Творчество

Советские-антисоветские писатели

Что придёт на смену советской литературе?

Было время, когда я воспринимал Валентина Распутина в трёх ипостасях. В первую очередь, конечно, писательской. Книги его нравились, но не сказать, что они были моим приоритетным чтением.

Общественный деятель Распутин меня категорически не устраивал — я тогда взахлёб читал «Огонёк», а он публиковался в «Нашем современнике». Кто помнит то время, знает, о чём я. Ну и, так сказать, личное соприкосновение. В красноярской молодёжке, где я тогда работал, ходили истории о молодом спецкоре Распутине, трудившемся там за два десятка лет до того. Обычная журналистская травля, вроде лосиных рогов, прибитых ночью над креслом гравреда…

Потом он долго молчал как писатель, в политических взглядах мы стали почти единомышленниками (ну, за исключением его отношения к коммунизму и Сталину). А байки остались байками. Теперь он умер и осталась лишь одна его ипостась — писатель.

Их называют «деревенщиками», но это, скорее, определение социальное — многие из них или родились на селе, или горожане во втором поколении. На самом деле они очень разные. Да, попытка понять судьбу России через судьбу её крестьянства, да, опора на традиционные ценности. Но каждый понимал это по-своему. Ни мировозренчески, ни эстетически «деревенщики» единства не представляли. Объединяли их лишь два обстоятельства — все они были советскими писателями (даже вполне «антисоветские»), и самые заметные их них были очень талантливы. В их числе Валентин Распутин.

«Советский писатель» — понятие странное. Получив заветную корочку Союза писателей, человек попадал в мир избранных — почёт, деньги, льготы (всё, конечно, по советским меркам). Однако писатель должен писать. А с этим были проблемы: писать можно было лишь то, что высочайше рекомендовано.

«Мы пишем по указке наших сердец, а наши сердца принадлежат партии», — со скрытой иронией сказал Михаил Шолохов.

Полоса писательской свободы была очень узка. Но была. Другое дело, что не все ею пользовались.

Если текст не содержал определённые ритуальные идеологические моменты, он просто не издавался. С этим приходилось считаться всем литераторам — и тем, кто был верен партийным идеалам, и кто «держал фигу в кармане». Распутин, при всём своём критическом взгляде на современность, был верен. Вообще в большинстве «деревенщики» не были противниками советской власти. Солженицын и Солоухин — исключения. Большинство же из них тему гибели деревни не связывало с коммунистическим правлением, с «великим переломом» крестьянского хребта. И, скорее, против их воли прорывалась в лучших деревенских повестях неизбывная горечь утраты.

«Мы отпели последний плач — человек пятнадцать нашлось плакальщиков о бывшей деревне… Но это кончилось», — писал Виктор Астафьев.

Вопрос в том, что пришло на смену. А ничего! Может быть, это слишком пессимистично, но картина отечественной словесности не радует. Мы и «деревенщиков»-то воспринимаем неким единством потому, что они были последним в нашей литературе серьёзным и оригинальным явлением. А потом избавленная от идеологических запретов словесность не расцвела, но выродилась в пустопорожний постмодернистский трёп.

Я не говорю, что сейчас нет талантливых писателей — есть. Но из них при всём желании не слепишь какую-то тенденцию, не объединишь даже таким условным названием как «деревенщики». Конечно, играет в этом роль и коммерциализация литературного процесса, и размывание самого понятия «писатель». Но не только. Похоже, наблюдается серьёзная творческая депрессия.

Дай Бог это временное явление и российский культурный континуум вновь породит нечто оригинальное. А пока последние представители большой советской литературы уходят, не оставляя последователей.

Бич Божий Александр

Тело Александра Солженицына предано земле, душа его отправилась на Суд, но для нас, оставшихся, все это не имеет значения. Этот человек оставил по себе то, что и при жизни его было огромной, громоздкой, неудобной и загадочной данностью — само явление «Александр Исаевич Солженицын». И нам, а, скорее всего, нашим потомкам, еще предстоит разгадать его смысл и сверхзадачу.

Одним корпением над его текстами загадку Солженицына не решить, поскольку феномен этот более чем литературный. В новое время явился странный и даже пугающий образ «всемирно-исторического писательства», когда жизнь и творчество автора уже не только и не столько принадлежат словесности — они становятся социальным явлением и играют роль в истории наравне с прочими глобальными факторами. Такого не было с тех незапамятных времен, когда создавались писания «религий откровения».

Теперь мало сказать «великая книга» — таковых за тысячелетия письменной истории было множество, но никакая из них не оставила столь очевидных следов на тропе человечества, как «Капитал» или «Так говорил Заратустра». Я специально привожу примеры наиболее одиозных творений, поскольку легко оценить грандиозность спровоцированных ими перемен.

По всей видимости, этот феномен свидетельствует о том, что мы живем в период окончания истории. Словом она была запущена и словом же, вернее, многими словами, прекратится. Но я сейчас не об этом.

«Архипелаг ГУЛАГ» и, даже в большей степени, хотя мы, может быть, этого еще не осознали, «Красное колесо», стоят в том же ряду роковых Слов новой литературы. То, что они непосредственным образом сказались на судьбе как нашей страны, так и мира — очевидно. Не очевидно другое — оценка качества этого воздействия.

Лучше всего это было видно по тем комментариям, которые в изобилии вызвала смерть Солженицына в вольном море интернета. От обожания до ненависти, от глубокой скорби до глумливого хохотка мелких существ над свежим трупом льва. Но ни в одном из этих комментариев, ни в одной написанной на смерть писателя статье я не обнаружил ответ на поставленный в начале вопрос: «ЧТО такое А.И. Солженицын?» Да, собственно, и не надеялся.

Он слишком большой… Его не разглядеть вблизи. Можно сколь угодно долго издеваться над нелепостью постройки или восхищаться шедевром архитектуры, стоя под колоннами Исаакиевского собора. Но дело сие зряшное, поскольку оценить его можно только наблюдая издали.

«Развалил великую страну», — говорят одни. «Способствовал краху людоедского режима», — другие. Но все это будет оставаться сотрясением воздуха, пока не пройдет положенное — думаю, немалое — время. Из слов этих можно заключить лишь одно — но этого как раз сегодняшние комментаторы в большинстве не видят: человек, способный совершить все эти дела, не может не быть запредельно великим…

Гунн Аттила сказал про себя: «Я — бич Божий». Кажется, это понимал и Солженицын. Однако же «страшно впасть в руки Бога живого»…

В интернетовских записях последних дней меня поразила одна. Чей-то маленький сын увидел Солженицына в телевизоре и сказал:

«Этот дядя на какого-то бога похож. У него лицо… нечеловеческое. И глаза не настоящие».

Подано это было в виде обличения гнилой сущности покойного, замеченной незамутненным глазом ребенка. А я думаю другое: дитя усмотрело в лице этого человека главное, то, что было его славой и крестом — осознание себя орудием, которым творится Божия воля.

Николай Гумилев: путь поэта — путь воина

В ночь на 26 августа 1921 года по приговору коллегии Петроградского ЧК был расстрелян великий русский поэт Николай Гумилев.

В 1930 году Марина Цветаева написала стихотворение — беседу на том свете двух поэтов-самоубийц, Маяковского и Есенина. По большому счету этот страшный текст — реквием Серебряному веку русской поэзии. Есть там и такое четверостишие:

Гумилев Николай?

— На Востоке.

(В кровавой рогоже,

На полной подводе…)

Оно подчеркивают особость Николая Степановича Гумилева по отношению к прочим членам русского поэтического цеха того времени. Даже не потому, что он, невинноубиенный, в отличие от двух погубивших свои души суицидом собеседников, оказывается «на Востоке», то есть, в Царствии Небесном. И даже не в том, что он, в отличие от многих своих коллег и братьев по музе, не принял новых владык России, не стал приспосабливаться, встраиваться в новую парадигму, «задрав штаны, бежать за комсомолом», а сразу противопоставил себя революции.

Просто Николай Гумилев — это не только про поэзию. Это про русскую культуру вообще, и даже шире — про легендарный русский дух. Этот внешне не слишком красивый мужчина, страдающий заметным дефектом речи, сам по себе был явлением нашей истории.

Вот жена его, Анна Андреевна Ахматова — лишь великий поэт. А их сын — великий ученый (что подтверждается, хотя бы, количеством хулы, изливаемой на него коллегами), чьи идеи рано или поздно встроятся в фундаментальную теорию геополитики.

Однако не потому ли Лев Николаевич стал таковым, что отец его — офицер, дипломат, разведчик — выдвигал революционные для своего времени геополитические (хотя тогда это словечко не было еще в ходу) идеи? И не лежат ли корни евразийства Льва Гумилева в предчувствии его отца, что в новом мире центр тяжести сместится в сторону стран, в то время презираемых европейцами как «нецивилизованные»?

«Ты, на дереве древнем Евразии/Исполинской висящая грушей», — писал Николай Степанович об Африке.

И это тоже не просто образ, рожденный прихотливой поэтической фантазией.

«Мне досадно за Африку, — говорил он в 1915 году, в разгар Первой мировой. — Никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца… все это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы, которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе».

А вот в Эфиопии до сих пор помнят поэта Гумало, друга императора Менелика II, которому будущий император Хайле Селассие I, ныне почитаемый адептами как воплощение Бога, «подарил» реку. Можно, конечно, списать эфиопские приключения Гумилева на его поэтическое увлечение экзотикой — если бы за ними не стоял точный расчет военно-политического стратега, работающего на российское государство.

В 1917 году Николай Гумилев, офицер для поручений представителя ставки Верховного главнокомандующего, составил подробную записку с анализом военного потенциала Эфиопии. Изложенные им идеи о стратегическом значении этого региона имеют практическое значение сегодня.

Вообще, есть ощущение, что вот эта сторона жизни Николая Степановича до сих пор раскрыта не в полной мере — как и Николая Пржевальского, Карла Маннергейма, Лавра Корнилова и множества других российских «географов-разведчиков», широко известных в иных своих ипостасях. И правильно: их изыскания имели отношение к глобальной Большой игре держав, а, она, как говаривал Редьярд Киплинг,

«кончится лишь тогда, когда все умрут».

Впрочем, поэт остается поэтом в любых ипостасях, а Николай Степанович саму свою жизнь сделал романтической и героической поэмой. Казалось бы, меньше всего подходит ему изначальное значение его фамилии — от латинского humilis, «смиренный». Но, если посмотреть иначе, он именно смиренно следовал своим предначертанным путем — блистательным и трагическим, который со стороны может показаться хаотичным, но на самом деле подчинялся строгой внутренней логике.

Так он уехал в Африку — от любимой жены, которой добивался долго и мучительно. Так ушел добровольцем на фронт, где воевал по-настоящему, не ради красивой биографии — чему свидетельством два солдатских «Георгия». Так в 1918 году вернулся в Россию, хотя мог остаться за границей, где был во время октябрьского переворота. Конечно, он прекрасно понимал, что его, скорее всего, ожидает на родине, но — путь воина неизбывен…

Состоял ли действительно в контрреволюционной группе, какие задачи стояли перед ним, кто предал его, как принималось решение о его казни — предмет долгого и кропотливого разбирательства для историков. По некоторым свидетельствам людей, знавших его сына, Лев Николаевич всегда считал своего отца героем-монархистом, павшим в борьбе с большевиками. Неизвестно, так оно или нет, но вот свой первый лагерный срок Лев Гумилев точно получил «за папу», публично осадив в университете преподавателя, порочившего честь отца.

Николай Гумилев был арестован 3 августа 1921 года, за четыре дня до смерти Александра Блока. Его обвинили в участии в «Петроградской боевой организации Таганцева». И, несмотря на все старания заступников, среди которых был даже нарком Анатолий Луначарский, обращавшийся лично к Владимиру Ленину, расстреляли.

«Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?» — задал тогда риторический вопрос Феликс Дзержинский.

У большевиков тоже была своя внутренняя логика, только она не совпадала с логикой Николая Гумилева, поэта и русского офицера.

В России отмирает профессия писателя

Петербургский писатель и сценарист Дмитрий Каралис провел в своем Фейсбуке опрос коллег-литераторов о том, кто из них существует исключительно писательским трудом.

— Братья-писатели, провожу опрос: кто живет на гонорары от прозы, стихов, пьес, сценариев? Цель — определить процент «удачливых» литераторов на нашу огромную, некогда литературоцентричную, страну, — написал он.

Дмитрий Николаевич подчеркнул, что «не считается» служба «при литературе», то есть, в СМИ или премиальных фондах.

Результаты опроса были ожидаемы: лишь трое писателей подтвердили в комментариях, что они существуют исключительно за счет своего пера. Одним из них был известный фантаст Сергей Лукьяненко.

— В «личку» написали про двух авторов, живущих на гонорары от сценариев, — рассказывает Дмитрий Каралис. — Еще троих я знаю. Либеральных «грантоедов» тоже знаю. А что же остальные?.. В СССР Союз писателей был в десять тысяч человек по всем жанрам. И никто не уходил обиженным… Переводчики, драматурги, прозаики, поэты, «научно-популяризаторы» и документалисты (никого не забыл?) — все жили — не тужили. Путевки в дома творчества, матпомощь от Литературного фонда под написание романа, и — гонорары, на которые прозаики жили пару лет. Плюс публикации в многочисленных литературных журналах, за которые платили гонорары, сравнимые с книжными. После выхода своей первой книжечки в Москве тиражом 75 тысяч экземпляров я бросил работу и стал писать с утра до вечера. А вечером — пили в ресторанчике Дома писателей. На гонорары от второй книжки в 30 тысяч экземпляров купил машину. А с третьей книжки (кончилось советское время) смог только отремонтировать машину. Вот так. Кто сейчас живет на гонорары? Пару десятков писателей-прозаиков на всю страну. Ну, пятьдесят!

Большинство комментариев от литераторов на тему были довольно пессимистичны.

— Хватит жить вчерашним днем — это не вернется никогда, — заметил петербургский писатель и рок-музыкант Владимир Рекшан. — Профессия писателя отмирает. Другой тип цивилизации настал.

Похоже, в какой-то мере он он прав: профессия писателя в том виде, в каком она существовала в СССР, да и вообще в мире с начала XIX по конец XX века, и правда отмирает. Но ведь сам по себе высокий статус писателя за эти два столетия был аномален. Никогда до того собратья-литераторы подобного не имели, и вряд ли когда-нибудь будут.

Еще в середине XIX века некий таможенник не понял Виктора Гюго, когда тот сказал, что зарабатывает пером — чиновник записал его как «торговца пером»… То есть, полтора века назад большинству людей вообще было непонятно, как можно заработать столь «легковесным» делом. А до того успешными писателями считались те, кто находил могущественных покровителей. Но это происходило не за счет их таланта — они могли быть при этом и гениями, и бездарями, — а за счет их коммуникативных способностей. Которыми большинство литераторов в любую эпоху похвастаться не может. Для остальных же писательство было лишь побочным занятием, для души.

Примерно то же самое происходит и теперь — сам Дмитрий Николаевич вспомнил про «грантоедов». А остальные, как и встарь, вынуждены совмещать свое любимое дело с трудом ради хлеба насущного, стараясь, чтобы он был наиболее приближен к писательству, вроде работы в журналистике или написания сценариев. А то и вовсе посторонними делами занимаются. С одной стороны, это плохо, конечно. Но с другой — отсекает от литературы различных ушлых людей, которые, как в СССР, стремились попасть в Союз писателей ради престижа и преференций, сами писателями ни в коей мере не являясь.

Однако жизнь на месте не стоит. Профессию писателя убивает научно-технический прогресс, но он же может ее и возродить — в иных формах. Спрос на людей, умеющих и любящих рассказывать истории, будет всегда. А каким образом они их рассказывают — при помощи лишь памяти и голоса, как в древности, пера или печатной машинки, как еще недавно, или высоких технологий, воплощая свои фантазии, скажем, в сценариях компьютерных игр, — это уже дело техники.