое «прогрессорство» одобряется. Почему-то западные авторы твердо усвоили, что такое «эффект бабочки», когда малейшее действие может иметь глобальные последствия. Потому в западной фантастике на страже времени стоят суровые патрульные Пола Андерсона, да и не только его, хватающие за руку негодяев, посмевших покуситься на изменение истории. У нас же автор ничтоже сумняшеся засылает в XVII век группу современных ученых, снабженных всем необходимым для учинения промышленной революции, а заодно и взвод вооруженного автоматами и гранатометами спецназа — для охраны «прогрессоров». Какие хронопарадоксы за этим последуют, автора волнует меньше всего. Скорее всего, он и не понимает и того, что не обязательно Россия, ради которой все это вроде бы делается, от них выиграет.

В этом, разумеется, присутствуют симптомы нашей тяжкой болезни — тяги к безответственному социальному экспериментаторству, так дорого обошедшейся нашей стране. Но не только. В глубине там — постмодернистская идеология множественностей, пришедшая из восточной философии. Мысля категорией множественностей, признаешь сущим все возможное, а значит, нивелируешь реальность до степени одной из возможностей. Проще говоря, если миров много, ни один из них не есть настоящий. Майя. Иллюзия. Великая пустота.

Тут невольно закрадываются конспирологические мысли: а не поощряется ли разгул «попаданского» АИ некими темными силами? Ведь это очень эффективный способ окончательно разрушить в довольно большой части нашего общества память о подлинной истории, приучить к мысли, что истинны все «варианты» и «линии». Но, думаю, не стоит искать заговор там, где действует обычное недомыслие, помноженное на коллективный комплекс неполноценности.

Призрачный соблазн постмодернизма

Приближается церемония объявления победителя литературной премии «Супернацбест», на которую претендуют лауреаты премии «Национальный бестселлер» за последние 10 лет. Если взглянуть на список отмеченных премией произведений этих претендентов, можно увидеть, что большая часть из них так или иначе носит признаки постмодернизма (ПМ). А иные просто являются ПМ-текстами, как, например, «ДПП(nn)» Виктора Пелевина.

По всему видно, что ПМ становится устойчивым трендом современной русской литературы. Но говорить о ПМ применительно к литературе следует, лишь уяснив, что это не одно, а множество явлений. Это одновременно научная проблема, концепция, мироощущение, художественный стиль, социальный феномен и даже исторический период. При этом проблема темна, концепция невнятна, мироощущение депрессивно, стиль эклектичен, а период кризисный.

Английский историк Арнольд Тойнби рассматривал «век постмодернизма» как финал западной цивилизации, когда ее наступательный порыв иссякает. Обесцениваются традиционные понятия — нация, государство, гуманизм, в социуме нарастают беспомощность, беспокойство, иррационализм. Подвергаются сомнению некогда бесспорные истины — не только религиозные и философские, но и научные. Исследование заменяется «дискурсом», то есть говорильней. Искусство превращается в товар, но его плохо покупают, потому что оно вторично, эклектично, ничего не утверждает, часто даже лишается авторства, становится безликим. Поскольку «ничто не истинно», в идеологии торжествует «плюрализм мнений», в нравственности «толерантность», в политике — «мультикультурность». Сама история становится изменяемой и зыбкой.

— ПМ-метод «истории» — это чистой воды искусство, искусство деконструкции. Он предполагает, что история протекает не в результате закономерных процессов, а в контексте рассказа об исторических событиях, — говорит известный сетевой создатель ПМ-текстов, русскоязычный канадец, пишущий под псевдонимом Сфинкский.

Правильно: если истин много — истины нет. Философ Жан Бодрийяр вообще предложил слово «реальность» заменить термином «симулякр», обозначающим «вторичную», искусственную реальность. Все это напоминает описанное Львом Гумилевым «негативное мироощущение», распространенное в тяжелые периоды фазового перехода в развитии этносов. Это настойчивое желание «деконструировать» систему мирового порядка, доведя в конце концов до полного уничтожения, аннигиляции.

— В топологии и близких разделах математики точкой называют абстрактный объект в пространстве, не имеющий ни объёма, ни площади, ни длины, ни каких-либо других измеримых характеристик. Точкой называют нульмерный объект. Любая фигура считается состоящей из точек. История — тоже. Отсутствие формы сопровождается и отсутствием единого содержания, — подтверждает Сфинкский.

По Гумилеву, западноевропейская цивилизация находится в стадии перехода к депрессивной стадии этногенеза — обскурации. Мы моложе, но тоже переходим в иную фазу, правда, более оптимистичную, — инерции. Тяжелые времена обусловили принятие и на Западе, и у нас парадигмы ПМ, и, как следствие, привели к расцвету соответствующей литературы. Для нее характерны стирание граней между реальностью и вторичным миром произведения, обилие цитат и литературных аллюзий, прямые заимствования у предшественников, смешение стилей, отсутствие единой точки зрения, «авторского» взгляда, всепроникающая ирония и так далее. Но если судить по этим признакам, можно записать в ПМ хоть Мурасаки Сикибу, хоть Сервантеса. И это правильно: они тоже жили и творили в «эпохи перемен». В этом отношении японский период Хэйан с его эстетикой умирания или «Золотой век» испанской культуры под девизом «Жизнь есть сон» вполне можно отнести к постмодернистским.

Но ведь речь идет о гениях и корифеях, а ПМ, как мы установили, есть выморочная мода времен упадка. А кто сказал, что постмодернист не может быть гением?.. Просто следует разделять ПМ-мировосприятие и ПМ-метод. Писатель, запутавшийся во «множественностях», у которого, по выражению Кафки, вещи в голове «растут не из корней своих, а откуда-то с середины», при всем своем таланте будет выдавать вполне бессмысленные тексты, поскольку смысл отметает в принципе. Но гений с позитивным настроем, пользуясь теми же методами, будет создавать произведения, внешне соотносимые с уклончивым лукавством ПМ, но они будут иметь цель и смысл, «расти от корней», стремясь к конечному единству и бытию, а не распылению и аннигиляции.

Мой друг-писатель как-то заметил, что считает ПМ всю литературную шушеру, расплодившуюся за последние годы. Я попытался его разубедить — литературному бурьяну не обязательно давать звучное имя. Просто многие любители пописать (ударение на третьем слоге), что-то услышав о ПМ, решили, что это когда можно писать все, что придет в голову, и ничего за это не будет. Вычитав у того же Виктора Пелевина, что вся современная культура является «диалектическим единством гламурного дискурсА и дискурсивного гламурА», они на глазок смешивают «дискурс» и «гламур», добавляют надерганных цитат из классиков, щедро заправляют варево порнографией и обсценной лексикой, вставляют эпатажный посыл и утверждают, что сочинили ПМ. По большей части они эксплуатируют не пост-, а именно модернистские жанры — сюрреализм, абсурд, поток сознания, уже перешедшие в разряд классического наследия.

Но метод ПМ можно применять и в контексте иных классических стилей. Потому признанными мастерами ПМ являются Умберто Эко и Джон Фаулз, Владимир Набоков и Михаил Булгаков. Разница тут, какая есть и всегда будет между писателями — в степени таланта и знаке мироощущения. А метод… Метод может быть и ПМ. Ведь времена не выбирают.