Тюмень без секретов, или Как пройти на улицу Павлика Морозова

20 декабря 1917 года председателем ВЧК – Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией – назначили Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Ему было сорок лет, а за плечами двенадцатилетний стаж политической борьбы, подполья, шесть тюремных и каторжных сроков, одиночки и карцеры, драки с конвоем, побеги, эмиграция и подхваченный в Седлецкой тюрьме (Польша) туберкулез.

«Заставил полюбить»

В ленинском окружении к 1917-му немногие революционеры могли похвастаться таким набором заслуг перед революцией. Не случайно поэт Маяковский советовал «юноше, обдумывающему житье, решающему – сделать бы жизнь с кого... делать ее с товарища Дзержинского».

Для многих поколений советских людей образ первого чекиста был прост и хрестоматией: волевое лицо с бородкой клинышком, кристально честный аскет и бессребреник, ходивший в одной шинели и сапогах, принципиально питавшийся в общей столовой ВЧК на Лубянке вместе с подчиненными. Безжалостный к врагам революции чекист, но одновременно добрейший в душе человек, помогавший беспризорникам... Этот образ беспрерывно тиражировался советской литературой и кинематографом, и в итоге сложился в довольно простой типаж – «холодная голова, горячее сердце и чистые руки».

Народный артист Федор Шаляпин так описал свою встречу с Дзержинским: «Дзержинский произвел на меня впечатление человека сановитого, солидного, серьезного и убежденного... В деле борьбы с контрреволюцией для него, очевидно, не существует ни отца, ни матери, ни сына, ни Св. Духа. Но в то же время у меня не получилось от него впечатления простой жестокости. Он, по-видимому, не принадлежал к тем отвратительным партийным индивидуумам, которые раз навсегда заморозили свои губы в линию ненависти и при каждом движении нижней челюсти скрежещут зубами».

Из массы воспоминаний о Дзержинском особенно примечательны слова Максима Горького: «Он заставил меня полюбить его». В режущем слух диссонансе между «заставил» и «любить» – вся судьба Дзержинского, сочетавшего любовь к социалистическому учению о светлом будущем с попыткой заставить общество идти в него самыми жестокими методами.

Лев Толстой, когда начинал писать «Войну и мир», признавался, что совсем не представляет, чем завершится роман и как сложатся судьбы его героев. Под таким признанием в полной мере мог подписаться и Дзержинский, создавая спецслужбу Советского государства.

Параллель с литературным творчеством здесь не случайна – история ВЧК–ОГПУ писалась с чистого листа: весь прежний опыт царского тайного сыска был отвергнут. Революция и Гражданская война диктовали крайности, порождали ошибки, требовали ярких решений – всего за одно десятилетие советская «тайная полиция стала одной из сильнейших в мире».

Уже тогда, в самом начале 20-х годов, закладывалась своеобразная система воспитания чекистских кадров, когда все ключевые вопросы большевистской идеологии доводились до сотрудников в виде простых и ясных понятий, лозунгов, формул, которые легко и хорошо усваивались, откладывались в сознании и становились жизненными правилами. Большое значение имели личный пример и коллективная психология, где главным было чувство сопричастности к общему делу. В этом случае персональная ответственность рядового чекиста во многом снижалась – требовалось лишь держать равнение... Равнение на Дзержинского! Поэтому и у нынешних сотрудников органов безопасности сохранился пиетет перед первым председателем ВЧК, несмотря на целый поток обличительных материалов.

«Мы, коммунисты, – писал он своему заместителю Уншлихту, – должны жить так, чтобы широчайшие массы трудящихся видели, что мы не дорвавшаяся к власти ради личных интересов каста, не новая аристократия, а слуги народа».

Сохранилась, к примеру, расходная ведомость, направленная Дзержинским в финчасть ОГПУ, в которой он отчитался за каждый потраченный во время отпуска рубль: «16 августа. В пути к Кисловодску: яблоки 3 шт. – 45 коп., бутылка воды «Ессентуки» – 30 коп., арбуз – 65 коп., газеты – 10 коп.». И так на каждый день отпуска.

Альтернативный образ Дзержинского как мрачного аскета, фанатика и палача – это обычная история похмелья после стольких лет идеологической ретуши. Многим, даже самым нелепым слухам но развенчанию имиджа Железного Феликса мы обязаны услужливой советской пропаганде, навязывавшей обществу «вычищенный» образ чекиста «без страха и упрека». Сегодня некоторых исследователей истории органов ВЧКОГПУ–НКВД–КГБ ужасает возведенный в абсолют аскетизм Дзержинского. Даже равнодушие к алкоголю и противоположному полу ставят ему в упрек – мол, совсем не умел он радоваться жизни, лучше бы пил и интересовался, как другие коммунистические вожди, балеринами Большого театра, чем трезво и угрюмо руководил палачами.

То, что у советских историков красило Дзержинского как святого революционера-бессребреника (его аскетизм, презрение к роскоши, старая шинель, обеды в общей столовой, пресловутый морковный чай и ночевки в служебном кабинете), со временем стало для противоположной школы доказательством его почти маниакального безумия, выводившего его за круг нормальных людей. А Феликс Эдмундович менялся за эти годы: от романтического настроения внутри ВЧК, когда он и многие идейные революционеры верили в определенную законность, в кратковременность репрессивного характера своего учреждения, даже в гуманность революции к поверженному врагу (есть примеры), до безумия «красного террора» (примеров не счесть).

В конце своей жизни Дзержинский – смертельно уставший человек, разочаровавшийся в политике партии. Отстраненный от рычагов управления страной.

«Смертельно устал жить»

14 апреля 1921 года Дзержинский, оставаясь председателем ВЧК, был назначен народным комиссаром путей сообщения.

В начале января 1922-го он выехал в Сибирь во главе экспедиции из сорока человек для принятия чрезвычайных мер по вывозу продовольствия в Москву, Петроград и голодающее Поволжье.

Чекисты докладывали Дзержинскому: «...Топлива на ст. Тюмень на 3 часа. В Вагае угля нет, дров на 50 часов, в Ишиме – на 60 часов... Движение на Южно-Сибирской прекратилось за неимением угля. Водокачки встали. Рабочие бросают работу. На ст. Кулунда более полумиллиона пудов хлеба лежит на открытом месте, ввиду снежных заносов ему угрожает опасность».

На сибирских железных дорогах ввели военное положение. Но расстрелы не помогали. «Я должен с отчаянной энергией работать здесь, чтобы наладить дело, – писал Дзержинский в Москву, – адский, сизифов труд. Не раз я доходил до такого состояния, что почти не мог спать – бессильный гнев наводил меня на мысль о мести по отношению к этим негодяям и дуракам, которые здесь сидят. Они нас обманывали – здесь было совершенно пустое место. А среди масс, даже партийных, было равнодушие и непонимание того, какой грозный период мы переживаем. Необходимо наблюдать за каждым распоряжением, чтобы оно не осталось на бумаге, чтобы приняли участие в выполнении поставленной перед нами боевой задачи...».

7 марта 1922 года, возвращаясь из Омска в Москву, Дзержинский сделал остановку в Тюмени. Председатель Тюменского отдела ГПУ – так с 1 марта стала называться губчека – Студтов позднее вспоминал: «Когда поезд экспедиции прибыл на станцию Тюмень, я вошел в вагон и там впервые увидел Ф.Э. Дзержинского. Я представился, и он по-товарищески поздоровался со мной. Прослушав мой доклад о политическом положении в губернии и о последствиях кулацко-эсеровского восстания в 1921 году, председатель ГПУ просил обратить внимание на те населенные пункты, в которых осели бывшие колчаковцы, следить затем, чтобы контрреволюционные элементы не проникали в советские учреждения с целью дискредитации политики партии по восстановлению промышленности и сельского хозяйства, рекомендовал своевременно вскрывать и ликвидировать нелегальные кулацко-белогвардейские группы и организации. Советовал также всю работу губчека проводить в тесной связи с партийными и советскими органами, опираясь на рабочих и беднейшее крестьянство». Но тогда же сам Дзержинский написал жене Софье: «Мое здоровье очень подорвано, по утрам на меня из зеркала смотрит больной и худой человек». Врачи ставили ему разные диагнозы: от серьезных проблем с сердцем до «головной боли неясного происхождения», которую рекомендовали лечить ограничением курения и увеличением продолжительности сна.

Дзержинский во многом не соглашался с политикой Сталина. 9 июля 1924 года он писал Сталину и другим членам Политбюро ЦК компартии: «Один я остаюсь голосом вопиющего, мне самому приходится и возбуждать вопрос, и защищать правильность точки зрения, и даже пускаться в несвойственное мне дело – писать статьи и вести печатную полемику. Но голос мой слаб – никто ему не внемлет...». Обращаясь к главе советского правительства Рыкову 2 июня 1926 года, Дзержинский прямо заявил: «Политики этого правительства я не разделяю. Я ее не понимаю и не вижу в ней никакого смысла».

Понемногу Феликс Эдмундович оказался в натянутых отношениях почти со всеми лидерами партии: со Сталиным, Рыковым, Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, Чичериным... В эти годы Железный Феликс очень часто жаловался на излишнюю самостоятельность своих заместителей в ОГПУ Ягоды и Менжинского, на недоверие партии ОГПУ и лично ему. В 1925 году он написал Зиновьеву: «Для ГПУ настала тяжелая полоса, работники смертельно устали, некоторые до истерики, а в верхушке партии Бухарин, Калинин и другие вообще сомневаются в необходимости ОГПУ...». Карлу Радеку, с которым тоже не слишком дружил, рубил правду: «В ГПУ долго служили только святые или негодяи, теперь святые все больше уходят от меня, я остаюсь с негодяями». Так Дзержинский в период своей душевной апатии оценил кадровую обстановку в родной спецслужбе.

За месяц до своей смерти в письме к Куйбышеву Дзержинский, очевидно, предчувствуя скорую кончину, признается в страшной депрессии, называя ее жизненным тупиком, предрекая даже гибель революции от рук скорого ее «могильщика и диктатора с фальшивыми красными перьями». В этом письме Дзержинский успел попросить отставки с поста главы ВСПХ, которой в связи со смертью так и не дождался: «Я устал от всех наших противоречий».

И приписал поразительную для председателя ОГПУ фразу: «Мне уже стало так тяжело постоянно быть жестоким хозяином».

Если еще добавить, что после смерти в его бумагах нашли никогда не опубликованное и никому не отправленное письмо с заглавием «Смертельно устал жить и работать...», картина глубокой депрессии становится ясна и неоспорима.

Садить или сажать

Объективные исследователи истории органов безопасности получили возможность открыто сказать еще об одной причине депрессии Железного Феликса, кроме утвержденного в советское время мнения о нездоровье и перегрузке тяжелой работой.

В болезненное состояние его якобы ввергли раздумья о количестве пролитой в годы Гражданской войны и «красного террора» крови. По сохранивший часть романтических взглядов на будущее мира после Октябрьской революции 1917-го в России Дзержинский, судя по его чекистским приказам и распоряжениям, ни разу не усомнился в необходимости проведения ВЧК массовых расстрелов в 1918–1922 годах. Возможно, результаты этого кровопролития он представлял себе другими.

В условиях Гражданской войны политический режим, установленный партией большевиков, не мог бы удержаться и победить без широкого применения репрессий, методов насилия в управлении страной. Дзержинский был беспощаден к политическим противникам, лично занимался арестами и допросами, без суда и следствия решал судьбу людей.

Почему он был жесток к представителям силовых структур царского режима и Временного правительства? Почему при рассмотрении дел жандармов у него, как правило, была только одна резолюция: «Расстрелять»? Присуще ли ему чувство мести? И да, и нет!

При решении судьбы противников советской власти, при разработке документов ВЧК, определявших способы борьбы, Дзержинский невольно вспоминал кандальный звон, зловоние и ужас тюремных казематов...

Не случайно на X съезде РКП(б) в 1921 году Дзержинский попросил освободить его от обязанностей председателя ВЧК, сообщив, что «рука его никогда не дрожала, направляя карающий меч на головы наших врагов, но сейчас революция вошла в критический период, когда пришлось карать матросов в Кронштадте и мужиков в Сибири и в Тамбовской губернии». Вряд ли он испугался излишней крови или пожалел повстанцев. Здесь, по мнению историка Игоря Симбирцева, Дзержинский почувствовал: что-то сбилось в механизме революции, и мы расстреливаем нашу прежнюю опору – матросов и крестьян, а кого будем стрелять потом?

Концом этой затяжной депрессии стала смерть Железного Феликса, наступившая от инфаркта в результате стремительно развившейся стенокардии.

20 июля 1926 года он, по обыкновению, с раннего утра уехал в свой кабинет в ОГПУ, а затем отбыл в ЦК партии на заседание, собираясь опять вернуться вечером на Лубянку, где у него была назначена встреча с художником и эзотериком Николаем Рерихом, только что прибывшим из Тибета. До сих пор неизвестно, о чем они могли говорить, и какие интересы связывали этих столь непохожих людей. Есть версия, что странник-философ Рерих искал по заданию ОГПУ загадочную страну Шамбалу и пытался проникнуть в тайны древнейших цивилизаций.

Но Рерих не дождался Дзержинского: тому стало плохо прямо на заседании ЦК. После очередного бурного спора с Троцким и его последователями он полежал на диване в соседней комнате и попросил отвезти его домой – квартира была здесь же, на территории Кремля. Там на глазах жены Софьи Феликс Эдмундович потерял сознание и рухнул на пол.

Смерть 48-летнего Дзержинского вызвала многочисленные толки. Добираясь до провинции, они принимали самые невообразимые формы. Не случайно ОГПУ направило шифротелеграмму: «Всем начальникам окротделов... В связи с последовавшей 20 мая скоропостижной кончиной Ф.Э. Дзержинского предлагается дать задание информационной сети, агентуре и спецосведомлению на предмет выяснения настроений всех слоев города и деревни, главным образом, рабочих и отдельных групп крестьянства, а также служащих, спецов, обывателей и прочих».

О степени политического невежества и равнодушия провинции к деятельности советских вождей свидетельствует донесение осведомителя Тюменского окротдела ОГПУ: «21 июля приехавшие на праздник в город крестьяне один другого спрашивает, что значат черные флаги на домах? По этому поводу можно было слышать, что умер какой-то большой коммунист, по фамилии нерусский, который за мужиков стоял и берег ихнюю копейку, поэтому жалко такого человека.

Среди крестьян завязался спор, кто старше: Ленин или Дзержинский? Пришли, в конце концов, к заключению, что самым главным был Ленин. Как высказался один гражданин из села Кулаково (фамилии выяснить не удалось): “Ленин был больше Бога”. Некоторые крестьяне не верят, что Дзержинский помер через три часа после своего доклада на каком-то собрании, и говорят: “Видно, другое случилось, что от нас скрывают”».

Собственно, уже тогда появился миф об отравлении председателя ОГПУ и главы ВСНХ.

В последнее время снято сразу несколько документальных фильмов, обсуждающих обстоятельства смерти Дзержинского и косвенно намекающих на возможность его отправления. Однако, кроме каких-то странностей с актом вскрытия тела, никаких доводов в пользу тайной ликвидации основателя ВЧК по приказу Кремля или мстителями из белого лагеря не приведено (для советских людей в газетах написали тогда, что «сердце Феликса сгорело в борьбе за революцию»).

После успокоения у Кремлевской стены Дзержинский превратился в застывший образ всегда правого и справедливого чекиста № 1, в грозу контрреволюционеров и спекулянтов и друга советских людей.

Особенно постарались в этом его последователи из органов госбезопасности, доведшие легенду о Железном Феликсе до абсурдного культа личности. Его имя поместили в чекистский бренд, в марку фотоаппарата «ФЭД», в серию грузовых паровозов «ФД», в названия городов в Горьковской области (бывший Растяпино), на Украине (Щербиновска и Романов) и в Белоруссии (Кайданово), предприятий, учебных заведений, войсковых частей (знаменитая дивизия войск НКВД), колхозов, совхозов, улиц и площадей (Лубянская в Москве).

Недавно 75-летний юбилей отметил сторожевик «Дзержинский» – достижение, достойное Книги рекордов Гиннесса.

Вообще-то столько боевые корабли физически не служат: корпус не выдерживает. Секрет в том, что морские пограничники продолжают корабельную династию. Летом 1935 года на службу у берегов Камчатки заступил сторожевик итальянской постройки «Дзержинский». Он спасал экипаж Валерия Чкалова. Награжден орденом Красного Знамени – обеспечивал высадку курильского десанта в 1945-м.

Когда вышел его срок, передал эстафету новому судну – 25 лет назад вступил в строй нынешний «Дзержинский» – сегодня единственный Краснознаменный пограничный сторожевой корабль, на котором служило немало тюменцев. Когда придет срок и ему уходить на покой, имя и награды передадут новому сторожевику. Непотопляемый «Феликс» на границе – это навсегда.

Что касается улиц имени Железного Феликса, то преимущество для такого переименования имели улицы, где размещались наркоматы, управления и отделы органов безопасности и внутренних дел.

В Остяко-Вогульске (ныне Ханты-Мансийск), построенном в начале 30-х годов прошлого столетия крестьянами-спецпереселенцами, это требование было учтено еще при проектировании поселка: здание окружного УВД стоит на улице Дзержинского.

В Тюмени, входившей с 1923 по 1933 год в состав Уральской области на правах окружного центра, отдел ОГПУ находился в доме купца Брюханова на углу уже переименованных улиц Республики (бывшая Царская до августа 1917-го) и Семакова (Подаруевская до октября 1922-го). Менять еще раз революционное и героическое названия этих улиц Тюменский горсовет не решился и присвоил имя Дзержинского Садовой, начинавшейся от реки Туры и пересекавшей главные улицы города – Республики и Ленина (бывшую Спасскую). Рассматривалась также возможность перемещения на Садовую, ставшую Дзержинской, отдела ОГПУ.

Однако переезд не состоялся: ни в одном из купеческих особняков на бывшей Садовой не оказалось просторного подвала обязательного атрибута и рабочего помещения любого чекистского учреждения.

Местные острословы шепотком обсуждали переименование Садовой, намекая на однокоренные слова «садить» и «сажать». Но скоро к новому названию привыкли, тем более что прежнее название улицы не исчезло из топонимики Тюмени: в Садовую переименовали Татарскую, берущую свое начало от закрытого в 1923 году Свято-Троицкого монастыря (улица Садовая есть и в поселке Антипино, входящем сейчас в черту города, так что в Тюмени две улицы Садовые).

Для повышения официального статуса улицы Дзержинского здесь снесли после 1930 года здание Свято-Троицкой единоверческой церкви. В эпоху большого террора преемственность делу Железного Феликса символично выразили в переименовании примыкавшей к Дзержинского Томской в улицу Ежова. Вся страна распевала тогда предназначенную для чекистов песню:

После того, как в ноябре 1938-го «недремлющего наркома» убрали из НКВД, эту песню петь прекратили. Улицу Ежова переименовали в память знаменитой летчицы Полины Осипенко. Масштаб чекистского культа резко сократился, хотя в той или иной степени пропаганда деятельности органов госбезопасности в массах продолжалась вплоть до последних дней существования советской власти.

В наши первые годы XXI века периодически отмечаются отдельные всплески интереса к личности Дзержинского. То в Государственной думе дебатируют за и против восстановления его монумента посреди Лубянской площади, то депутаты награждают друг друга медалями, учрежденными неизвестно кем к очередному юбилею Железного Феликса.

Любителям стилизованных ведомственных знаков отличия неведомо, что в начале 30-х годов председатель ОГПУ Менжинский обратился с письмом к Сталину, в котором предложил учредить особую награду для чекистов – орден Феликса Дзержинского. Знак ордена внешне должен был напоминать знак ордена Красного Знамени, перевитого лентой с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией» и изображением профиля Железного Феликса с его характерной бородкой.

Менжинский так аргументировал свое предложение:

«В Политбюро ЦК ВКП(б) тов. Сталину

Постановлением ЦИК СССР введены ордена, выдаваемые воинским частям, коллективам, учреждениям и отдельным лицам за совершение боевых подвигов и за особые заслуги перед революцией.

Специфические условия работы органов ОГПУ требуют от оперативного состава личной выдержки, инициативы, беззаветной преданности партии и революции, личной храбрости, зачастую сопряженной с риском для жизни. В большинстве случаев эти исключительные заслуги перед революцией совершаются отдельными работниками в обстановке, которую нельзя отнести к боевой в общепринятом смысле, вследствие чего ряд работников ОГПУ, несмотря на заслуги, остаются не отмеченными высшей наградой – орденом Красного Знамени.

Исходя из этого, коллегия ОГПУ просит учредить орден Феликса Дзержинского, приурочив его к XV годовщине органов ВЧК–ОГПУ... Представляя при этом проект Постановления, образец и описание ордена, просим Вашего утверждения...».

На этом документе есть резолюция Сталина: «Против!» – предложение Менжинского не было принято. Чекистов награждали общим орденом Красного Знамени и другими орденами, а также юбилейным с профилем Дзержинского ведомственным знаком, учрежденным в 1927 году. Через пять лет его сменил подобный же знак, но уже без изображения первого председателя ВЧК–ОГПУ.

За нынешним спором сторон: с одной – «рыцарь революции», «холодная голова, горячее сердце и чистые руки», «благодетель беспризорных», а с другой – «маньяк», «садист», «отец ГУЛАГа» – скрывается такой непростой, неоднозначный, далекий и малопонятный романтик и практик.

Как главный герой фильма «Мой друг Иван Лапшин» (режиссер Алексей Герман), Дзержинский «мечтал извести на земле всю нечисть, заложить прекрасный сад и самому успеть еще в нем пожить». Можно не сомневаться, что реальный прототип чекиста Лапшина говорил такое вполне искренне.

Значит, не случайно Садовая стала улицей Дзержинского.