Ты - наша

36. Спустя месяц

Я кошусь на вибрирующий телефон, затем на многозначительно поднявшую бровь Маринку, и продолжаю читать. Демонстративно.

Телефон вибрирует.

Я читаю.

Маринка смотрит.

Прекрасный вечер субботы, я считаю.

Интересно, у кого первым не выдержат нервы? Судя по имени абонента на экране, тут без вариантов. Будет дозваниваться до последнего. Я как-то забыла телефон в комнате и ушла в универ. Когда вернулась, там была примерно сотня непринятых. Хорошо, хоть сообщения не любит, да и не умеет писать, и то благо…

— Ты так и будешь сидеть? — первой не выдерживает Маринка. Ожидаемо. Она вообще непоседливая очень. — Может, хоть на без звука поставишь?

— Нет, — спокойно отвечаю я, — мне могут звонить ребята… И еще… Совсем без звука нельзя.

— Ну тогда ответь, это же невозможно.

— Под подушку суну сейчас…

— Так сюда придет ведь!

— Нет.

— Почему?

— Потому что…

Я замолкаю, не желая посвящать Маринку в тонкости своих отношений с родителями. Слишком это неприглядное знание…

Но ответить все же придется, хоть и не хочется ужасно. Потому что прекрасно знаю все, что услышу, ничего нового, лишь нервы себе испорчу. А я только-только в себя приходить начала, кайф от жизни получать.

За эти три недели я сполна ощутила, наскольк это круто: когда тебя никто не трогает, не давит на психику, не достает всякими ненужными занятиями и нравоучениями.

Короче говоря, как хорошо жить отдельно от родителей.

Я словно жить начала заново и дышу теперь полной грудью.

Сейчас, вспоминая события месячной давности, я невероятно удивляюсь до сих пор, как быстро все может поменяться. Мгновенно, я бы сказала.

Ведь неизвестно, как долго я бы решалась на переезд, откладывала, собиралась с силами, копила деньги, сама себя уговаривала потерпеть, подумать, подождать…

Но Камень, сам того не зная, очень помог, послужил катализатором событий, можно сказать.

Потому что в тот вечер, когда он, безапелляционно заявив, что я — его девушка, и он меня заберет от родителей, прыгнул в свою тачку и уехал, я, еще какое-то время постояв в прострации у подъезда, поднялась домой…

И застала мать и отца в полной боевой готовности.

Они, оказывается, не спали, сидели на кухне, ждали меня…

И дождались.

Хорошо, что я успела привести себя в относительный порядок, и о безумии в машине Каменева можно было догадаться только по чуть припухшим губам. Но родители не приглядывались, не до того им было.

Я вернулась поздно, куда позднее, чем было допустимо приличиями, и, несмотря на вполне правдивую легенду о совместной подготовке к занятиям, которую скормила маме Маринка, меня долго отчитывали, ругали, били по лицу и лживым губам и, в итоге, довели до слез.

Я ушла в свою комнату, обессилевшая совершенно, повалилась на узкую, неудобную кровать и закрыла глаза, стараясь отрешиться от тягостной реальности. Мне ужасно хотелось вернуться в самые светлые, самые волнительные события сегодняшнего вечера: подготовку к выступлению, наши песни, то, как слушали меня, как хлопали и свистели, взгляд Лиса, поцелуй Камня… Буквально час назад я жила, я чувствовала себя так, как никогда до этого не чувствовала!

И тут же, на контрасте, в голове принялись звенеть голоса родителей, их слова о благочестии, о том, что девушке нельзя так себя вести, что надо думать о боге, о семье, что то, что я делаю — грех…

Какой грех?

В чем грех?

В том, что я пела?

В том, что мне нравилось то, что я делала? Меня никто не осуждал, никто не говорил обо мне плохо! Да даже то, что я опозорилась с просвечивающей рубашкой не казалось мне таким уж тяжким грехом! Это просто случайность, и ничего в этом невероятного, страшного я уже и не видела… Ну, посмеются надо мной в универе, может, поговорят чуть-чуть… И все.

А слова Камня… И его поведение, и то, как он целовал меня… Про это я думать не хотела и не собиралась, но почему-то тоже не считала это невероятным грехом. В конце концов, мои ровесницы вовсю встречались с парнями, и даже жили с ними… Чем я хуже? Почему я не могу встречаться с парнем? Почему не могу целоваться с ним? Тем более, что мне понравилось… Я жмурилась, стараясь не думать о том, что мне не только с Камнем нравилось целоваться, а еще и с Лисом… И, пожалуй, как раз это и свидетельствовало в пользу моей распущенности, и, наверно, мне нечистый нашептывал все эти крамольные, греховные вещи… Но в тот момент все во мне бушевало, возмущалось, просто на контрасте. Невероятный, наполненный эмоциями вечер, слова парня, который мне нравился, чего уж скрывать, нравился… Его взгляд, от которого я с ума сходила… Его обещание.

Я не собиралась делать так, как он хочет, я собиралась разговаривать с ним об этом… Но потом, после его возвращения. А пока что его слова мне нравились.

Камень был излишне серьезен, излишне категоричен, но как мне нравилось то, что он такой!

Это было какое-то странное, двойственное чувство: с одной стороны я радовалась, что он настолько серьезный… А с другой — пугалась. Потому что чересчур круто взял. Страшно же… И Лис… Он так смотрел… А потом девчонок целовал на моих глазах, специально… Гад… И скалился зло…

В груди жгло, теснило, и слова родителей о благочестии и грехе только злили и ужасно раздражали. Мне не хотелось больше этого слушать! Не хотелось быть здесь, в этой комнате, больше похожей на шкаф, лежать на этом узком топчане, терпеть эти скандалы, побои, нравоучения, насквозь фальшивые… И прибираться в молельном доме под жутким взглядом брата Игоря тоже не хотелось!

Это был запоздалый подростковый бунт, теперь я отчетливо осознаю. Но тогда… Тогда я уснула в смятенных чувствах, так ничего и не решив.

А утром мама, с красными от гнева щеками, заявила, что я никуда больше не пойду. Что я ее обманула, и сама таскалась с парнем, вместо того, чтоб учиться. А, значит, нечего мне вообще туда ходить, и надо сидеть дома и усердней молиться о спасении души.

Я была в таком шоке, что даже не спросила, откуда она узнала про парней, и что конкретно она узнала.

Мама заперла меня в квартире, напоследок приказав после молитвы приготовить поесть и собираться вечером в молельный дом, к брату Игорю.

Она ушла на работу, отец ушел еще утром, а я осталась сидеть, обескураженная и напуганная.

Посидела чуть-чуть, лихорадочно соображая, откуда мама могла все выяснить и что конкретно она знает: про Камня? Про парней? Про группу?

На автомате принялась молиться, как приказано было. Но слова не откликались, они давно уже не откликались, если честно… И в голове стоял шум.

Я настолько была шокирована, что не сразу даже осознала произошедшее. До этого мне казалось, что мои разногласия с родителями — обычное дело. У всех по-разному складывается, у меня — вот так… Надо просто быть гибче, и, в итоге, они поймут, что я все правильно делаю… В конце концов, я только жить начинаю, почему я должна думать так, как мои родители? Я же другая! Я — не они!

Я учиться хочу, мир посмотреть, работать, наконец, там, где мне будет нравиться! А не на заводе, на конвеере, всю жизнь…

Я строила планы, которыми хватало ума не делиться с родителями, но которые мне казались вполне осуществимыми… И потому намерения мамы насчет замужества, слова отца о месте женщины в доме, казались чем-то глупым и несерьезным.

Не будут же они меня силой держать, если захочу уехать? Помогут же? У других родители тоже, может, не сильно довольны выбором детей, но помогают… У моей одноклассницы, например, мама хотела, чтоб дочь училась на врача. А Анька решила поступать на дизайнерский, ломая тем самым строгую многовековую семейную династию. И что? И ничего. Поуговаривали, поскандалили, конечно, не без этого… а потом дали денег на обучение и, насколько я в курсе, Анька учится сейчас на первом курсе дизайнерского и вполне довольна. А какие войны были, мама дорогая! Даже я, человек, который от всего держался в стороне всегда, слышала…

Потому, глядя на своих одноклассников, я почему-то была уверена, что с родителми получится найти общий язык. Они, конечно, с большим приветом, но не враги же мне, не звери. И… любят меня… наверное…

Правда, в тот день, рассматривая свои распухшие от ударов губы в зеркале, я начала в этот сомневаться.

И, чем дальше, тем больше накручивала себя, носясь по квартире и заламывая руки.

Раньше родители меня никогда не запирали. Но я раньше и не вела себя так. Не давала повода.

А теперь?

Что теперь будет? Они меня затащат к брату Игорю, хорошо… А дальше что? Насильно замуж выдадут? Так у нас правовое государство, мне восемнадцать есть, без моего согласия не смогут… Выкинут из дома, перестанут помогать?

По коже пробежал мороз от одной только мысли о том, что такое возможно. Я никогда не была одна. Никогда не уезжала надолго из дома, ни о каких лагерях и прочем речи не шло. Я привыкла, что они — всегда за моей спиной. Всегда помогут, поддержат… Привыкла их слушать, избегать конфликтов. Мне было физически больно от случившегося. И жутко страшно от того, что надо решать именно сейчас. И от этого решения зависит все. Вообще все.

Я бросила молитвослов, вышла на балкон, посмотрела вниз.

Под нашими окнами разрушалась древняя, еще советских времен, детская площадка. В пустой песочнице, в которую уже давным давно не завозили песок, и сейчас там была просто труха пополам с грязью, сидел соседский малыш, сын Машки. Сама Машка, девчонка, старше меня на два года, чьи родители тоже были в общине, сидела неподалеку, на скамейке, и отрешенно смотрела перед собой, машинально покачивая коляску. Пустую. Ее малыш сосредоточенно возил в грязи зеленым пластиковым ведерком и периодически вынимал из него какие-то свалявшиеся комки, то ли корни растений, то ли кошачьи какашки.

Машка вышла замуж сразу после школы, за парня из общины, и сейчас жила со мной в одном подъезде, в квартире родителей. Сами родители тоже никуда не делись, естественно, с сорока квадратных метров жилплощади. Муж Машки работал на заводе, на конвеере, сама она удачно успела прямо перед свадьбой и декретом устроиться туда же, получала теперь выплаты на ребенка и сидела дома, ведя хозяйство, как и положено хорошей жене.

Я смотрела на грязный неопрятный хвост Машки, на ее красные руки. На мерно, словно маятник, двигающуюся пустую коляску… И эти движения убаюкивали, противоестественным образом успокаивая.

Я смотрела, смотрела, впадая в странный транс, словно жизнь свою будущую видя. И уже казалось, что это не Машка, это я сижу в грязном дворе с пустой коляской. И это мой малыш возится в разгромленной песочнице.

И так жутко стало, так страшно. И не вырваться никак из морока этого!

Мое сомнамбулическое состояние разорвал телефонный звонок.

Моргнув и приходя в себя, я глянула на неизвестный номер, ткнула на зеленую кнопку, радуясь хоть какому-то человеческому голосу. Пусть даже мошенник, плевать…

— Маленькая, ты как? — хрипловатый низкий голос Лешки Каменева, словно струя свежего воздуха, морского бриза, который приводит в чувство за доли секунды, — я долетел.

— Хорошо… — ответить получилось не сразу, через судорожный глоток и резь в глазах. Надо же, вот так с ума и сходят, наверно…

— Я буду звонить с этого номера, — Камень, как всегда был краток, — и писать.

— Хорошо… — я кивнула почему-то, хотя он меня увидеть не мог.

— Скучать буду, — снова, как данность, как уже свершившийся факт, рубанул Камень, и я снова кивнула и глупо повторила заевшее:

— Хорошо…

— Камень, блять! — вмешался в нашу информативную беседу густой мужской бас, и Лешка торопливо закончил:

— Пока, маленькая!

— Пока…

Он уже давно отключился, а я все стояла, прижав трубку к уху, и слушала долгие гудки. Тоже мерные, тоже успокаивающие… Вот только жизни в них было куда больше, чем в унылой картине за окном.

И, когда я, наконец, оторвала трубку от уха, то в окно больше не смотрела.

И не думала больше ни о чем, не сомневалась.

Побегала по квартире, покидала вещи в сумку, оставила родителям записку, что буду жить теперь самостоятельно, залезла на антресоль, где хранился запасной ключ от дома, о котором я знала давным давно, а родители не знали, что я знала.

И выбежала из квартиры, чуть было не ставшей моей темницей.

Я бежала так быстро, что даже не задумывалась о том, куда и зачем несусь. Знала только, что домой больше не вернусь. Ни за что.

Почему-то я в тот момент была уверена, что все получится. Все разрешится. И все будет так, как мне надо, и никак иначе.

Ведь я ни в чем не виновата, и пусть я грешница, но я хочу жить!

Я бежала, четко зная, что обрубаю все концы, что назад пути нет.

И что Бог мне не поможет, ведь я так его разочаровала, нарушив несколько основных заповедей.

И пусть!

Главное, чтоб не мешал, а помогать мне не надо!

Сама справлюсь!