Творчество

Рецензии на романы. Дарья Тоцкая, Яна Титова, Татьяна Минасян, Рейнмастер

Затерянный в Серебряном море

Рецензия на роман Дарьи Тоцкой «Море Микоша». Москва, «Де`Либри», 2020

Жан Кокто определял цикл Марселя Пруста «В поисках утраченного времени» как «роман-река». Не дерзая равняться с классиками, я всё же назвал бы книгу Дарьи Тоцкой «роман-море». Собственно, она так и называется. Причём, слово «море» тут имеет множество значений. Это море жизни, в котором плывёт, куда ныряет и где порой тонет главный герой. Это море человеческого сознания, чувств и эмоций — любви, вины, страдания, страха, надежды — состояний, которые герой проходит на протяжении повествования. Это море — мир: не только затерянное в Карпатах село, старинный Ужгород — Унгвар, далёкий берег турецкий, где герой оказывается в финале, но и все горы, города и моря под вечными звёздами.

И ещё это культурное море и море коллективного бессознательного, архетипов — мифов, традиций, обычаев народа гуцулов, их Серебряных гор. Архетипов порой тёмных, даже пугающих, но ведь зиждутся они на древнейших культурных пластах, уходящих во времена незапамятные. Приходит осознание, что всякие мольфары и чугайстеры — не попсовая экзотика для скучающей публики, а манифестации хтонической бездны.

Вообще, по множеству этнических реалий, местных слов и выражений книгу можно было бы назвать «Малой гуцульской энциклопедией». Это очень интересно для интересующихся этнографией читателей, но, к сожалению, часто затрудняет чтение незнакомыми словами и необходимостью отправляться за их объяснением к примечаниям.

Но речь не только о гуцулах: на страницах романа возникают тени мифологем множества народов и цивилизаций, сгинувших в пучине веков. Древнейшие образы Великой Матери и сакрального кузнеца, библейские — Змий и плоды познания в райском саду, апокалиптические Конь блед и Жена, облачённая в солнце. Даже богиня-корова Хатхор-Иштар или индейские бесы-союзники, введённые в общечеловеческий культурный оборот Карлосом Кастанедой.

«Море Микоша» — это и море текста, глубокого и обильного, по которому неторопливо плывет корабль читательского восприятия. Правда, иной раз он попадает в опасные водовороты или заплывает в глухие мрачные бухты, но потом вновь уносится течением словес в просторы авторской фантазии. Читатель, словно чётки, неторопливо перебирает бусины удивительных, подчас нелепых, местами отталкивающих, но всегда исполненных скрытого смысла историй, переданных языком напевным и слегка потусторонним — словно призрачный голос поёт на неведомом языке в тёмном заброшенном храме.

«И обратилось полотнище белым конем, что переступал псовыми лапами, не вязнувшими в топях. В гриве колосились злые травы и редкие бутоны белены, а лицо (лицо коня), почти человеческое, — светилось чертовой лампадой и отчего-то напоминало старика, задушенного в постели собственными безрадостными думами; глаза изначально были прикрыты, но когда чудище широко открыло их, то в небе разом взошло на две луны больше, чем обычно».

Порой трудно продираться сквозь излишне усложнённые и велеречивые, хотя иногда потрясающе сочные и точные, а иногда пронзительно поэтичные словесные конструкции. Но читателя раз за разом ждёт награда за его труды — ощущение прикосновения к оригинальной прозе.

«Он зашел и осел с тем видом, с каким на последнем слоге одновременно задувают свечу и выдыхают молитву».

«Сами собой на деревьях червивели яблоки, опадая в садах мерным стуком не вызревших надежд».

Часто хочется остановиться и внимательно изучать такие фразы, словно изящную резную вещицу, удивляясь прихотливым узорам.

Что же касаемо жанра «Моря Микоша», то он трудноопределим. Это и магический реализм, и интеллектуальный хоррор, и роман взросления, и роман-путешествие, и историческая повесть. В нём ощущаются самые разные литературные влияния — от тёмных видений Гоголя до мрачной эпичности Маркеса и изломанного хаоса Алена Роб-Грийе. При этом суть произведения Тоцкой идеально укладывается в мифологическую канву, раскрытую ещё Джозефом Кэмпбеллом — поиски отца и всё, что к этому прикладывается.

Вообще, кажется, что автор, подобно Джойсу, ставил целью создать некий современный эпос, включив в него сюжеты и персонажей древней мифологии. Задача грандиозная, трудновыполнимая. Потому, наверное, местами нагромождение смыслов вредит повествованию, затмевает сюжет, и так не слишком чётко намеченный. Многие вплетённые в повествование события являются даже не его частью, а некими символическими актами, призванными выявить авторскую сверхидею.

Надеюсь, в последующих произведениях автор избегнет соблазна охватить не охватываемое под одной обложкой, не станет пытаться выплеснуть на страницы одной книги весь свой внутренний мир.

Но всё же главный герой — Микош Ракоци, не просто идея или фольклорная функция. Он — типичный байронический герой, со своей драматичной историей, тёмными воспоминаниями и чёрным альтер эго именем Ниц. Причём помещён герой во времена, близкие к жизни самого Байрона и уж во всяком случае в те, когда такой типаж имел наибольшую популярность в литературе. Однако на деле Микош на сто процентов персонаж литературы современной, его суть «печального демона» укутана множеством слоёв причудливых смыслов — модернистских, постмодернистских и даже пост-постмодернистских.

И пространство, в котором он существует и действует, не менее сложно и странно. Его родное село Глыбоке (морское дно?) — своеобразный карпатский Твин Пикс, где простые добрые люди сплошь и рядом оказываются вовсе не простыми и не добрыми, где рядом с однообразной жизнью грешных людей, на совершенно равноправной основе существует мир нави, и стоит выйти из родной гражды в горный лес, как окажешься в жутковатом континууме оживших легенд и мифов. Где по праздникам деревню посещают двусмысленные святые, а потусторонние существа приходят на службу в храм. Где герой спокойно является на страшный пир мертвецов и доверительно беседует там с покойной бабушкой. Где словно неведомо чья воля переносит его то в волшебный лес, то в зачарованный сад, то на мрачную ритуальную гагаузскую свадьбу, то в славный град Унгвар, откуда он, подобно гоголевскому Вакуле или булгаковской Маргарите, посредством нечистой силы несётся по небесам на «сырном конике» в своё трагическое прошлое.

Ибо со временем в романе Тоцкой происходят те же удивительные вещи, что и с пространством — оно свободно перетекает из эона в эон, повторяются одни и те же события, показанные с разных точек зрения. И кажется, что флешбеки эти возникают не в памяти героя, а что он сам перемещается во времени. Начинаешь подозревать, что события романа вообще происходят одновременно, а это заставляет вспомнить о библейском начале и конце времён, авестийском Зерване и прочих концепциях пространства-времени, плоть до Эйнштейна. Но это уже материал для более масштабного исследования, чем краткая рецензия.

И что же символизирует это невероятно сложное, пёстрое, хаотичное море смыслов?.. Мне кажется, автор отвечает на этот вопрос в самом начале:

«А Бог — это море. Вот оно раскинулось переменчивое, вчера еще теплое, а сегодня — студеное. Будто руки женщины, сошедшей в зимний погреб, занавешенный колышущимся волнами тканым пологом, а за ним покоится почти мертвое, застывшее в каком-то безнадежном ожидании квашное и посолы, и все это ждет извечно одного дня в году — Велико́дня, и часа, когда все воскреснет, все грехи будут прощены, и каждый любим будет всеми и ни за что».

Но не были ли странствия героя пустыми мечтаниями, аспектом мировой иллюзии, подобно прустовской погоне за временем? «Любой путь ложный, который не ведет к мечте», — сказано в романе, но ведь говорит это змий, незримо сидящий верхом на Микоше. И некая сила не допустила его в собор в Унгваре — словно нераскаянную Марию Египетскую…

Тем не менее, в финале романа и своей жизни герой испытал катарсис, поиски отца завершились, и оказалось, что это был путь к самому себе. Случилось это смутно и трагично, как и всё в «Море Микоша», но мне кажется, что надежда, ведшая героя с самого начала, не покинула его и в конце.

Рассвет в конце тоннеля

Рецензия на роман Яны Титовой «Мир без стен»

Жанр антиутопии обманчиво прост: кажется, бери один из канонических шаблонов, придумывай своих героев, какой-то сюжет — и вперёд. На первый взгляд, автор «Мира без стен» так и сделала — её роман напоминает многие не только антиутопии, но и постапокалипсис (впрочем, эти жанры часто перетекают друг в друга).

Прежде всего на ум приходит классика НФ — «Пасынки вселенной» Роберта А. Хайнлайна. У него потомки экипажа запущенного столетия назад в открытый космос гигантского корабля образовали на нём болезненный социум, забыв о том, что за пределами их замкнутого пространства есть огромный мир. У Титовой то же самое произошло с потомками людей, ушедших от некой глобальной катастрофы в циклопический подземный бункер.

Впрочем, в отличие от Хайнлайна, у Титовой социум этот набросан лишь пунктиром. Ясно лишь, что, чем глубже лежит уровень бункера, тем выше статус его обитателей. Однако не очень понятно, кто управляет этим обществом, из кого состоят элитные группы, чьим интересам служат те, кого автор называет охранниками.

Похоже, общество это, хоть и управляется жёсткими методами, далеко не тоталитарно. Охранники явно не всесильная тайная полиция, а именно охрана и заменитель вооружённых сил. А внутри её есть различные противодействующие течения и группировки, что отражено в развитии образа Полумесяца. Во всяком случае это не какая-то монструозная организация, что следует хотя бы из того, что герои идут на сотрудничество с ней без особых угрызений совести (нетипично для большинства антиутопий, где образ спецслужб обычно утрировано демонизирован).

Можно, конечно, поставить такой схематизм в упрек автору, как и упрощенные образы героев, слишком напоминающих наших современников. Хотя, казалось бы, в человеческой популяции, уже пятьсот лет изолированно живущей в искусственно поддерживаемом ландшафте, с минимумом источников жизненных благ, должен сформироваться особый, мало похожий на нынешних людей, психотип. Однако и пятерка главных героев, и герои второстепенные вполне могут быть нашими друзьями и знакомыми. Автор лишь упоминает о физических особенностях, сформировавшихся у людей за столетия подземной жизни, но и на этом не концентрирует внимания.

Но все это ни в коем случае не от недостатка писательского воображения — в других своих произведениях автор щедро демонстрирует его, вполне убедительно конструируя и иные миры, и самых странных существ. Просто в данном случае перед ним стояла другая задача. Какая? Да та же самая, какую ставили и другие авторы, которые почитают своим долгом преподать читателю некоторые морально-этические постулаты. Сейчас мало осталось писателей, особенно талантливых, для которых литература не только и не столько инструмент самовыражения. Яна Титова — из этого небольшого числа.

Итак, её книга об искании, дерзании, дружбе, долге перед собой и ближним. О человеческом выборе, ведущем строго к добру или ко злу, без всяких лукавых антиномий. По большому счету, «Мир без стен» — прекрасный образец «романа взросления», не первый, и, надо надеяться, не последний в творчестве автора. Пятерка неразлучных юных друзей, начиная с опасной, но всё же игры на верхних, заброшенных уровнях бункера, постепенно оказывается в центре событий, жизненно важных для всего этого выморочного общества. Вот тогда перед ними встают уже взрослые, серьезные вопросы, и необходимость сделать выбор. И не все из них выберут правильно.

Можно сказать, конечно, что это тривиальная и множество раз описанная коллизия. Но в данном случае следует быть крайне осторожным в оценках: проза Титовой далеко не так проста, как кажется на поверхностный взгляд. За незамысловатой, вроде бы, историей поиска выхода из подземного мира скрывается вечная мистерия странствий человека по сумеречным лабиринтам собственной души.

Это подчёркивается с самого начала — с описания похождений юных сталкеров в неизведанных тёмных коридорах, очень напоминающих магический лабиринт романа Урсулы Ле Гуин «Гробницы Атуана». Как и у этого классика интеллектуальной фантастики, герои Титовой блуждают не только вовне, но и внутри себя в поиске ответов на вечные вопросы: «Кто я, зачем я здесь, куда я уйду?»

А ведь можно вспомнить не только многочисленные литературные лабиринты или темницы на фантастических гравюрах Джованни Пиранези, но и грандиозные башни, в которых разыгрывается некая человеческая драма. Эти инфернальные строения, ведущие начало от представлений о Вавилонской башне, тоже популярны в современной фантастике. Только в данном случае башня опрокинута и утоплена в землю, наводя на мистические размышления о духовном устройстве мира…

И найденная главным героем романа, Рассветом, комната с загадочной надписью — не та ли комната «исполнения желаний» «Сталкера» Андрея Тарковского? Ведь она — своеобразный смысловой центр «Мира без стен», поскольку дает возможность обделенной части человечества выйти в конце концов на солнечный свет.

Но очевидна аллюзия и на литературный источник фильма, роман братьев Стругацких «Пикник на обочине». Она — в альтруизме положительных персонажей, в незримо витающей над всеми их поступками молитве Рэдрика Шухарта:

«Счастья всем даром, и пусть никто не уйдёт обиженным!»

А превосходная сцена, когда главный герой выходит в большой мир и впервые созерцает рассвет, обретая таким образом смысл своего имени, до тех пор бывшего лишь пустым звуком, снова заставляет вспомнить Ле Гуин, её роман «Волшебник Земноморья», главная тема которого — поиски человеком своего подлинного имени.

Как видим, «простой» роман Яны Титовой зиждется на очень непростом смысловом фундаменте. Даже сцена, в которой два друга Рассвета ради того, чтобы собрать денег на его лечение, пытаются ограбить богатую пожилую даму, есть не что иное, как комическая пародия на одну из самых мрачных сцен в мировой литературе — убийства старухи-процентщицы из «Преступления и наказания».

И странная пассивность большинства населения подземелий, которые за пятьсот лет не удосужились обнаружить выход наружу, тоже вполне объяснима, если вспомнить теорию этногенеза Льва Гумилёва — его рассуждения об угасании в этносе пассионарного импульса.

Конечно, книга имеет и слабые места — а какая их не имеет?.. Например, в подземном мире на удивление примитивны технологии, хотя его обитатели происходят из развитой цивилизации, обладают необходимыми источниками энергии и должны были сохранить немало практических знаний. Но при этом они не умеют добывать огонь, а сражаются ножами и железными палками…

Есть и не очень нужные длинноты, например, сцена, когда герои кидают жребий, кому идти в экспедицию.

Но в основном и композиция, и язык романа чётки и изящны, постулаты ясны и позитивны, герои живы и интересны, развитие сюжета динамично, а финал оптимистичен без приторного пафоса. Так что читать «Мир без стен» — одно удовольствие.

Путь под новые небеса

Рецензия на роман Татьяны Минасян «Мир без границ». СПб, ИД «Городец-Флюид», 2020

Сама автор романа «Мир без границ» Татьяна Минасян так раскрывает его суть:

«Как мог бы измениться наш мир, если бы с человечеством произошли две фантастические вещи? Первая строго научно-фантастическая: люди научились путешествовать в прошлое. Вторая куда менее научная: они стали использовать это открытие для добрых дел, что почти невозможно».

Идея приспособить такую малореальную вещь, как путешествия во времени, к практическим задачам человечества появилась в фантастике довольно поздно. С конца XIX века, когда были опубликованы первые романы на эту тему Сватоплука Чеха, Марка Твена и Герберта Уэллса, и до середины XXвека путешествия во времени — как мистические, так и «технологические» — были лишь литературным приёмом, способом писателя показать своё видение прошлого или настоящего. Просто «попаданец попадал», а социальные, политические, экономические и прочие последствия, которые возможность таких перемещений вызвала бы в человеческом обществе, оставлялись за рамками произведений.

Однако, чем дальше, тем больше писатели над такими последствиями и возможностями задумывались. Что привело наконец к созданию произведений, в которых технология временных перемещений сама по себе является историческим фактором. Скажем, в романе Айзека Азимова «Конец вечности» организация, контролирующая время, стала, фактически, государством, определяющим политику и экономику во всех исторических эпохах.

С этого ракурса тему подробно исследовал Пол Андерсон — в романах «Коридоры времени» и «Настанет время» и в цикле повестей «Патруль времени». Хроновойны, защита времени от всякого рода преступников, вневременное правительство… Кстати, начало романа Татьяны Минасян заставляет вспомнить начало цикла Андерсона о временном патруле, только у него человек середины XX века, явившись по обычному объявлению о работе, вербуется в этот патруль, а в романе «Мир без границ» молодых людей, пришедших развлечься на аттракционах (судя по всему, автор знает в них толк), на самом деле тайно проверяют на пригодность к обучению в Институте Хроноисследований (ИХ).

Однако роман Минасян всё-таки ближе к повести Кира Булычёва «Похищение чародея», в которой люди будущего достают из прошлого гениальных личностей в последнюю секунду перед их смертью. Цель этого не очень ясна — главная героиня, человек из нашего времени, так её и не узнала. Кроме того, эти операции имеют различные ограничения: гений должен быть малоизвестным современникам, умереть в относительно молодом возрасте, без свидетелей и так далее.

На первый взгляд, это очень напоминает реалии романа «Мир без границ». Тоже организация, поставившая себе целью извлечение людей из прошлого, тоже ограничена в возрасте перемещаемых, даже более жёстко, чем у Булычёва — сначала ИХ имеет право спасать лишь младенцев. Однако цель этой деятельности изначально ясна, понятна и абсолютно логична.

Дело в том, что «Мир без границ» — ещё и постапокалипсис, то есть, описание жизни человечества после глобальной катастрофы. В нашем случае это «восстание машин», правда, без инфернальных терминаторов. Просто в какой-то момент искусственный интеллект, которым жители будущего пользовались весьма широко, вполне со своей точки зрения логично решил, что существование людей не имеет смысла. Однако искины Минасян поступили с людьми более «гуманно», чем злодейский SkyNet — попросту лишили их при помощи некоего вещества возможности размножаться и стали ждать, когда человечество вымрет. Каким-то образом люди всё же сумели опять взять под контроль умные машины, однако женщины так и не могли забеременеть. Ученые предполагали, что рано или поздно люди опять обретут эту способность, но до той поры на Земле могли остаться одни дряхлые старики.

В этих условиях технология перемещения во времени — а она в XXIII веке, когда происходит действие первой части романа, имеется — находит жизненно необходимое применение. Сотрудники ИХ проникают в прошлое и забирают оттуда людей. Сначала лишь младенцев — считается, что только они смогут адаптироваться к реалиям будущего, а для более старших людей это слишком травматично.

Собственно, опровержение этой точки зрения становится основным мотивом главных героев романа. Их трое: Эмма Веденеева, Любим Маевский и Аркадий Светильников. Смелые, умные и инициативные молодые люди, одновременно пришедшие в ИХ, становятся катализаторами изменений. Нарушая правила своего учреждения, они сначала добиваются, чтобы хроноспасатели стали вытаскивать из прошлого более старших детей, потом молодых взрослых, а позже — и вообще всех, кого возможно.

Здесь следует сделать отступление от сюжета и всё же усомниться, что в будущем человек из далекого прошлого может легко прижиться. Проблема с адаптацией взрослых в совершенно иной социальной среде действительно имеет место. Ранее ее исследовали, например, братья Стругацкие, которые явно и основательно повлияли на автора «Мира без границ», о чём позже. Главный герой их романа «Парень из преисподней» — представитель крайне милитаризированного общества с некоей раздираемой войной планеты, попадающий в утопию земного Полудня. Несмотря на некоторое изменение своего мировоззрения, он там не приживается и возвращается в родную «преисподнюю».

Подобные прецеденты были и в реальности. Можно вспомнить, например, индейца Иши, последнего представителя калифорнийского племени яхи, человека каменного века, обнаруженного в 1911 году. К этому времени ему было лет 40, и он всю жизнь прожил со своим народом вдали от цивилизации, скрываясь в горах, пока не остался один. Неизвестно, что с ним стало, не обрати на него внимания учёные. Они спасли его, пристроив работником при музее антропологии в Сан-Франциско, где он, фактически, исполнял роль живого экспоната. Но все пять лет, которые Иши прожил в цивилизации, пока не умер от туберкулёза, он испытывал дискомфорт и так и не сумел полностью влиться в современное общество.

Писатели-фантасты решают эту проблему по-разному. Когда она встала перед Булычёвым в «Похищении чародея», он просто устами одного из героев заявил: «Гении адаптабельны». Но у Минасян речь идёт не только о гениях, а обо всех людях, и она вслед за своими героями уверена, что адаптабельны они все. Действительно хочется верить, что в обществе XXIII века приживутся и юные крестоносцы, и спасенная из печи Холокоста вместе с маленькой дочкой Эсфирь, и многие другие.

Это проверил на себе главный герой романа — Аркадий Светильников, вырванный за секунду до смерти из своего времени коллегами-хроноспасателями из XXV века. Он продолжает работать в том же институте, быстро осваивая новые правила игры и продвинутые технологии будущего. А правила сильно изменились — благодаря в том числе ему и его друзьям: теперь из прошлого добывают людей уже всех возрастов. Автор даже дает лёгкий намёк на спасение от расстрела семьи последнего русского Императора.

Таким образом действие романа протекает в двух обществах будущего, разделённых двумястами лет. Любой фантаст не избегнет описаний этого общества и его технологических чудес. Разумеется, присутствует это и в романе Минасян. Однако она, при всём своём искреннем оптимизме, счастливо избегает натужного позитива советской фантастики. Конечно, в её XXIII, а особенно XXV веке и люди более разумны и гуманны, чем наши современники, и техника развилась до невероятных высот. Вообще, если говорить о постапокалиптической составляющей романа, она довольно мягка, без нагромождения ужасов, и по духу напоминает постъядерный мир «Мутанта» Генри Каттнера — обустроенный и уютный.

Однако технократом, да и материалистом, автор не является — в отличие, например, от Стругацких, в творчестве которых её авторский метод явно берёт начало. Нельзя сказать, конечно, что их Полдень совершенно бесконфликтен, однако это не носит системного характера, бОльшая часть тамошних нестроений — лишь проявление атавизмов. Но автор «Мира без границ» христианин и прекрасно знает о червоточине греха, присутствующей в самом совершенном человеческом обществе — пока оно ещё пребывает в мире сем. А это вовсе не проблематика Стругацких (автор явно иронизирует над самой концепцией Полдня АБС, вставляя просмотр молодёжью XXIII века совершенно «клюквенного» с исторической точки зрения фильма под названием «Полночь, XXI век»).

Хотя устройство России как XXIII, так и XXV века автором прописано лишь пунктирно, даже неясно, какова там государственная система, отдельные реалии социума она показывает достаточно чётко. В том числе и его проблемные точки — во всяком случае, что касается века XXIII. Несомненно, некие системные проблемы имеют место и в нарисованном Минасян обществе XXV века. Просто они не раскрыты, поскольку автор во второй части, где действие происходит в основном через двести лет после первой, сосредоточилась на окончании истории героев. А вот в их родном времени конфликтов хватает.

Восстание искинов породило среди людей адептов вымирания человечества. А может, и наоборот… В экстремистском движении «Живи настоящим!» парадоксальным образом сочетаются черты крайне правой ксенофобии и крайне левого либерализма — в полном соответствии с учением об антисистемах Льва Гумилёва, гласящим, что для носителей негативного мироощущения различия в идеологии вторичны. Они прекрасно могут находить язык с «политическим противником» — на почве общего жизнеотрицания. И мы легко узнаём в романе с одной стороны риторику ненавидящих «чужих» нацистов, а с другой — леваков, нынешних антифа, радфем и чайлдфри.

Сторонники этой идеологии (не обязательно члены движения — сочувствующие, вроде прабабушки Маевского, тоже) полагают, что искины были совершенно правы, лишив человечество возможности размножаться, и порицают деятельность хроноспасателей. Нарисованная автором атмосфера ненависти вокруг спасённых из прошлого, кстати, удивительно напоминает аналогичный конфликт обычных людей и телепатов у упомянутого Каттнера. От мирных протестов движение «Живи настоящим!» постепенно переходит к терактам, что тоже вполне жизненно. Левый дискурс всегда кончается насилием, в России во всяком случае: декабристы — народники — эсеры — большевики. А недавно мы наблюдали он-лайн дело «Сети»… В романе жертвами террористов становятся некоторые работники института и, наконец, Аркадий, так заканчивающий свою жизнь в XXIII веке.

Далее следует впечатляющий пример «тайми-вайми» — вспоминая забавное выражение из фантастического сериала «Доктор Кто», обозначающее различные парадоксы, возникающие при временных перемещениях. Аркадий из будущего следит за жизнью своих друзей двести лет назад, один раз даже не выдерживая и подавая о себе весть Эмме.

Тут уместно оговориться, что «Мир без границ» — не только временнАя фантастика и постапокалипсис, но и ещё образец «романа воспитания». Отрадно видеть, что этот жанр не исчез из отечественной литературы даже в эпоху разгула постмодернизма. Причем, эта история о взрослении обладает яркой романтической линий в виде любовного треугольника из трёх главных героев. Мнимая гибель Аркадия помогает Эмме сделать выбор между соперничающими за неё друзьями, и она связывает свою жизнь с Любимом (он, кстати, тоже спасен в младенчестве из XVII века, что подчёркивает его более лихой и порывистый по сравнению с уроженцами XXIII столетия характер).

Впрочем, автор не была бы женщиной, если бы не предоставила оставшемуся без пары Аркадию утешение — тоже при помощи весьма смелого «тайми-вайми». Но не станем спойлерами лишать читателей удовольствия…

Вообще-то, его, удовольствия, читатель получит немало: книга изобилует яркими запоминающимися эпизодами. Это и спасение людей на тонущем «Титанике» или на стоянке мезолитических охотников, и студенческая вечерника в мире, в котором нет детей, отчего веселье молодёжи подспудно окрашивается трагизмом. Это прекрасно выписанные сцены наблюдения Аркадия из будущего за друзьями, а особенно потрясающая кульминационная сцена его встречи с Эммой после смерти Любима.

И вот тут перед читателями наконец-то предстаёт во всём её величии главная идея романа. Аркадий сообщает подруге, что даже люди будущего не смогли спасти её мужа от гибели. Но тут на него сходит озарение — не всё потеряно, хроноспасение продолжится и в последующие времена:

«Возможно, где-нибудь совсем далеко, в совсем далеком будущем, через миллионы лет, найден способ забрать из прошлого всех вообще — тех, кто умер рано, и тех, кто прожил долгую жизнь, тех, кого в более ранних эпохах уже один раз забрали из прошлого, но кто потом тоже прожил недостаточно долго… Вообще всех, понимаешь?»

Эта гуманистическая идея куда более грандиозна, чем «импорт гениев» Булычёва или даже всеобщее воскресение в «Мире реки» Филипа Фармера. Первая имеет налёт некой общественной меркантильности, а цели реализаторов второй — этиков — весьма темны и даже подозрительны. У Минасян же всё предельно просто, без всяких подвохов и двусмысленностей, у неё императив людей будущего:

«Если я могу помочь, то обязан это сделать».

На первый взгляд идея романа лишь художественно отражает «Философию общего дела» русского космиста Николая Фёдорова, учение о преодолении смерти через «воскрешение отцов». Но, как сказано, автор — христианин, что явствует из той же «пророческой» речи Аркадия:

«И у нас у всех начнется новая жизнь, наверное, уже не на той Земле, которую мы знаем, под небом с совсем другими созвездиями. Наверное, это будет какая-то совсем другая жизнь…»

Это — парафраз стиха из Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсиса:

«И увидел я новое небо и новую землю: ибо прежнее небо и прежняя земля миновали»…

И то, что станет с человечеством дальше — уже совсем другая История.

В поисках утраченного Пасифика

Рецензия на роман Рейнмастер «Пасифик»

Жанр этого произведения трудноопределим. Шпионский роман, антиутопия, военная драма?.. Местами вспоминаются более узкие поджанры, причём, не очень хорошо сочетаемые: стимпанк и французский «новый роман», постапокалипсис и сюрреализм…

Сложно, да. Но и само произведение сложное — может быть, даже чересчур. Оно имеет множество планов, векторов, подтекстов и смыслов, хитроумно взаимодействующих друг с другом — словно один из описанных в нём механизмов, изощрённых, зловещих, но не очень понятно, для чего предназначенных.

И вся эта удивительная конструкция погружена в континуум немецкой литературной традиции, заставляя подготовленного читателя всё время отмечать: вот этот образ — словно из Рильке, а эта коллизия будто сошла со страниц Гессе, а вот так воспринимал войну Ремарк, а это — из Гауфа, а тут — чистый Кафка…

Ещё один очевидный художественный источник произведения — нуар, не только литературный, но и кинематографический. А более узко — нуар опять же немецкий. Хмурый городской пейзаж, громоздящиеся тёмные здания, зловещие промзоны и лаборатории, постоянный туман, дождь и слякоть, мигающий неживой свет — вся эта депрессивная образность, усиливающая тревожный саспенс.

«Серый туман, состоящий из мельчайших водных брызг и пороха, наполнил улицы до краёв. Он поглотил прохожих, стёр очертания квадратных зданий, распластался по стеклу в тщетной попытке проникнуть внутрь и потушить светильники, слишком яркие для такого унылого утра».

Такие фразы, рисующие зримые картины, заставляют вспоминать кадры сериала Райнера Фасбиндера «Берлин, Александерплац» или более нового — «Вавилон-Берлин» Тома Тыквера по романам Фолькера Кучера.

Но одни лишь культурные ассоциации — а их можно вывести очень много — не в состоянии дать целостного представление о «Пасифике». Он демонстративно, я бы сказал, агрессивно выламывается из любой возможной схемы. Такова воля автора, но я затруднюсь сказать, идет она роману на пользу или нет. В конце концов читателю, возможно, надоест попадать в расставленные всюду по тексту смысловые ловушки, и он просто прекратит чтение. Или не прекратит — потому что желание узнать, чем всё закончится и что это, собственно, было, нарастает по мере прочтения. Спойлер: и не проходит после финала…

Однако завязка романа обманчиво проста: подвиг разведчика в некоем тоталитарном государстве, носящем узнаваемые черты Третьего Рейха, но «альтернативного», под названием Райх. Свинцовая диктатура и противостоящий ей практически в одиночку герой. В общем, «17 мгновений весны» (и оммажи этому роману действительно по тексту периодически возникают). Однако главгер, Юрген Хаген, — какой-то неправильный Штирлиц: вскоре выясняется, что он не только безнадёжно не готов к своей опасной миссии, но и… попросту не знает, в чём она заключается.

Первое время воспринимаешь Юргена примерно, как героя «Левой руки тьмы» Урсулы Ле Гуин — наивного землянина из утопического общества, пытающегося понять сложную и опасную сущность архаичного социума иной планеты, куда он заброшен в качестве резидента, и реалии которого всё время ставят его в тупик. Но, как выясняется, с героем «Пасифика» всё запущено куда больше.

Начать с того, что непонятно даже, что это за страна, на которую он якобы работает. Называется она Пасифик, и главгер воспринимает её как некую землю обетованную — идеальное пространство, рай, противопоставленный откровенному адищу Райха. Но позже читатель начинает подозревать, что Пасифик вовсе не принадлежит мрачной вселенной романа, а существует (если существует) где-то вне её. Хотя все герои уверены, что он тут, рядом, за глухой, но вполне реальной стеной, а Райх ведёт с ним торговлю и даже готовится вступить в войну.

Вот только «сеансы связи» Юргена с «центром» более напоминают какую-то странную медитацию. Или совещание безумца с голосами в собственной голове…

При этом Райх граничит не только с баснословным Пасификом, но и с инфернальной Территорией, куда герои стремятся за ответами на свои проклятые вопросы — словно сталкеры в Зону (более не Стругацких, а Тарковского). И это ещё более тёмная и опасная страна, чем сам Райх, на описание которого автор не пожалел траурных тонов — и чёрных, и всех оттенков серого:

«Есть же такие омерзительные, выморочные места, которые, кажется, сам чёрт создал, а потом плюнул от безнадёги, да так и оставил — гнить под мокрым снегом». Или: «Мир вдруг решил снять маску, и внезапно обнажил такую неприглядность, что только плюнуть да прикрыть срам, а нечем».

То есть, Райх зажат между Пасификом и Территорией, словно мир сей меж раем и адом. Но это весьма приблизительное сравнение, на самом деле, похоже, всё куда сложнее. Например, может быть, Территория — лишь тёмная изнанка Пасифика? Но не равняется ли в таком случае Пасифик самому Райху? Или Рейху…

Однако подробно идти по сюжету смысла нет, ибо, как ни парадоксально, сюжет в нем — вовсе не самое главное. Да, замешан он достаточно круто — герой участвует в закулисных интригах, сталкивается со здешними лидерами и людьми из сопротивления, попадает в острые ситуации, всё время находится на волосок от гибели. Но чем дальше, тем больше возникает ощущение, что всё это «не настоящее».

«Мне кажется, что я попал в какой-то страшный сон… Случайно. По ошибке. И никак мне из него не выбраться».

Но реальность постоянно прорывается в «ложную память» Райха, дразня словами и названиями, которых там нет и быть не может.

" — Вчера я придумал новое слово. Силезия. Ты знаешь, что такое «силезия»?

— Нет. А может, да. Лучше об этом не думать здесь. Ложная память".

Словно в стихотворении Рильке Todes-Erfahrung:

…и в разрыв

свет хлынул, шум, упала ветвь живая,

действительностью действо озарив…

Только свет этот ещё более жуток, чем призрачный сумрак Райха, ибо идёт он из его реального прототипа — Третьего Рейха, ужаса и хаоса Второй мировой… Романные похождения героя в вымышленном мире переплетаются с реальной глобальной трагедией. Он словно скитается между своими ипостасями — Юргена из Пасифика и Йоргена из нашего мира.

Схожим образом происходит и с персонажами — каждый из которых, даже третьестепенные, описаны добротно и тщательно. Но при этом основные герои словно бы сливаются, и порой трудно понять, идёт ли речь о Юргене, или о главном антагонисте — докторе Кальте, Зиме, гениальном учёном-изверге. А может эти двое, а ещё подручный Кальта Франц, убийца и лютый враг главгера, — всё это части одной личности, разрушающейся в диссоциативной психологической катастрофе?..

В «Пасифике» всё так — зыбкое, двоящееся и троящееся, распадающееся и вновь складывающаяся, но уже в новой конфигурации. Кажется, тут нет добра и зла, чёрное злодейство неотличимо от пламенной добродетели. Но это лишь иллюзия героя, который мечется по реальностям, стараясь избыть чувство вины, пытаясь доказать (кому?..) что он — «хороший человек». Хотя это, кажется, вовсе не так…

Тщетно его самооправдание — как и поиски сердца этого мира, его сокровенного смысла. Его не открывает даже некое письмо, которое герой ищет на Территории, как герои «Сталкера» ищут чудесную комнату, где есть ответы на все вопросы и исполняются все желания. Но в обоих случаях цель оказывается ложной.

Ближе к концу романа действие приобретает всё большую хаотичность, повторяется, пестрит флешбеками, в которых герой раз от раза оказывается в ином пласте бытия, умирает и воскресает. Это уже начинает напоминать жуткие и бессмысленные странствия героев романов Алена Роб-Грийе — проекцию во вне запутанных путей болезненного подсознания. И в этом, на мой взгляд, таится главный недостаток романа. Можно написать произведение на стыке жанров, но в таком случае следует придерживаться всех их законов. Которые порой взаимоисключающи: например, напряжённый военный экшен неважно сочетается с модернистскими приёмами — смутным потоком сознания и сюрреалистическими видениями (исключения бывают, но именно как исключения).

Да и не стоит молниеносно развивающееся действие описывать сложными красивыми фразами — от этого в немалой степени теряется темп. Вообще-то, подобная игра с читателем опасна — попросту может оттолкнуть его от романа, когда ему наскучит вникать в неявный смысл многозначительных фраз.

Однако повторюсь: несмотря на это «Пасифик» хочется читать до самого финала — и не только ради окончания истории. Этот текст затягивает, как тягучая медитативная музыка, волнительно медлительная, намекающая на сокрытые тайны, порой вспыхивающая ярким душевным всплеском от поразительно точных, филигранных образов:

«Любовь — это боль. Прожжённая дыра в сердечной ткани», «её улыбка была острой, как кромка молодого месяца», «он казался шахтёром, изнемогающим от оргазма: глаза закатились так, что виднелись одни белки, а из оскаленного рта нет-нет да выглядывал кончик языка», «тяжелые грозовые облака раздвинутся, явив маленький, тошнотворно правильный окатыш луны»…

К последней точке романа приходишь почти физически обессиленным от эмоционального напряжения, со взбудораженным созданием и ощущением причастности к чему-то важному.